Ф.М. Достоевский в зеркале русской критики конца XIX начала XX веков
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
он ответит на это обвинение сам" [49, 126].
Голоса звучат, они сплетаются в единый хор, они расходятся и ведут каждый свою партию... Вот слышен голос А. Белого: "Неимоверная сложность Достоевского, несказанная глубина его образов - наполовину поддельная бездна, нарисованная иной раз прямо на плоскости. Туман неясности создавался на почве путаницы методов отношения к действительности. Этот туман значительно углублял природную глубину таланта Достоевского... У Достоевского не было слуха..." [50, 125].
А. Белый характеризует Ф. М. Достоевского как "политиканствующего мистика", которому недоступен пресловутый "голос музыки", а через несколько лет он скажет о нем как о воплощении трагедии любого творчества: "Достоевский, как и Гоголь, как и Толстой, есть воплощенное осознание корней самого творчества, более того: крушение творчества. Достоевский, Гоголь, Толстой - предвестия того, что трагедия русского творчества есть начало конца самой нашей благополучной жизни" [51, 188].
Ему отзывается голос А. Блока, увидевшего на Ф. М. Достоевском хорошо знакомую ему печать "страшного мира" и будущих бурь: "...Результат воплощения прежде времени: воплотилось небытие... Достоевскому снится вечная гармония; проснувшись, он не обретает ее, горит и сгорает... он хочет преобразить несбыточное, превратить его в бытие и за это венчается страданием" [52, 186]. Ф. М. Достоевский для А. Блока прежде всего воплощение предвидений; ему в высшей степени открыта Музыка революции, которая в те годы и составляет для обостренного слуха поэта Дух музыки - в противовес утверждению А. Белого, что "у Достоевского не было слуха".
Безусловно, Ф. М. Достоевский оказывается прежде всего открыт именно этому голосу, он пророк русской революции, он носит ее в себе и переживает задолго до того, как она разразилась. Так считает Д. Мережковский; отталкиваясь от чистого литературоведения, он в годы первой русской революции говорит о пророческом даре великого писателя: "...Он... носил в себе начало этой бури, начало бесконечного движения, несмотря на то, что хотел быть или казаться оплотом бесконечной неподвижности; он был революцией, которая притворилась реакцией... Достоевский - пророк русской революции. Но как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств... Надо разбить скорлупу, чтобы вынуть ядро. Это оказалось не по силам русской критике. Но у русской революции достаточно крепкие зубы... она разбила и политическую ложь Достоевского. И вот перед нами три осколка, три грани этой лжи: "самодержавие", "православие" и "народность". А за ними - нетленное ядро истины, лучезарное семя новой жизни, то малое горчичное зерно, из которого вырастет великое дерево будущего: эта истина - пророчество о Святом Духе и о Святой Плоти, о Церкви и Царстве Грядущего Господа" [53, 127].
Д. Мережковский в это время уже одержим своей идеей реформирования православия, т. е. реформирования того, что в принципе не подлежит реформированию. В этой связи и для него тоже оказался полезен Ф. М. Достоевский как оплот русского традиционного православия. Не взирая на то, что действительно происходит у Ф. М. Достоевского, он смело приспосабливает его к нуждам своего кощунственного учения о "Святой Плоти", на котором в той или иной мере строятся многие его поздние произведения, и это один из ранних примеров такого "подгона" Ф. М. Достоевского к "партийным" интересам.
Более серьезно подходят к пониманию Ф. М. Достоевского теоретики русского культурного ренессанса начала XX века - Вяч. Иванов и Н. Бердяев. Последний, "гениальный описатель Серебряного века", по словам А. Ахматовой, в своих многочисленных работах о Ф. М. Достоевском вскрывает многие сущностные грани его творчества. Он говорит о Ф. М. Достоевском как о писателе-первопроходце человеческих миров, уподобляемых им вселенным - так никто еще не воспринимал Ф. М. Достоевского, но отныне именно такой взгляд на него будет лежать в основе лучших исследований: "Сложная фабула его романов есть раскрытие человека в разных аспектах, с разных сторон. Он открывает и изображает вечные стихии человеческого духа. В глубине человеческой природы он раскрывает Бога и Диавола и бесконечные миры, но всегда раскрывает через человека и из какого-то исступленного интереса к человеку..." [54, 153].
Отталкиваясь от традиционных представлений о Ф. М. Достоевском, Н. Бердяев создает в своих работах совершенно новый образ писателя - не просто психолога и реалиста, но докапывается действительно до образа "реалиста в высшем смысле слова", отвечающего новому представлению о сложности жизни и литературного произведения. В своих работах Н. Бердяев всегда конкретен, доказателен, основателен, он не витает в облаках преувеличений и эффектных фраз, но выкапывает ту самую подпочвенную сущность писателя, которая упорно не давалась критикам до Серебряного века. Вяч. Иванов, наоборот, в присущем ему стиле пишет о Ф. М. Достоевском, поднимая его до глубин мифической древности, тем самым, сообщая ему и его идеям панорамность самого величайшего масштаба. "...Все мы - одна система вселенского кровообращении, питающая единое всечеловеческое сердце", - говорит он. Эти идеи сами по себе весьма близки идеям русской всечеловечности и всемирности, к которым пришел на закате своей жизни Ф. М. Достоевский. Для Вяч. Иванова он становится одним из наиболее выразительных русских писа?/p>