Ф.М. Достоевский в зеркале русской критики конца XIX начала XX веков
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
?фская критика, отметающая как примитивно социологические, так и собственно литературоведческие вопросы. Писатель впервые встает во весь рост как философ, а не просто бытописатель или даже реалист русской классической литературы. Вспомним его собственные слова: "Меня зовут психолог: неправда, я лишь реалист в высшем смысле то есть, изображаю все глубины души человеческой" [43, 65].
Критика начала века пытается осознать философскую концепцию Ф. М. Достоевского, и философы и критики самых разных направлений в эти годы пишут о нем, каждый отыскивает в его наследии основополагающие положения для обоснования своих воззрений. Еще в 1880-е годы К. Леонтьев писал о пользе, которую может принести Ф. М. Достоевский в деле спасения молодежи и отвращения ее от пагубных идей и принципов жизни. Правда, тогда же он начинает и скептически относиться к собственно проповеди Ф. М. Достоевского - неслучайно в письме к В. Розанову он пишет: "Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви - и больше ничего. Он в Оптиной пробыл дня два-три всего!.." [44, 179].
В. Розанов выявляет еще одну особенность Ф. М. Достоевского, преломление его "публицистических" вещей в вечность, в "цельную всемирную историю", стремление его Слова "возвести к глубочайшему смыслу свой преходящий момент - вот что составляло его задачу и что сказать о нем - значит действительно определить его значение. Печать его эпохи, встревоженной, мятущейся, лежит на его взволнованных трудах; к счастью, однако, он уберегся от обычных путей своего времени даже еще в ученические годы - и в своем мощном воображении, гениальном уме и сердце, на тех уединенных путях, которыми проходил жизнь, несколько переиначив действительность, возвел ее к вечному смыслу..." [45, 180].
В эти годы ближе к собственно литературному анализу творчества писателя подходит Д. Мережковский, рассматривающий Ф. М. Достоевского, прежде всего в контексте литературы его времени, в ряду таких писателей, как И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой, выявляя присущие им, и на их фоне - именно ему, характерные особенности творческой манеры. Он тоже отмечает особую, только Ф. М. Достоевскому присущую сложность, уходящую гораздо глубже, чем полагали его оппоненты народнического толка: "Может быть, именно для тех, кому Достоевский кажется жестоким и только "жестоким талантом", - самые главные жестокости его, самые смертельные жала и яды останутся навеки безвредными" [46, 184].
И все же "столбовая" дорога нового познания Ф. М. Достоевского в Серебряном веке проходила именно через его философскую и богословскую концепции. С. Булгаков отмечает именно эту сторону его творчества: "В лице Достоевского мы имеем не только бесспорно гениального художника, великого гуманиста и народолюбца, но и выдающийся философский талант. Из всех наших писателей почетное звание художника-философа принадлежит по праву Достоевскому; даже Толстой, поставленный рядом с ним, в этом отношении теряет в своих колоссальных размерах..." [47, 182].
И здесь рядом с именем Ф. М. Достоевского встает Лев Толстой - видно, уж очень соблазнительно сравнить две столь разные по творческим установкам и столь близкие по своим масштабам фигуры (примеров множество и из других эпох: Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Фет, Блок и Белый, Ахматова и Цветаева, Пастернак и Маяковский)...
Л. Шестов пытается понять не просто философа или церковного идеолога, а писателя-философа. Споря со старыми представлениями об учительной роли литературы, он высказывает глубочайшую истину, которую раньше заклеймили бы как истину презренного "чистого искусства": люди, привыкшие к "простому" реализму ХIX столетия, "в его измученном тревожными думами лице... хотят видеть признаки безумия, чтобы приобрести право отречься от него… И с раздражением, смешанным с плохо скрываемою тревогой, они повторяют старый вопрос: да кто же, наконец, все эти Достоевские и Ницше, что говорят как власть имеющие? И чему они нас учат? Но они ничему нас не учат. Нет большего заблуждения, чем распространенное в русской публике мнение, что писатель существует для читателя. Наоборот - читатель существует для писателя. Достоевский и Ницше говорят не затем, чтобы распространить среди людей свои убеждения и просветить ближних. Они сами ищут света..." [48, 186].
Здесь, по сути, крамольно ниспровергаются основополагающие принципы восприятия искусства и литературы в русской культуре. Можно назвать это принципом искусства для искусства, если бы таковое на самом деле существовало, но как ни назвать, здесь обстоит дело с совершенно новым пониманием творческого процесса, познания мира через Слово, и это тоже впервые стало столь очевидно именно на примере творчества Ф. М. Достоевского - потому что невзирая на все его столь неизгладимое учительство, все же именно так он шел "своими уединенными путями".
В более традиционном, но столь же углубленном и обостренном, как и само творчество Ф. М. Достоевского, ключе пишет о нем Ин. Анненский: "Над Достоевским тяготела одна власть. Он был поэтом нашей совести... Достоевский реалист. Все, что он пишет, не только принадлежит действительности, но страшно обыденно. Совесть, видите ли, не любит тешить себя арабскими сказками... Достоевского упрекают в сгущении красок, в плеоназмах и нагромождениях - но пусть каждый проверит себя в минуты насторожившейся или властно упрекающей совести - и