Неомифологизм в структуре романов В. Пелевина
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
°нов той демонстративной актуализации идеологического уровня, что позволяет заявить об авторе как о писателе не столько постмодернистском.
Как ты думаешь, что видит летучая мышь, когда до нее долетает отраженный от тебя звук?
Меня, надо полагать, вглядываясь в небо, ответил Митя.
Но ведь звук ее собственный.
Значит, не меня, а свой звук, ответил Митя.
Подумай, сказал Дима, чтобы исчез ты, летучей мыши достаточно перестать свистеть. А что нужно сделать тебе, чтобы исчезла летучая мышь?[С.200201]
Согласно точке зрения Димы, и ночные, и дневные бабочки летят к свету, на самом деле направляясь в темноту, т.к. не обладают адекватным знанием о мире. Нечто подобное происходит и со скарабеями:
Если ты думаешь, сказал Дима, что мы куда-то летим, а не просто идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в темноту. Точнее, кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу.
Какого шара?
Не важно, сказал Дима. Есть такое понятие. Хотя, конечно, вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет[С.168].
В этой темноте свет танцплощадки и песни, возвращающие своей наивностью Золотой век (припоминание важной для восточной ментальности аксиомы, согласно которой все лучшее в человеческой истории уже прошло), отблеск огня, к которому стоит лететь.
Как будто раньше было в жизни что-то бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не нужно. И даже сказать про это нельзя[С.169].
Легко установимо влияние на Митино сознание дзен-буддизма, заставляющее полагать абсолютной ценностью неверифицируемое, не могущее иметь дефиницию дао.
Установка, даваемая Димой Мите, т.е. наиболее близким к точке зрения нарратора персонажем своему двойнику/ второму я, проста.
А если я хочу перестать выбирать тьму? спросил Митя.
Выбери свет. Просто полети к нему. Прямо сейчас.Никакого другого времени для этого не будет[С.196].
Ночной мотылек, для которого даже днем ночь, становится светлячком, то есть существом, способным самостоятельно позаботится о своей освещенности и просветленности, что означает обретение знания о мире.
Настоящий свет любой, до которого ты долетишь. А если ты не долетел хоть чуть-чуть, то к какому бы яркому огню ты до этого ни направлялся, это был обман. Дело ведь не в том, к чему ты летишь, а в том, кто летит. Хотя это одно и то же[С.197].
Дима и Митя продолжают беседу парадоксальными синтагмами, напоминающими элементы дзен-буддийского коана, то есть своеобразного способа ведения разговора, в данном тексте еще почти неосознанно воспроизводимого; своеобразного совершенства в использовании данного параллелизма В.Пелевин достигнет в своем следующем романе (Чапаев и Пустота). Самый яркий пример:
Слушай, сказал он летящему рядом Диме, а куда мы сейчас направляемся? Огней ведь уже нет.
Как это нет, сказал Дима, если мы к ним летим.
Какой смысл к ним лететь, если их не видно? Давай вернемся.
Тогда нас тоже не будет. Тех нас, которые к ним полетели.
Может, эти огни были не настоящие, сказал Митя.
Может быть, сказал Дима, а может, мы были не настоящие[С.199].
В рассматриваемых главках иначе оказывается актуализировано напоминание об относительности существования персонажей в сравнении с прочими насекомыми: Митя зажег сигарету (на огонек зажигалки метнулось несколько крохотных насекомых)[С.164]. Митя оказывается одновременно и одним среди всех (также стремится к свету, как и все насекомые-то есть люди), и превосходящим остальных; уже физически, но в том числе и благодаря обладанию более полным знанием о себе и о мире, полученном в результате общения с двойником (эксплицирована, как видим, и тема двойничества) Димой.
Мистический долг Мити перед Марком Аврелием оказывается стихотворением Памяти Марка Аврелия на сложенном самолетиком листе. Повествователь подчеркивает метаморфозу в прошлом ночного мотылька Мити: Он развернул самолетик (линии, по которым он был сложен, расходились из верхней части листа, как лучи, но точка, откуда они начинались, была за краем листа)[С.217].
Здесь впервые появляется открыто высказанное сомнение в определенности существования объективной реальности:
Бывает еще, проснешься ночью где-нибудь в полвторого
И долго-долго глядишь в окно на свет так называемой Луны,
Хоть давно уже знаешь, что этот мир галлюцинация
наркомана Петрова,
Являющегося, в свою очередь, галлюцинацией какого-то
пьяного старшины[С.218].
В романе Чапаев и Пустота эта неопределенность оборачивается, во-первых, не проясненным нарратором моментом происходящее в космосе романа есть бред душевнобольного Пустоты или фантастическое стечение обстоятельств; а во-вторых, оптимистическим утверждением возможности комфортного обживания симулякра, в котором доводится существовать.
Призванная все объяснить метафора Всеобщего Мифа, гибельного, но единственного, представляет из себя описание сцены у огромного пня (из текста ниже становится ясно, что это ос