Ч ё ртовакоробочк а
| Вид материала | Документы |
Ч Ё Р Т О В А К О Р О Б О Ч К А
1.
Сергей захотел повернуться и пойти с пляжа домой. На половине движения тело остановилось, он замер. Перед глазами был ночной мрак, неестественно различимые в мутном электрическом дрожании силуэты кустов и удалённые точки окон на лесистом берегу. Слева прохлада обозначала бесконечное присутствие океана. Вода блестела мелкими искрами прозрачных слизистых существ. Оставленный до утра шезлонг пропал из виду, хоть был в двух шагах. Справа приветливо светились дачные домики небогатых американцев. В них было тихо и недвижно, только в том, куда Сергей собрался идти, были видны люди, слышны голоса, звяканье бутылок, смех и песенка Алёны Апиной или Тани Булановой. Там были американские, то есть бывшие наши, друзья Сергея, их знакомые, дети. В небольшом домике сидели, пили вино и ели меч-рыбу человек двадцать. Вино пили часто, а меч-рыбу ели только сейчас – Сергей купил. Для американцев, хоть и бывших наших, было дорого.
Сергей стоял, прислушиваясь к своим желаниям. Десять минут назад он оставил компанию, посидел в шезлонге, пытаясь получить удовольствие от тихого шума мелкого прибоя, теперь решил вернуться, но не знал, хочет ли. Он не любил компании. Одинокая прогулка по пляжу была как-то приличней, но в темноте можно было зацепиться за шезлонг, лодку, ещё какое-нибудь барахло. Далеко не уйдёшь – скоро частная территория. Людей неловко бросать – собственно, все приехали с ним попрощаться, завтра у него самолёт. Он представил свои топтания на узкой границе воды и суши, тьмы и света, безлюдья и гостеприимства, фыркнул от смущения, порождённого пошлостью напросившейся на ум символики, и быстро пошёл к дому.
На узкой веранде сидели люди. Сергей был старше всех – сорок два, остальным от тридцати восьми вниз. Длинноногой и полупьяной, а, может быть, от рождения ушибленной подруге одного из детей – семнадцать. Дети жадно ели рыбу, взрослые вертели в руках стаканы с вином, медленно пили и быстро болтали по-русски с акцентом, который еле слышался и почти не раздражал, поскольку был настоящим, а не выдуманным для внешнего проявления полной внутренней американизации. Почётного гостя ждало раскладное кресло с накинутым пледом. Остальные сидели кое-как, даже по двое на одном стуле. Все были в шортах и футболках или майках. Яркие пятна одежд, светлые руки и ноги, тёмные головы, перемешанные с ярко-жёлтым светом электрических ламп, выглядели уютно и покойно. Здесь было суше и теплее, чем на пляже. Сергей взял стакан, отпил маленький глоток, посмотрел на сидевшую рядом женщину и скучно удивился тому, что её голые полные ноги, чуть прикрытая майкой грудь и гладкие, обтянутые тонкими шортами бёдра, не вызывают желания и даже интереса.
Он скучал. Ему не нравились американские дети, которые умели только есть, спать и трахаться, даже купаться не любили. Он не хотел сидеть на веранде, хотел ехать в Нью-Йорк, лечь спать, чтобы отдохнуть перед перелётом. Он не хотел разговаривать – обсуждались проблемы трудоустройства, окончания языковых курсов, грин-карты, браки, квартиры, машины, прочая чушь. Он привык скучать, смотрел на стакан – у него был хороший, стеклянный, остальные пили из одноразовых – по граням которого суетливо бегал, да никак не мог убежать яркий электрический зайчик, странно сфокусированный налитым вином.
- Дайте мне сказать. Всё. Заткнитесь. Shut up. Дети. Перестаньте жрать, как свиньи. Может стошнить. Анька! Ты можешь заткнуться?!
Сеня, лучший друг Сергея в Америке, встал со стаканом в руке. Он был невысок, небрит, коротко пострижен. Круглые очки и узор складок лица сделали бы его похожим на филина, но большой широкий нос переводил внешность в область фантасмагорий. Что-то такое бойко, но безопасно искушающее на левой створке Лиссабонского триптиха Босха. Сеня всегда и всем хамил. Он задрал левой рукой футболку, почесал грудь, посмотрел на ногти, продолжил:
- Мы все, как последнее говно, спрятались в Америке. Среди нас есть один живой человек. Мы все его любим, а кто не любит, тому я яйца оторву.
- А у кого яиц нет?
- Анечка, солнышко, мы с тобой останемся вдвоём, я тебе наглядно покажу, что у девочек есть вместо яиц. Ты мне дашь сказать? Или будешь дальше х…ню нести?
Молодое поколение понимало плохо, как надо общаться по-русски, не знало и всех, кроме себя, считало идиотами. Старшие на Сенькины грубости не обижались. Привыкли, притерпелись, да и выбирать-то из кого?
- Так, да. Ну, я продолжаю. Так вот. Сергей Алексеевич! Ты великий человек! Здесь всё хорошо, но чего-то нет. А когда ты появляешься, я это самое начинаю чувствовать. Давай. Нам уже пора. За тебя! Ну что! Все взяли и дружно выпили.
Все выпили, кроме Сеньки и Сергея. Сеня макнул губы, Сергей чуть глотнул, и всё. Аня выпила половину стакана, обняла Сергея за шею, сказала тепло и напряжённо:
- Серёженька, можно я тебя поцелую?
- Я тоже хочу, - кудрявая тётка, сидевшая напротив, вскочила, махнула стаканом и посмотрела на Сеню. Ей не хотелось целоваться с Сергеем, хотелось посмотреть, что получится. Вышло очень хорошо. Сенька шлёпнул её по голым ляжкам, дёрнул согнутым в крючок указательным пальцем за пояс. Она плюхнулась обратно и получила то, к чему стремилась – жаркий Сенькин поцелуй в мягко раскрытые мокрые губы.
Аня целовала Сергея. Сначала он не хотел, думал, что будет противно, душно и потно. Губы казались червями, липко ползавшими по лицу. Потом он почувствовал, как рука двинулась вперёд и вверх, обняла талию женщины, повозилась, залезла под футболку и прилипла к влажной, упругой, приятно изогнутой поверхности тела. Рука оказалась умней головы. Ему захотелось целоваться. Он плотно прижал губы к губам, наклонился, обнял её второй рукой, притянул ближе, закрыл глаза. Тёмно-коричневый туман поднялся из крови, укутал мозг, но мысли были слишком горячими. Они рассеяли туман, не дали расслабиться. Сергей вспомнил, что он не один, что завтра самолёт, что впереди куча неприятных и трудных дел, что в этом крошечном домике уединиться невозможно, а трахаться в машине или на пляже глупо. Он открыл глаза. Сенька сказал:
- Ну, чего, чудовище? Двинули?
- Да, пошли.
- Не уходите, - Аня взяла его за руку. Она тяжело дышала, соски ярко выступили из-под ткани, футболка заехала вверх, открыв пол живота и спины. Все молчали. Дети ушли. Наверное, противно было смотреть, как целуются старые похабники.
- Не уходите. Ведь можно завтра пораньше уехать.
- А?
- Нет. – Сеня встал и заправил футболку в шорты. – Раньше надо было соображать. Пошли. Нам ещё поговорить надо. Всё. Пошли.
Сергей не знал, хорошо они сделали, что уехали, или плохо. Возбуждение материальное, так сказать физическое, медленно уходило. Кровь остывала, напряжение смягчалось. Воображение, напротив, спать не хотело. В голове дрожали, исчезали, снова появлялись картины азартного совокупления на песке у кромки тихого прибоя, осторожного и очень сладкого секса за тоненькой дверью, под носом у весёлой компании, какие-то бешеные образы с болезненными изгибами ног, что-то непристойное, трудное и суровое. Сергей вдохнул, выдохнул, ещё вдохнул, выгоняя муть, и привычно подумал, что все эти штуки хороши в воображении, а пусти наружу – получится грязь, дрянь и мерзость. С другой стороны, в грязи-то и в скотстве, может быть, самое удовольствие и есть. Он прислушался к себе, понял, что да, там, и что никогда он его не получит, всегда надо будет идти, всегда будут дела, беспокойство, всегда будет барьер, через который он сам себе не разрешит перелезть.
Simon вырулил на highway, вынул из чистой пепельницы леденец, сунул в рот, сказал:
- Ты чего, жалеешь, что с Анькой не остался?
- Чёрт его знает… Жалею, не жалею… Ну, жалею, наверное.
- Так сказал бы. Остались бы, утром поехали. Хочешь, вернёмся?
- Поздно уже.
- Значит, не хочешь. Ну, в следующий раз приедешь, трахнешь. Ты когда, кстати, приедешь?
- Не раньше февраля. Слушай, а чего ты такой простой? Приедешь, трахнешь… А может она не захочет?
- Шёл бы ты, Серёженька, в жопу. Как это не захочет?
- Ну, как… Да по простому. Ну, как люди не хотят?
- Пора тебе взрослеть. Слушай, слушай. Я в молодости такой же был мудак, как ты сейчас. Ты можешь себе представить? Мне уже хорошо за двадцать было, я девок трахал только так, и вот, можешь смеяться, я не знал, что бабы от этого дела получают удовольствие. Ну, представляешь, такой был уже крутой, думал, всё знаю, всё, понимаю, а был пацан, сопляк, натуральный сопляк. Думал, ну позовёшь её в кафе, угостишь мороженым, купишь вина, будешь анекдоты всякие рассказывать, смешить, ну в конце вечера она тебе, может быть, в благодарность даст. А вдруг от одной бабы я узнал, что ей тоже кайф, что у них тоже оргазмы. Я разозлился тогда, ну, ты себе не представляешь. Говорю, так если тебе тоже кайф, что ж ты, тварь, меня целый вечер морочила, за что тебе мороженое? С тех пор поумнел.
- Что это значит, поумнел?
- Проще стал. Хочешь трахаться – в койку, не хочешь – пошла вон, другие есть. Они должны меня просить, а не я их.
- И чего, просят?
- Не п…ди. А тебя чего, не просят, что ли? Вон, Анька чуть из трусов не выскочила.
Через сорок минут они въехали в Нью-Йорк, ещё через сорок минут были в Сенькиной квартире на шестнадцатом этаже дома, замечательного тем, что с крыши открывался нечеловеческий, надпространственной силы вид на небоскрёбы Манхеттена, мост через реку и бесконечные, яркие автомобильные потоки. Было уже полпервого, вставать надо было в шесть. Они быстро помылись, вышли в гостиную в длинных халатах. Надо было ложиться спать, но что-то было в комнате, какое-то напряжение. Они остановились. Сергей смотрел на Сеню, ждал. Тот стоял, колебался, наконец, подошёл к низкому комоду, выдвинул ящик, достал чёрную коробочку, сказал:
- Сядь.
- Чего стряслось?
- Слушай. Я серьёзно. У меня к тебе просьба. Вот, смотри.
Он протянул коробку Сергею. Она была размером с маленький калькулятор. Без экрана, кнопок, только с ручкой, которую, наверное, можно было поворачивать. Напротив острого носика ручки была шкала с рисками и маркерами через десять: от шестидесяти до ста. Носик указывал на сотню.
- Ну, посмотрел. Что это?
- Видишь, это мои электронщики сделали. Такая херня получилась. В общем, вышел прибор для снижения интеллекта.
- Для снижения чего?
- Интеллекта.
- Что такое интеллект?
- Слушай, Серёженька, рыбонька, кончай выё…ваться. Ну, ясно, я не могу определить интеллект. Никто не может. Но, в общем, всем это ясно. Ну, чего, ты не понимаешь, что такое интеллект? Ну, мера способности мыслить.
- Ну… Ну, ладно. Но это же чушь.
- Ну, чушь. Тебе чего, трудно попробовать?
- Как пробовать?
- Возьми с собой. Только не потеряй. Штука дорогая. Смотри. Ручку надо чуть вытащить и крутить. Меньше шестидесяти, видишь, нельзя. Говорят, может быть вредно. Ну, ты понимаешь. Это проценты. Шестьдесят, это ноль шесть от того, что у тебя сейчас.
- Сам бы и пробовал.
- Ага. Мне только этого не хватало. Интеллект снижать. Ты чего? Издеваешься? У меня и так ничего нет.
- Сенька. Ты меня паришь. Кто вообще будет придумывать прибор для снижения интеллекта? Уж осмысленней повысить.
- Ты чего, уже поглупел, что ли? Конечно, разрабатывали прибор для повышения. А получилась эта херня. Никто ещё не пробовал. Ты умный, пьёшь мало. Давай.
- Ты веришь, что ли, в то, что несёшь?
- Ну, не веришь, так тем более. Чем ты рискуешь? Только не давай никому. Он действует на того, кто крутит ручку.
- Ладно, пошли спать. Да, а почему ручка? Сделали бы кнопки с дисплеем.
- Не люблю кнопки. Всё. Спим.
2.
На следующий день у Сергея болела голова, было заложено правое ухо. Его всё раздражало и всё не нравилось. В самолёте было душно. Сосед справа непрерывно жрал фисташки и пил пиво из банок. Шелуха лежала на брюхе, на полу, два кулька, набитые шелухой, он засунул за сетку переднего сидения. Он читал журнал с кроссвордами, ребусами и яркими фотографиями. Сейчас увлёкся статьёй о новых трудностях в жизни Моники Левински. По телевизору шёл боевик. Сергей не всегда успевал понимать быструю американскую телеречь, но здесь слушать было нечего. Один герой с мордой сутенёра бегал по канализации. Хотел заложить бомбу под Нью-Йорком и убить топором как можно больше противных девок с тонкими ногами и глупыми рожами. Другой, вроде толстого клоуна, гонялся за ним, желая спасти цивилизацию и забрать себе последнюю девку. Конец был ясен – предстояла рукопашная на заброшенном заводе среди потоков воды, электрических искр и каких-нибудь угрожающих крюков и цепей.
Сергей посмотрел, стало противно. Он не выспался, впереди было четыре часа лёта до Лондона, потом одинокая и скучная ночь в гостинице, встречи с антикварными дилерами, ещё одна ночь и только потом домой. В проходах показались тележки с обедами. Сергей хотел есть, он всегда хотел есть, когда волновался или был раздражён. Ждать было долго, кроме того, он был уверен, что обеды кончатся точно перед ним, а когда телегу с новой порцией наконец докатят, случится какая-нибудь заминка, стюардессы начнут топтаться, протискиваться между телегой и его плечом, измучат, испортят аппетит и раздражат до того, что выть захочется. Сосед взволнованно привстал, раскрыл рот с недоеденными орехами и стал смотреть в сторону тележек. Сергей решил попробовать почитать. Длинная цитата из «Пикатрикса» проплыла перед глазами. Рыбное изобилие города Адоцентина, статуи деканов на башнях, благородные развлечения посвящённых утонули в сумеречном тумане, ничего не оставив на память. Попробовал ещё раз. Голова заболела сильней, пальцы разжались, книга упала. Он понял, что почитать не удастся. Неужели нельзя было взять что-нибудь попроще? Нагнулся за книгой. Уменьшитель интеллекта выпал из кармана. Пришлось поднять и его. Сергей сунул книгу в карман сиденья, взял коробочку двумя руками, ни о чём не думая, сам не понимая, зачем, от скуки, наверное, дёрнул ручку на себя, повернул носиком на шестьдесят, отпустил.
Запах еды донёсся до ноздрей. Чем это пахнет? Этот поганый белый соус, что ли? Опять мясо с макаронами? Почему это, скажите пожалуйста, на British Airways кормят макаронами? Кормили бы чипсами. Fish and chips. Это по-английски. Ему стало интересно, что там вообще за обед? Чем накормят? Привстал, потянулся – ни хрена не видно. Сосед сел на место. Сергей повернулся к нему, спросил:
- Вы не заметили, что там такое в фольге? Плавленый сыр, что ли?
- Нет. Я рассмотрел. Это пудинг.
- А! Английский пудинг. Это неплохо.
- Чёрта лысого, английский. Американская размороженная дрянь из супермаркета. Слушайте, а что у вас за акцент? Вы из Шотландии?
- Из России.
- О! Gorbatchiov, perestroika, Eltsin! Как там у вас дела?
- Нормально. Кто умеет крутиться, жить можно. В Америке богаче, конечно.
- Не люблю американцев. Слушайте, а чего вы сидите? Спросите пива. Вы пиво пьёте?
Действительно. Ну-ка. Пусть обслуга покрутится. Сергей нажал кнопку, спросил сразу две банки пива, орешков и стал смотреть телевизор. Боевик кончился. Показывали концерт Мадонны.
- Ну и тёлка, - сказал сосед. – Меня просто прёт от её буферов. Как у вас в России с тёлками?
Сергей Алексеевич глядел на Мадонну. Она была мокрой, кожа блестела, грудь лезла из блузки на свободу. Она так прыгала, рядом с ней танцевали такие отпадные девки, что он почувствовал стук в голове, мурашки на шее и спине, шевеление в штанах. Ну, баба. Ух, загнать бы ей шершавого под кожу. Сергей вспомнил, что раньше ему Мадонна не нравилась, и вообще от телевизора как-то не стояло. Где были его глаза? О чём думал?
Стюардесса подкатила, наконец, свою телегу. Дала две коробки с обедами. Они взяли ещё по пиву, орешков. Стюардесса сразу пошла дальше. Сергей огорчился. Могла бы постоять немножко. С бабой веселее. Он открыл коробочку с горячим. Странно. Там было не мясо, а что-то серое, вроде куска каши.
- Не понял! – громко сказал Сергей по-русски.
- Что? Что случилось? – сосед не открыл ещё свою пайку, заволновался, стал заглядывать Сергею под руку. – Что у вас там?
- Не понимаю, что это! – Сергей начал сердится. Что это такое принесли? Чёрт знает, на что похоже. Как это есть?
- А, чего, это? Вы что, никогда такого не ели?
- Нет! – почти крикнул Сергей. Что, этот сосед, совсем дурак, что ли? Чего спрашивать? Ясно, не ел, раз не знает.
- Это паштет. Это вкусно.
- А… Так он горячий!
- Нормально. Попробуйте.
Паштет оказался вкусным. Сергей успокоился. Ладно, ничего. Пока ели, сосед рассказывал, каких классных осьминогов ему подавали на Эгине. Сергей еле дождался конца истории – было интересно, но очень долго, и хотелось самому порассказывать. Он стал говорить о ресторане Wheelers в Сохо. Там он ел колчестерских устриц номер один и дуврскую камбалу гриль. Сосед слушал внимательно и пыхтел от удивления, когда Сергей называл цены – восемнадцать фунтов за устрицы и двадцать восемь за камбалу. Сергею было приятно его удивление, но в душе ёкало. Он сам не понимал, как на ум пришло платить такие деньги за рыбу и ракушки.
Время прошло быстро. Они вместе доехали на экспрессе до вокзала Виктория. Гостиница была рядом. Сергей зашёл в крошечный номер – семьдесят фунтов в сутки, между прочим – стал думать, чего делать дальше. Выпить, что ли? Из кармана высунулся угол Сенькиного приборчика. Сергей взял его, посмотрел. Ручка указывала на шестьдесят. Ну и чего? Что он, поглупел, что ли? Чушь это всё. А если назад повернуть? И так умный. Ладно, лучше повернуть. Пусть будет, как было. А то скажут, что сломал, или ещё чего. Он вытащил ручку, повернул назад до упора, отпустил.
О, господи! Сергей Алексеевич сел в единственное кресло, почувствовал слабость, озноб и приближавшуюся по испуганно сжавшимся сосудам головную боль. Он знал себя, привык к собственным реакциям и давно научился их контролировать и успокаивать. Хорошо. В конце концов, ничего не случилось. Раз он понял, значит, голова в порядке. Нет ли остаточного эффекта? Ну, этого он никогда не узнает. Наверное, нет. Надо верить в гений технической мысли человечества.
Он помаялся немножко. Вышел на улицу, купил несколько персиков, воды. Вернулся. Принял душ, поел, попил, подумал, съел таблетку тазепама, лёг спать.
3.
Сергей Алексеевич был антикваром. Он зарабатывал тем, что покупал антикварные вещи и продавал их дороже, чем покупал. В общем-то, когда есть хороший предмет, продать – не фокус. Вопрос, где этот предмет взять? Честный способ – открыть антикварный магазин, сидеть и ждать, пока старуха принесёт. Старуха носила. В начале девяностых хорошо и обильно, потом всё скуднее и скуднее с невысокими пиками активности после экономических кризисов, падений курса рубля и массовых крахов банков. Когда дело пошло к смене тысячелетия, Сергей Алексеевич задумался, послушал умных людей и решил съездить в Лондон, посмотреть, что да как.
Ему понравилось гулять по широким чистым улицам, ходить по антикварным магазинам, барахолкам, аукционам. Очень приятно было сидеть в кафе Sotheby’s, пить кофе и рассматривать каталог завтрашней продажи. Интересно было ходить на аукционы попроще, листать грязные старые холсты, встречаться взглядом с давно никого не видевшими глазами христианских мучеников или безмятежно пляшущих у кумира забытого бога жирных коротконогих тёток. В битком набитых магазинах, где среди штабелей хлама спали с открытыми глазами плохо говорившие по-английски люди с восточными лицами, он находил хорошую бронзу, фарфор, экзотику. Однажды вытащил из-под стола и тут же купил за тысячу двести фунтов большую бронзовую статуэтку – лев, совокупляющийся с крутобёдрой, большегрудой и очень весёлой дамой. Пулковские таможенники так хохотали, что пропустили бесплатно. Парочка постояла, да и ушла за восемь тысяч долларов. Смешно и приятно.
Всё это было неплохо. Вещи были, он умел искать, находить, покупать, продавать и зарабатывать. Однако через пару лет хождений, поисков и мелких удач у Сергея Алексеевича стала возникать странная и сначала непонятная ему самому мысль. Началось с ощущения, что разные вещи, продававшиеся в разных концах Лондона, относящиеся к разным странам и векам, а иногда даже тысячелетиям, имеют некие общие характеристические знаки, свидетельствующие о единстве происхождения. Короче говоря, чем дальше, тем больше он уверялся в том, что всё это - подделки, производимые несколькими, не более чем пятью мастерскими. Он не мог бы определить эти знаки, не мог бы научить другого распознавать их. Сам видел, узнавал на старых осыпающихся холстах восемнадцатого века, китайской бронзе эпохи кван-си, итальянских фарфоровых пастушках и немецких средневековых дубовых панелях. Потом Сергей Алексеевич начал считать. Возьмём живопись семнадцатого века. Народу тогда на Земле было примерно в десять раз меньше, чем сейчас. Девять десятых, а то и больше, были крестьянами. Картины покупали и заказывали ну пусть десять процентов оставшихся. Прошло триста – четыреста лет. Минимум половина холстов должна была пропасть. По грубым прикидками получалось, что должна была остаться одна картина примерно на пятьдесят желающих её купить. Картин должно было не хватать, они должны были быть дефицитными, дорогими и желанными.
Ничего подобного! Их были рулоны, штабеля, кучи. На каждом провинциальном аукционе продавались по маленьким ценам – от пятисот фунтов, а то и дешевле, эти самые картины. Может быть, он считал неправильно, может быть, он ошибался во всём, но попытка не пытка, Сергей Алексеевич стал искать. Его интересовали не только картины, не только семнадцатый век. Всё, что угодно, только разнообразное, понятное потребителю, по цене от тысячи до десяти тысяч долларов за штуку. Для начала желательно в размере шестифутового контейнера в пределах ста тысяч долларов.