Неомифологизм в структуре романов В. Пелевина
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
лачающей иллюзорность окружающего нас мира.
Миф же о Другом вообще широко эксплуатируется повествователем. (При упоминании об английском происхождении одного из товарищей у Барболина на лице на миг отобразилось одно из тех чувств, которые так любили запечатлевать русские художники девятнадцатого века, создавая народные типы, что вот есть где-то большой и загадочный мир, и столько в нем непонятного и влекущего, и не то что всерьез надеешься когда-нибудь туда попасть, а просто тянет иногда помечтать о несбыточном[С.2223].)
Как было сказано выше, в романе Чапаев и Пустота имеет место префигурация, т.е. использование мифологем, свойственных современному нам массовому сознанию. Нарратор вводит в структуру романа образы поп-культуры, к примеру, упомянутых Просто Марию и Шварценеггера, представляющего из себя контаминацию его персонажей из нескольких фильмов. Автор подчеркивает сознательность использования современных мифов, прямо указывая читателю на механизм создания вышеназванных образов: по темным очкам Шварценеггера изнутри замелькали какие-то чуть заметные красные буквы, как это бывает на бегущей строке, и одновременно что-то тихо заверещало в его голове, словно там включился компьютерный хард-диск. Мария испуганно отшатнулась, но тут же вспомнила, что Шварценеггер, так же как и она, существо условное и соткан из тысяч русских сознаний, думающих в эту секунду о нем, а мысли по его поводу у людей могли быть самыми разными[С.60].
Современные мифологемы не используются нарратором для подчеркивания, например, символического или общечеловеческого смысла описанных в романе Чапаев и Пустота коллизий. В.Пелевин не сетует на мифологизированность современного сознания, которая становится поводом для эстетического наслаждения, обусловленного также тем, что метафизическую пустоту существования автор переводит на иную эстетическую орбиту в текст.
Вариативность прочтения финала (обрел ли Пустота искомое, или все произошедшее оказалось бредом больного человека) делает роман В.Пелевина продолжателем традиции такого влиятельного пратекста русского постмодернизма, как поэма В.Ерофеева Москва-Петушки. Поэму можно рассматривать как полистилистический опыт создание такого художественного поля,, на пространстве которого возможны уравнивания и соположения дискурсов, влекущие свободу интерпретации поэмы в православном контексте, с учетом проблематики эстетической реабилитации советской культуры, как антиалкогольного текста, как утверждающей приоритет частно-низкой практики перед духовно-высокой и т.д. Полисемантичность свойство, по определению присущее постмодернистскому тексту, и в связи с этим о Чапаеве и Пустоте можно говорить как о первом действительно постмодернистском романе В.Пелевина.
Протагонист испытывает давление хранителя культурной ценности (а в чем-то трикстера), имеющего целью духовное совершенствование, инициирование протагониста как посвященного в тайну существования себя и мира. Модернистская целеустремленность героя приводит его к деконструкции объективной реальности и осознанию возможности порождения собственной, соответствующей индивидуальным представлениям о комфорте. Поскольку ничего другого осознавшему пустоту как неналичие объективной реальности не остается. Симулякром, созданным Пустотой, является мир личной нирваны, названной Внутренней Монголией, место, где наиболее полно реализуется особый взлет свободной мысли, эксплицируемый в форму романа, текст которого приравнивается к тексту романа Чапаев и Пустота.
3. Современные метарассказы как объект исследования в романе GenerationП
3.1 Неомифологизм и принадлежность романа GenerationП к массовой культуре
GenerationП роман, в котором повествователя в первую очередь интересуют современные ему манипуляции с сознанием, манипуляции до навязывания определенных мифологем. Этот имманентный интерес, присущий так или иначе всем текстам В.Пелевина, в данном случае вырастает в создание фабулы произведения.
Повествующий о мифологизации (если придерживаться выбранных нами терминов) текст, а вернее его нарратор, в свою очередь оказывается подвержен данному явлению в довольно большой степени, характерной преимущественно для массовой литературы, нежели для основного потока, мейнстрима, как адепты поп-культуры (упомянем здесь А.Ройфе, Р.Арбитмана, В.Субботина) называют литературу, не являющуюся массовой.
Именно этот роман В.Пелевина в наибольшей степени пользовался читательским вниманием по тем или иным причинам. Во многом они состоят как раз в вышеназванном внимании именно к современным, влиятельным и оттого притягательным для реципиента мифам.
Все ждали нового романа Пелевина. Слухи и редкие обмолвки избегающего публичности писателя делали эту паузу по-своему содержательной. Честно говоря, я уже не помню в истории новейшей русской литературы таких ситуаций могу только вспомнить ожидание новых вещей Солженицына и Трифонова в 70-е годы, и Аксенова в 60-е. Причисление писателя к постмодернистам заставляет провести параллель между его текстами и текстами того же В.Аксенова и В.Сорокина, чье творчество 90-х годов (романы В.Аксенова Московская сага, Новый сладостный стиль, Кесарево св?/p>