Неомифологизм в структуре романов В. Пелевина
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
? также выдает личность автора в пелевинских текстах.
Час пик из широкоупотребляемого фразеологизма претерпевает замену, демонстративно увязываясь с предметным миром романа: [С.165]. Замена оказывается выполнимой также в связи с акцентированием внимания на омонимичности первой части фразеологического оборота.
Частью мифа, носителем которого является среднестатистический человек (а у пелевинского нарратора к тому же женщина), является представление о трансцендентном в данном случае мире науки и искусства:
Марина не понимала, о чем идет речь, но догадывалась, что за газетным обрывком стоит неведомый ей мир науки и искусства, который она мимоходом видела на старом расписном щите возле моря: мир, населенный улыбающимися широкоплечими мужчинами с логарифмическими линейками и книгами в руках, детьми, мечтательно глядящими в неведомую взрослым даль, и небывалой красоты женщинами, замершими у весенних роялей и кульманов в тревожном ожидании счастья. Марине стало горько от того, что она никогда уже не попадет на этот фанерный щит, но это еще могло произойти с ее детьми, и она ощутила беспокойство за лежащие в нише яйца[С.273].
Непостигаемый на первый взгляд дискурс, чуждый для героини по причине выбранной стези домохозяйки, на самом деле столь же тягуч и обыден. Для этого стоит вспомнить Сережу из главки Paradise, которому упомянутые выше логарифмические линейки и кульманы не приносят никаких положительных эмоций. И если Сережа реализует уход из тесноты и однообразия самостоятельно, то Марина надеется на потомство (еще один влиятельный миф: не достигнутое нами реализуют наши дети).
Так называемый миф о существовании,один из наиболее привлекательных для нарратора мифов, интертекстуально заимствуется на уровне структуры в отрывке Paradise это миф о жизни как трудном пути через (к примеру) российский суглинок, где удовольствие от нее сводится к редкой радости от оставшихся в памяти встреченных в земле предметов.
Проснувшись утром, он начинал рыть тоннель дальше. Через несколько минут среди серо-коричневых комков почвы появлялся завтрак. Это были тонкие отростки корней, из них Сережа высасывал сок, читая при этом какую-нибудь газету, которую он обычно откапывал вместе с едой. Через несколько сантиметров из земли появлялась дверь на работу промежуток между ней и завтраком был таким узким, что иногда земля осыпалась сама, без всяких усилий с его стороны. Сережа никак не мог взять в толк, как это он роет и роет в одном направлении и все равно каждое утро откапывает дверь на работу, но зато понимал, что размышления о таких вещах еще никого не привели ни к чему хорошему, и поэтому предпочитал особенно на эту тему не думать[С.257].
Целью для Сережи, протагониста отрывка Paradise становится свет в конце тоннеля, стремление прокопать все-таки путь на дерево (куда, как понял герой, могли лазать его родители), и это выделяет его среди прочих червей. Тем более, что, сливаясь с массой, на родине ли, в США ли, Сережа неизбежно становился обыкновенным рыжим тараканом. Осознав, что путь к поверхности легче прорыть, роя вверх, герой отбрасывает свой Йа (на том месте, где он только что сидел, теперь неподвижно лежал непонятно откуда взявшийся здоровенный темно-серый шар[С.268]), тождественный у повествователя в том числе колоде кредитных карт, и освобождается. То есть возвращается в вечер своего рождения, становится цикадой и улетает, однако с трудом избавляется от ощущения, что копает крыльями воздух[С.268].
Собственно, подобные индивидуальные мифы, метарассказы, сочинением которых занимается отдельно взятое сознание, и являются иллюстрациями к центральному конфликту романа.
Главка вторая, одна из самых важных для композиции романа, имеет название Инициация и содержит историю преодоления навозным жуком-сыном порога духовного взросления. Сначала, как и в случае с комарами, отец и сын выглядят людьми: Из отцовских слов было не очень ясно, как надо или не надо себя вести, чтобы вырасти таким, как эти дяди, но едва в ладони шлепнулся теплый навоз, все стало понятно, и мальчик молча опустил папин подарок в сумку[С.133]. Куски навоза, собираемые сыном с папиной помощью, позже составят большой навозный шар. Они же крупицы опыта. Потом он вспомнил, как папа, протягивая ему кусок навоза, говорил, что слезами горю не поможешь, и перестал плакать[С.150].
Сын, получив впервые во владение собственный шар (Йа), начатый из кусков, отданных папой, обретает первое настоящее знание о мире, идя с отцом сквозь туман к пляжу:
Слышишь, пап, сказал мальчик, мне сейчас вдруг показалось, что мы с тобой давно заблудились. Что мы только думаем, что идем на пляж, а никакого пляжа на самом деле нет[С.141].
Лепится Йа из навоза, который и есть все, что окружает человека. Чтобы все вокруг стало навозом, надо иметь Йа. Тогда весь мир окажется в твоих руках. И ты будешь толкать его вперед[С.143]. Навозник-папа становится у В.Пелевина кочующим персонажем, гуру для отдельной личности, совершающей первые шаги в познании реальности. Таковым отчасти выступает Урчагин из Омона Ра, таковым станет Чапаев в романе Чапаев и Пустота.
Сложная структура космоса, объясняемая навозником-отцом, не раз претерпевает дополнения. Став насекомыми, мальчик с отцом оказываются скарабеями: в этом и заключается инициация. Мальчик теряет отца, об