Диас Валеев меч вестника – слово
| Вид материала | Документы |
- Записки бодрствующего. Очерки и исследования / Диас Валеев. Казань: Татар, 5923.8kb.
- Инструкция по подготовке и оформлению статей для "Вестника Сибгути", 98.94kb.
- I. Древнерусская литература, 155.49kb.
- Большая гостиная в квартире. Если там основательно прибрать, то квартира приобрела, 590.14kb.
- Вестник, 1723.59kb.
- Ч ё ртовакоробочк а, 450.58kb.
- Formika, 33.72kb.
- Берналь диас дель кастильо, 7502.98kb.
- Нан україни Павло Михед Слово художнє, слово сакральне, 2215.81kb.
- Что такое Логос? Обычно с греческого языка содержание этого понятия переводят как "Слово"., 108.12kb.
Диас Валеев
МЕЧ ВЕСТНИКА – СЛОВО
очерки
откровения
эссе
ИМЕНА
«И тогда мастер словно в попытке изгнать бесов, порождаемых слепотой рассудка, стал писать самую простую из своих историй… Эта книга называется “Все имена”. Все наши имена – здесь. Имена живых и имена мертвых».
Жозе Сареманго
«Мы не уроды
И не красавцы.
Мы не святые
И не мерзавцы».
Олег Бородкин
Идущий на Голиафа
Он вспыхнул подобно яркой сверхновой звезде. И быстро угас. Тридцати семи лет. От туберкулеза легких.
Свет от вспышки заметили. Его чтят: называют классиком татарской литературы. Но весь ли блеск его души дошел до нас? И до всех ли он дошел?
Драматург мирового уровня, он все еще достояние пока лишь одной татарской культуры.
Перед главным детищем его сердца, героем его странной фантастической авангардистской драмы «Две мысли» Даутом лежат три пути. Первый – мелкоживотное существование в параметрах быта, заданной извне микроситуации, жизнь эгоистическая, стихийная, бессознательная, серая; так живет все окружение Даута, его бывшие друзья. Второй путь – нирвана, ведущая к небытию, к абсолютному отказу от жизни, к этому призывает Даута его Черная мысль. Третья возможность – борьба за бытие, борьба за право быть в этом мире человеком и за то, чтобы этот мир стал хоть немного лучше; вступить на эту дорогу зовет Даута его Красная мысль. Он же, Даут, чувствует, что все эти пути лежат не только вне его, но находятся и в нем самом – как три возможности, три ипостаси человеческого духа. Словно три человека заключены в его душе, в его теле, и борются в нем за первенство. Он же не сводим ни к одному из трех начал: ни к Красной мысли, ни к Черной, ни к Серой, которую олицетворяют его бывшие товарищи. Он – олицетворение жизни, а она всегда разная, и всегда совокупность тенденций, путей, возможностей. Не какая-то одна линия спектра, а весь спектр. И вот ему, совместившему в себе верхи и низы человеческой природы («Хочу... тремя путями этот мир рассечь или обнять», – скажет поэт нашего времени)1, надо сделать последний выбор, найти единственно верный путь, и при этом не пойти против природы, не разрушить жизнь. Напротив, – придать ей смысл и красоту.
«Две мысли»1 – драма символическая. И в образе Даута (Давида по библейским сказаниям, дерзкого пастуха, вышедшего с пращой и посохом на борьбу с Голиафом, филистимлянским великаном, воплощением черного мирового зла, закованным в тяжелый панцирь и с мечом в руках), писатель рисует само человечество, страстно ищущее выхода. Голиаф, побежденный библейским Давидом, снова грозит жизни, и Даут, человек начала XX века, уже не библейский, а современный человек, вновь находит в себе решимость вступить с ним в смертельную схватку.
Имперский абсолютизм с его разветвленным и всепроникающим аппаратом чиновничества, агентурной сетью тайной полиции и жандармерии, мощной армией, с его сложившимися в течение долгих столетий словно навсегда окостеневшим укладом жизни и ...одинокий независимый человек – вот то противостояние, в котором находится герой Г.Кулахметова.
«Если мы живые, если мы не бездушные твари, то как мы должны жить?! Мы живем на свете, не понимая своего предназначения, своей судьбы! Живем, не зная своих возможностей!»
Человеку Кулахметова важно разобраться в самом себе. Понять себя и понять мир.
«Неужели мы не можем проснуться? Неужели нам не дано понять того, что мы способны на большее? И, главное, понять друг друга? Ведь даже звери, живя вместе, понимают друг друга? В их мире больше мира и согласия, чем в нашем. А мы наделены разумом? Мы разумны?»
И он, как бы разложенный на части, видящий в себе каких-то двойников, раздираемый ими, страстно и яростно ищет в себе целостного человека.
Не сразу приходит понимание, что правда жизни недоступна, когда идешь к ней в одиночку, что в этом поиске он не может быть один. Но приходит и это понимание. И приходит, возникает на его пути тот человек, который становится его первым товарищем, первым спутником. Это тоже странный образ. Галия вроде бы выхвачена из реальности, она вполне земная. Но связаны они как бы узами уже неземными. Не плоть, а дух бросает их навстречу друг другу. «Я люблю... – говорит она. – Но люблю не женской любовью, нет!.. Люблю не так, как женщина любит мужчину, не так, как жена любит мужа!» Среди тьмы мира находят они друг друга. Среди тьмы мира встречаются их руки, заключая союз. И они идут, исчезают.
Куда они уходят? Что найдут на избранном пути эти Адам и Ева XX века.
Далеко не случайно, читая драмы этого художника (это, как увидим позже, относится и к другой его пьесе «Молодая жизнь»), в памяти возникают ассоциации с героями древних мифов. Искусство – всегда резонатор, всегда перекличка с другими эпохами и временами. Витки реалистического – а с точки зрения обыденного, здравого смысла, даже бытового сюжета (с этой точки зрения история исканий Даута не более как история выхода человека за пределы бытового разума, «сумасшествия» его) складываются в тугую спираль философских размышлений о мире.
Любопытна новизна мышления этого художника. Пьеса «Две мысли» написана им в 1905 году, в начале столетия. Но, читая ее в последней четверти века, удивляешься пророческой силе писателя, его видению грядущих событий. Вот одна развернутая ремарка из пьесы... В ней говорится о снах Даута. Снах кулахметовского человека.
«Красная мысль». Человек уснул... Что видит он?
(Задняя стена раздвигается, и одна за другой возникают картины классовой борьбы. Кровь, разъяренные лица, поднятые гневно руки. Булыжник и винтовка. Смятый в крике рот и глаза, покрывающиеся ледяной коркой смерти. Звенят кандалы, раздаются стоны, Даут вместе с народом... Народ и противостоящие ему регулярные войска. Колышутся массы, гремят орудийные выстрелы. Трупы на улицах городов, дымные пожарища… Лицо человека, разодранное победным криком радости...)».
Да, что видит кулахметовский герой? Не буквально ли то же, о чем мы читаем ежедневно в газетной хронике? Что доносят до нас ныне ежечасно телетайпы и телекамеры мира?
С десяток строк, написанных на заре века, проходная для драматурга ремарка, но в ней – точное предвидение событий, которые станут определяющими для XX столетия. 1905 год, еще 12 лет до февральского и октябрьского переворотов, но в этих строках – и 1917 год в России, и Куба, и Вьетнам, и Иран, и битвы с фашизмом… В них весь человеческий мир, стремительно переделывающий в течение XX века свою судьбу, меняющий ее. Кинематограф еще только зарождался, едва только делал свои первые робкие шаги, а драматург уже удивительно свободно оперирует его изобразительными средствами – методом монтажа, наплыва, крупного и мелкого планов; его мышление строго сюжетно, последовательно – все в реалиях обычной жизни и ассоциативно, совершенно свободно – в бросках в ирреальность. Даже в чисто стилистических исканиях он как бы опережает свое время, и поэтому часто рождается ощущение, что ты читаешь пьесу, написанную не в начале XX века, а где-то в его конце или даже дальше – в XXI веке. Здесь, пожалуй, можно провести параллель лишь с лермонтовским «Героем нашего времени», романом, написанным поразительно современно, в духе новейших исканий прозы XX столетия.
О многом говорят эти стилистические прорывы художников в будущее. И в первую очередь, наверное, о том, что настоящее рождается и незаметно зреет задолго до того, как действительно получает статус настоящего и все вытекающие отсюда права. В этом смысле искусство это, пожалуй, всегда будущее в настоящем, будущее, уже реализованное – пока еще не во всей жизни, но уже в одной из ее форм – в мифе.
«...Мои мысли раздвоились... Они раскололись надвое, разделились, разошлись и с тех пор враждуют друг с другом... А где я? В какой мысли весь я?»
Это терзания Даута. Но не услышит ли, не узнает ли в этих размышлениях всезнающий читатель ноты, которая зазвучит в мире позднее во всех областях человеческого знания – в частности, в науке?
Классический разум, своего рода способ «монологического» мышления, столетиями питающийся аристотелевскими силлогизмами «или – или», на рубеже XX века приходит в тупик. Как, в самом деле, совместить в единое целое, казалось бы, несовместимые и полярно противоположные по природе реальности? Попытки изобразить, скажем, ход атомных процессов в классическом духе привели к кризису в физике. Спасение пришло лишь тогда, когда для описания элементарных частиц стали применять и волновые, и квантовые понятия как дополняющие друг друга. Лишь взятые вместе, они исчерпывали существенные сведения об атомных системах. Появление на арене принципа дополнительности, принципа совмещения несовместимого явилось как бы логическим выражением новой ситуации, ставшей характерной для мышления человека нового века. Не отказываясь полностью от прежнего монолога (где истина противостояла лжи), человек главным своим оружием в познании мира избирает теперь как бы диалог различных логик (где одна истина диалектически противостоит уже другой истине). Но ко всему этому наука пришла позднее. Искусство же, этот всегдашний разведчик будущего, первым заняло новые позиции, и одно из частных свидетельств тому – «Две мысли» Кулахметова. Глубочайшие изменения в мышлении человечества, отставка, которую получили прежние абсолютистские, догматические или, как принято их называть теперь, «классические» представления о мире, о человеке (не случайно в эти же годы возник и первый набросок общей теории относительности) ярко и сильно отразились в его творчестве. Образом Даута, этого тройственного человека, расщепленного на свою красную, черную и серую ипостаси, его драматургия как бы говорила, что космос человеческой души неоднороден, бесконечен, и для его описания необходимо именно совмещение несовместимого, диалог различных его составляющих, их спор, их борьба. Согласно концепции драматурга, человек это некое плюралистическое многообразие, не арифметическая, но алгебраическая сумма различных «я». И не случайно, что в финале пьесы, когда Даут вместе с Галией уходят вслед за Красной мыслью, они уходят обогащенные еще и опытом Черной и Серой мыслей. Для предстоящей впереди жизни этот опыт также необходим.
Старые формы реализма исчерпывали себя, и в «Двух мыслях» на арену пришел тот «реализм в высшем смысле слова», о котором говорил и который развивал в своем творчестве еще Достоевский, заставлявший своих героев беседовать со своими двойниками, с чертом и даже, как отмечал исследователь его творчества М.Бахтин, со своей собственной карикатурой. Интересно и то, что наука в лице своих психологических дисциплин, также в эти годы постепенно приходит к мысли, что сознательное «я» и тот мир, который человек познает разумом, – лишь остров в океане бессознательного; неисчерпаемость человеческого «я», несводимость космоса его духа к какому-то одному «этажу» станут постепенно общим местом; о жизненности этих идей все больше будут свидетельствовать и позднейшие разработки науки о человеке.
Драмы Кулахметова, драмы философские и символические по своему характеру, обладают в то же время одним свойством: они не находятся вне времени и пространства, не лишены плоти и деталей, а напротив, как бы погружены в поток времени, в быт, в его злободневность. Две реальности – реальность конкретная, бытовая, даже обыденная и порой чисто жанровая, и реальность символическая, знаковая, обе лицом к лицу, сводимые друг к другу – и составляют вместе суть его эстетики. С точки зрения здравого смысла, как уже говорилось, пьеса «Две мысли» это история о «сумасшествии» человека. Этим реальным здравым смыслом полна жизнь бывших друзей Даута, и в их глазах, естественно, он – сумасшедший, явный шизоид. Но с точки зрения иного, высшего смысла драма рассказывает об истории страстных духовных исканий мирового человека вообще; выход за «ум» здесь есть, но за ум человека, короткий, обыденный, пошлый, тусклый, эгоистический.
Такова же и пьеса «Молодая жизнь», написанная драматургом в 1908 году. С одной стороны, это вполне реалистическая история (с каким-то даже трагическим рисунком) любви молодой Зулейхи и молодого революционера Гали; власть обычаев, предрассудков, которую не хотела принять Зулейха, и власть тупой внешней силы, олицетворенной в абсолютистском государстве, против которой боролся Гали, – эти две силы, слитые вместе, оказываются сильнее. Гали заточен в тюрьму, Зулейха – в дом, к мужу-изуверу. Но это одна сторона. С другой же, не вырывая своих героев из рамок бытового сюжета, писатель в то же время опять удивительно свободно превращает быт в полет над бытом и на этом уровне драма становится уже сагой о молодой жизни России, о молодой жизни мира. Жизни пестрой, разной, крайне противоречивой, где финальный трагический момент звучит уже как символ. Символ предостережения.
Вот они – авантюристы и молодые переустроители мира – Гали, Юсуф, Вали. Они решили освободить мир от зла, а на их глазах идет на заклание живая женская душа. Опутанная предрассудками, обычаями, она не может вырваться, и путь ее, судьба предрешены. Сможет ли спасти ее любовь Гали? Помогут ли ему его товарищи?
Для Вали важно прежде всего Дело. Он думает об общем, о целом. Жизнь отдельного человека значит для него крайне мало, и он готов принести Зулейху в жертву. В России много несчастных, считает он, и частная благотворительность всех не спасет. Надо делать революцию. Для Гали же (его любовь к Зулейхе это любовь-жалость, любовь-сострадание) революция есть и борьба за отдельного человека. Но он словно болен или до предела отягощен болезнью размышления, размышление не успевает перерасти в нем в конкретное действие. И лишь один Юсуф, странная фантастическая фигура, своеобразный уличный философ (снова три пути, и, кстати, здесь опять мы сталкиваемся со своеобразной интерпретацией драматургом образа библейского Иосифа)1 готов – в любой час дня и ночи – и к борьбе за Дело, и к борьбе за отдельного человека. И лишь случайность мешает ему спасти девушку.
Опять диалог. Опять столкновение, спор различных точек зрения.
Разное отношение революции к человеку – участнику ли движения, попутчику, равнодушному соглядатаю событий или противнику – это и разные пути, разные модели переустройства мира на другой день после ее победы. Еще не победив царизм, человеческая мысль уже думала о том, что делать на другой день после победы. И, естественно, не могла не думать, не спорить, не выдвигать альтернативных предложений.
Начальная сторона революционной программы была ясна всем – свержение самодержавия. Дальнейшее – пути построения нового общества – вызывало споры, размежевание, дифференциацию участников революционных событий.
Острой полемикой вокруг этого вопроса пронизана идеология народничества, не прошла мимо него позднее и российская социал-демократия2. Все это в общем-то та же вечная проблема, которой мучился еще Достоевский, не желавший орошать фундамент будущего рая даже одной «слезинкой невинного ребенка». И вот эту-то нравственную проблему «слезинки», в целом, оказывается, одну из крайне сложных проблем любой революции, – история XX века, богатого трагическими потрясениями во всех концах мира, доказала это в достаточной степени – и решает в своей пьесе художник. Смогут ли они – Вали, Юсуф, Гали, – освободить мир и принести счастье всему человечеству, если они не смогли спасти одного человека и сделали его несчастным? Вот тот круг проблем, пробить брешь в котором – брешь к человеку – стремится татарский драматург.
Как и в пьесе «Две мысли», и в драме «Молодая жизнь» его интересует образ нового человека, и он снова и снова пытается нарисовать его портрет. Образы Даута и Гали, интеллигентов, дополняют образы Вали и Юсуфа, рабочих, рядовых подпольщиков, боевиков.
В «Двух мыслях» Кулахметов дает портрет друзей Даута, портрет жизни пустой, никчемной, бессмысленной. Он беспощадно рисует людей и в «Молодой жизни», сюжет пьесы включает в себя множество эпизодических персонажей, свободная композиция позволяет увидеть общество начала ХХ века как бы в разрезе. В разрезе многих его составных пластов и психологических слоев: здесь и подлый оскал, и хитрость, и продажность, и равнодушие. Таково, за небольшими исключениями, все окружение Гали, Юсуфа и Вали. Революция имеет своего противника не только в лице внешних институтов власти, ее противник – и, быть может, наиболее серьезный – маленький, пустой, эгоистический человек, взращенный природой и прежним порядком бытия в течение столетий. И на второй день после победы начинается второй этап революции, и этап самый сложный: борьба за переделку маленького эгоистического человека, за оттеснение его с ведущих позиций. Ибо только тогда, когда ему на смену придет новый человек, отбросивший от себя, как ветошь, частный ли, групповой или классовый эгоизм, можно только говорить о действительной победе. Революция – это не только изменение внешнего рисунка жизни, ее быта, ее экономических и политических форм. Арена ее борьбы – и сознание человека. Другой вопрос, подлежит ли переделке с положительным знаком душа человека? И драматург пристально всматривается не только в человека старого, но и в человека нового, в ком перестройка сознания уже происходит. Образы Гали, Юсуфа, Вали, как и прежде в «Двух мыслях» образ Даута, – это попытки нарисовать именно портрет мегачеловека. Того человека, которому принадлежит будущее. И здесь интересно то, что драматург набрасывает этот портрет, не прибегая даже к малейшей идеализации. Да это и не случайно. Сам профессиональный революционер, рядовой подпольщик, он смотрел на своих товарищей по подпольной работе не извне, а изнутри. И писал их такими, какими видел.
Фиалки, как говорят, распускаются одновременно. Конец XIX – начало XX вв. характерны появлением в мировом искусстве символизма, причем цветы символизма всходят на разной почве. Взошли они, как мы видим, и на почве татарского национального духа.
Но симоволизм символизму рознь. Фиалки, хотя и распускаются одновременно, не похожи друг на друга. Персонажи Кулахметова – характеры конкретные. Будучи, с одной стороны, неотторжимы от окружающего их быта, от частной и мировой злобы дня, они в то же время символизируют собой человечество, стоящее на пороге перемен, то есть ту же реальность, уже налично присутствующую в мире и меняющую свой прежний лик. Персонажи, предположим, Мориса Метерлинка, напротив, действуют в условной среде, они – знаки, символы, выражающие скорее и не реальность, а какое-то состояние придавленности, беспомощности, страха, ожидание чего-то неотвратимого. Человек Метерлинка – жалкая жертва неизвестного, отданного без видимой цели «во власть безразличной к нему ночи». Ночь царит в его «Слепых», где двенадцать персонажей олицетворяют собой человечество. И таков же человек в символических драмах Леонида Андреева («Царь-голод», «Человек»), так же появившихся примерно в эти же годы и так же носящих несколько абстрактный, вневременной характер.
Драматургия этих талантливых писателей – драматургия ночи. Драматургия татарского писателя – драматургия дня. В ней человек бросает вызов собственной слепоте. Он срывает с глаз повязку. И, сорвав, обнаруживает, что глаза его не слепы, – что он видит мир, и что мир этот можно сделать лучше.
Не случайно свою вторую пьесу драматург предваряет посвящением Горькому, писателю в общем-то оптимистического настроя, – с героями его пьес в первую очередь идет духовная перекличка персонажей драмы художника. Кто из литературоведов и театроведов рассматривал горьковскую драму «На дне» как символическую? А в какой-то мере возможен, вероятно, и такой взгляд. Не символизирует ли кучка людей, собравшихся в ночлежке, – выходцы, мусорные отбросы всех сословий, всех классов – все человечество, оказавшееся на дне собственнического мира, на дне жизни, гибнущее там, убивающее друг друга и ищущее страстно выход из тупика? Знаменитый спор Луки и Сатина – не спор ли это тоже о различных путях человеческого «я» в мире? «Молодая жизнь» Кулахметова это хроника жизни, не желающей больше пребывать «на дне», это «дно», поднимающееся на борьбу.
Переломная эпоха начала века, трагическими потрясениями российских революций возвестившая близящийся глобальный распад старой собственнической мировой системы и попыток возникновения принципиально иного мира, рождала и слепых, и провидцев. Одни видели в ней наступление ночи, другие ощущали, что новая эпоха несет в себе свет дня. Безвестный тогда Кулахметов, как и его знаменитый современник Горький, был строителем этого нового дня и одним из первых его летописцев. И потому, наверное, его произведения и поныне дарят читателю обещание надежды, несут в себе запахи весны...
Уже не первый день сижу я в Центральном Государственном архиве Татарстана. Груды папок то вырастают на столе, то уменьшаются. Тысячи слов толпятся в глазах, пальцы перебирают пронумерованные листы, где почти каждый – начало какого-то сюжета. Доносы, данные агентурного наблюдения, секретные и совершенно секретные циркулярные указания казанского губернатора, Департамента полиции, прокламации, рукописи, конфискованные при обысках, документы Цензурного комитета – и где-то во всем этом необъятном мире бумаг (в нем вся картина жизни России на рубеже века) проглядывает, просвечивает жизнь отдельного человека. То тут, то там мелькает фамилия, пунктирно прочерчивая свой след.
Вот первый из документов, попавшийся на глаза:
27 сентября 1902 года Г. Директору народных училищ Казанской губернии.
Имею честь препроводить при сем документы, окончившего курсы во вверенной мне школе и определить на должность учителя начального татарского училища в Пороховой слободе Габдулл-Гафура Кулахметова...
Инспектор Казанской татарской учительской школы».
Здесь же свидетельство об окончании этой школы. В магометанском вероучении успехи удовлетворительные, по другим предметам – хорошие и отличные. А вот документ, написанный на небольшом клочке бумаги мелким, торопливым почерком. Это – рука самого Кулахметова. 9 июня татарская учительская школа сгорела, сгорели все дела, и для восстановления документации потребовались определенные сведения.
«Его Высокородию Господину Инспектору Казанской татарской учительской школы
Ныне окончившего курс в Казанской татарской учительской школе Гафура Кулахметьева
На отношение от 9 июля 1902 года за № 419 честь имею сообщить, что я родился в 1881 году, 22 апреля в городе Пенза. По метрике сын второй гильдии купца. Обучался в Казанской татарской учительской школе четыре года на казенный счет. Поступил в школу 1 августа 1898 года, кончил курс 29 мая 1902 года. Казань, 12 июля 1902 года Г. Кулахметьев».1
Так начиналась его жизнь. Впереди его ждала карьера учителя русского языка и чистописания, и она была, эта учительская работа, – более 10 лет стоял этот человек за учительской кафедрой, но помимо нее шла и другая деятельность.
«30 марта 1906 года.
Секретно
Начальнику Казанского Губернского Жандармского Управления полковнику Калинину
Сего числа во вверенное мне Полицейское Управление явился проживающий в Пороховой на Мещанской улице в своем доме запасный фейерверкер из крестьян Самигулла Хабибуллин и заявил, что прошлой зимой по случаю татарского праздника Уразы к проживающему в Пороховой слободе на Караваевской улице в собственном доме Т.Нигматуллину были приглашены гости, в числе которых – он, заявитель, мулла второй мечети Мукминов, азанчей Мингалей Бибичев и многие другие, а также учитель местной татарской школы при первой мечети Гафур Кулахметьев, который во время октябрьских беспорядков был взят в здании Казанской Городской Управы. Во время разговоров Кулахметьев на вопросы, за что он был арестован, отвечал, что он пошел в Городскую Управу к студентам для того, чтобы получить оружие и сделать восстание... При дальнейших разговорах о том, что будет теперь в России, Кулахметьев сказал: «Все будет по-нашему! Государя императора возьмем за ворот, а студенты будут исправлять дело... На днях, пожалуй, заберут императора, так как люди из партии уехали в С.-Петербург». При этом Хабибуллин присовокупил, что своевременно об этом он не заявил из опасения быть убитым.
О чем сообщаю Вашему Высокоблагородию и присовокупляю, что об этом донесено также Его Превосходительству Казанскому Губернатору и Прокурору Казанского Окружного Суда»1.
Бунты и мятежи 1905-1906 годов потрясли империю. Стачки и забастовки на фабриках и заводах, на складах, на почте, телеграфе и железной дороге, – по всей России одновременно. Грохот выстрелов, бомб, пятна крови, бесконечный динамитный террор вчерашних гимназистов и забывших о лекциях студентов, как правило, бундистов и эсеров – от него замирала жизнь в целой стране.
25 сентября 1906 года в исполняющего обязанности казанского губернатора Кобеко, при проезде его во дворец в Кремле, где должен был состояться прием просителей, из окна здания городской Думы были брошены две бомбы, перелетевшие через экипаж. Последняя бомба взорвалась. Вице-губернатор получил легкие ранения в щеку и руку. В здании Думы силой взрыва выбило стекла. Осколками был ранен случайно проходивший мимо крестьянин Сафонов. От взрыва вылетели стекла, кроме Думы, и в городском музее, и в двух ближайших домах. Неразорвавшуюся бомбу доставили в лабораторию порохового завода. На месте происшествия перебывали толпы народа; кажется, что здесь толпилась вся Казань.
Было арестовано три подозрительных лица. Был ли к этому событию в какой-то мере причастен Гафур Кулахметов, неизвестно. Но через полторы недели, в октябре, полиция его задержала. Впрочем, жандармское управление вскоре перестало церемониться. Аресты и задержания происходили часто, в том числе и из среды так называемых «максималистов». Производилось это слово от двух Максимов – Ковалевского и Горького.
Эсдек Кулахметов в некотором роде был тоже «максималистом».
Вот цифры, говорящие о террористическом характере того времени. 1906 год – в России совершено 4742 покушения, в которых убито 738 должностных лиц. 1907 год – совершено 12102 покушения, убито 1231 должностное лицо. 1908 год – 9424 покушения, убито 365 должностных лиц. В общем-то это было время кровавого кошмара. Разобраться в истоках, причинах и целях происходящего было не просто.
В те месяцы население России растерялось и предалось паническому страху. Люди словно обезумели и стали делать и спокойно допускать такие поступки, которых прежде даже не мыслили. Например, осквернять и грабить церкви, алтари, могильные склепы, убивать не только офицеров полиции, прокуроров, но и духовных лиц, учителей. Горели имения и усадьбы, это называлось «иллюминациями». Дикая жажда мести и разрушения обуяла одних,стадное чувство неуверенности и страха – других. На огромной территории шла борьба на жизнь и смерть между интернациональным капитализмом и вековыми устоями России. Пресса ежедневно поднимала неистовый гвалт, обвиняя в «порабощении мысли» правительство. Не желающая учиться, а потому и увлекаемая «динамитными теориями» молодежь, «распропагандированные» рабочие, значительная часть интеллигенции, живущей в городах, отрезанной от национальных корней и воспитывающейся на современной прессе, то есть на иудейском неврозе, лжи и ненависти, наконец, люди толпы, готовые во всякое время войти в любую смуту, – таковы были те «сознательные пролетарии», которые под руководством «Бунда» спасали тогда Россию. Разгорание красного пожара способствовали успехи бунта в Финляндии, японские сюрпризы, а главным образом «благоухания» кагальной масонской прессы и программ социал-демократии.
Эти настроения полностью захватили и Гафура Кулахметова. Он был еще молодым, и душа его откликалась на всякое внешнее веяние.
Следующий документ, который я держу в руках, помечен 5 апреля 1907 года. В это весеннее утро полицейский надзиратель Пороховой слободы Казанского уезда доводит до сведения начальника жандармского управления полковника Калинина о фактах противоправительственной агитации со стороны учителя местной татарской школы Гимагуллы Фахрутдинова. В этом же рапорте надзиратель ставит в известность свое руководство о том, что «...Фахрутдинов ведет дружбу с учителем министерского училища Пороховой слободы Абдул-Гафуром Кулахметьевым, живущем при училище на Караваевской улице. Каждый четверг на пятницу они вместе уходят в Казань и приходят только в субботу утром, – докладывает он. – Где они бывают, неизвестно. Такая деятельность Фахрутдинова и Кулахметьева многим учителям не нравится, вследствие этого между учителями идет скрытая вражда...»1. Из КГЖУ следует приказ казанскому уездному исправнику о проведении тщательного расследования отмеченных фактов противоправительственной агитации. Сбор агентурных сведений, акты дознания, новые докладные... Бумаги гуляют по инстанциям, и в итоге появляется еще один документ за подписью начальника КГЖУ полковника Калинина, хранящийся в секретной переписке жандармского управления «о лицах, обвиняемых в государственных преступлениях»:
«1 мая 1907 г.