Неомифологизм в структуре романов В. Пелевина
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
?ма по последней красногвардейской моде, красное сукно заменил переливающийся алый муар; на груди Орден Октябрьской Звезды, серебряный с шариками на концах лучей[С.79]. Подобная загадочность мистически настроенного (в соответствии с продолжающейся модой эпохи конца Серебряного века) красного командира влияет на то, что Петр изначально чувствует превосходство своего будущего учителя дзена: Отчего-то мне казалось, что этот человек стоит несколькими пролетами выше меня на той бесконечной лестнице бытия, которую я видел сегодня во сне[С.83]. Эта лестница становится многозначным символом, связанным с образом Чапаева (последний предстает неким антисуицидальным, спасающим фактором бытия). Заснувший под музыку Моцарта в версии 90х годов ХХ века, Петр просыпается под нее, же исполняемую Чапаевым в классическом варианте: [Мелодия] демонстрировала метафизическую невозможность самоубийства не его греховность, а именно невозможность. И еще мне представилось, что все мы всего лишь звуки, летящие из-под пальцев неведомого пианиста, просто короткие терции, плавные сексты и диссонирующие септимы в грандиозной симфонии, которую никому из нас не дано услышать целиком[С.7475].
Пространственно-временная организация романа может быть сведена к хронотопу дороги, который вернее будет определить как хронотоп лестницы с его ступенчатой структурой, отражающей этапность пути протагониста к обретению знания. Чапаев же становится тем, кто выводит героя, если можно так выразится, из хронотопа Серебряного века, чтобы поместить рядом с собой и не дать таким образом превратиться не только в физического, но идеологического двойника Фанерного либо элементарно погибнуть в чуждом революционном хронотопе. К финалу эта метафизическая невозможность реализуется в невозможность смерти в условной реке абсолютной любви (более известной в нашем современном мифе как река Урал), в смерти как переходе в нирвану.
Д.Фурманов, в свою очередь, показывает вхождение Чапаева в систему персонажей, сводя с ним протагониста Клычкова в главе с соответствующим названием (Чапаев), непосредственность принципиальная для этого писателя. Чапаев также появляется в комнате героя ранним утром (часов в пять-шесть), будя его (отнюдь не музыкой, а стуком в дверь, эта перемена, для В.Пелевина, автора, наделяющего особой значимостью каждое появление музыкальных произведений в романе, имеет эстетическую ценность и лишний раз противопоставляет тексты). Клычков, в отличие от постмодерниста ауктора романа В.Пелевина, делает подробную зарисовку впервые встреченного человека, подчеркивая некоторые значимые с точки зрения психологизма персонажа черты: Обыкновенный человечек, сухощавый, среднего роста, видимо, небольшой силы, с тонкими, почти женскими руками так записывал вечером Федор про Чапаева. Стиль выдает отношение имплицитного повествователя к своему центральному для диегезиса актанту как к подопытному, на котором и предстоит тренироваться начинающему политработнику.
Пелевинский персонаж становится, в чем-то обманывая автоматизм реципиента, в чем-то следуя ему (название романа и появление Чапаева в системе персонажей с занятием определенного места в ней уже обещают читателю серьезность образа, с которой нельзя сейчас относиться к герою из мифа), не тем, кем его привыкли полагать: Чапаев, обретший бессмертие в советской идеологии, в советском кинематографе, а потом и в многочисленных анекдотах о Петьке и Василии Ивановиче, оказывается в романе учителем мудрости, понимающим мир, обреченный большой пустоте, как смутную картинку на обратной стороне глаза.
Чапаев В.Пелевина говорит о первоначально темной для Петра свободе, имея в виду свободу в буддийском смысле, которую протагонист интерпретирует по-своему:
Я хочу поднять тост, сказал Чапаев, остановив на мне свои гипнотические глаза, за то страшное время, в которое нам довелось родиться и жить, и за всех тех, кто даже в эти дни не перестает стремиться к свободе.
Мне показалась странной его логика, потому что страшным наше время сделалось именно из-за стремления, как он метко выразился, всех тех к так называемой свободе кого? от чего?[С.94]
Петр подчеркивает, что Чапаев не похож на настоящего большевика, и тут же вскрывает мифологичность данного обобщающего образа: глупа сама постановка вопроса ведь нет ни одного красного командира, который действительно был бы красным командиром; любой из них просто изо всех сил старается походить на некий инфернальный эталон, притворяясь точно так же, как и я вчера, но безоглядно[С.83] (оккультист Дзержинский, интеллигент фон Эрнен выступают в качестве примеров; будущее самого Петра в качестве варианта, таким образом, как уже постулировалось выше, возможно в рядах подобных этому инфернальному эталону, то есть мифологеме красного командира). Чапаев оказывается ?/p>