Ф.М. Достоевский в зеркале русской критики конца XIX начала XX веков
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
?й и узнавший, что на остриях боли так же играет радуга, как она, играя стоит на горних высях свершившейся грозы, он, говоривший и с Богом и с Дьяволом в полной мере человеческого голоса, воистину питался душами… Он не страшился быть там, где страшно" [59, 193]. Велеречиво, красиво, отвлеченно и несколько туманно - совсем как и полагается писать и говорить символистам.
Более конструктивно мыслит П. Струве: "Достоевский громадное религиозное явление, как бы учитель веры и отец церкви в оболочке великого светского писателя... Как таковой, он гораздо больше и сложнее, а потому и труднее для понимания, чем великие пророки и учителя веры прежних времен... Он был националистом во имя Бога, ибо в национальном призвании России он видел подлинный зов Божий..." [60, 130]. Здесь, кстати, отмечена одна тонкость, которую не мешало бы уяснить себе всем псевдолюбителям Ф. М. Достоевского, видящим в нем прежде всего патриота, антисемита, шовиниста: П. Струве говорит о природе национализма Ф. М. Достоевского, о сущности его православия, которое для писателя действительно было знаком свыше в грядущей истории России.
В своей книге "Миросозерцание Достоевского" Н. Бердяев фактически подводит черту под своей концепцией понимания Ф. М. Достоевского. Как всегда у него, здесь нет лишних слов недосказанностей, придуманностей там, где исследователь не знает что сказать. Сам опыт жизни начала XX века выливается в слова этой работы: "Достоевский открывает новые миры. Эти миры находятся в состоянии бурного движения. Через эти миры и их движение разгадываются судьбы человека. Но те, которые ограничивают себя интересом к психологии, к формальной стороне творчества, - те закрывают себе доступ к этим мирам и никогда не поймут того, что раскрывается в творчестве Достоевского... Только в начале XX века у нас началось духовное и идейное движение, в котором родились души, более родственные Достоевскому..."
Словно сама эпоха завершает здесь свое понимание Ф. М. Достоевского умершего за сорок с лишним лет до того: "Достоевский отражает все противоречия русского духа, всю его антиномичность... По Достоевскому можно изучать наше своеобразное духовное строение... Не реальность эмпирического, внешнего быта, жизненного уклада, не реальность почвенных типов реальны у Достоевского. Реальна у него духовная глубина человека, реальна судьба человеческого духа. Реально отношение человека и Бога, человека и дьявола, реальны у него идеи, которыми живет человек" [там же].
Но в целом в 1920-е годы отношение к изучению творческого наследия Ф. М. Достоевского меняется принципиально: пришел черед серьезного литературоведения. В эти годы издаются его рукописи, письма, записные книжки. Собрание вдовы писателя А. Г. Достоевской становится основой для создания музея в московской Мариинской больнице (1928), Ф. М. Достоевскому посвящаются многие серьезные научные работы. Вопросы поэтики, жанрового своеобразия, художественного языка его произведений оказываются в центре внимания ученых, воспитанных на философских откровениях начала века, на Н. Бердяеве, С. Булгакове, Вяч. Иванове. Они показали, кем был и что делал Ф. М. Достоевский; новые исследователи говорят о том, как он это делал.
Особые споры возникли вокруг жанрового своеобразия романов Ф. М. Достоевского. Форма его романов представляется чем-то принципиально новым не только в русской, но и в мировой литературе - само время диктует совершенно новый взгляд на изменившийся мир. Литературная форма становится сама по себе в глазах исследователей философичной, она едина со своим новым содержанием, и видимость романа Ф. М. Достоевского как привычного и традиционного жанра XIX века выворачивается новым миропониманием в целом.
Собственно, об этом писал еще в 1910-е годы Вяч. Иванов - это он ввел в обиход понятие "романа-трагедии": "Роман Достоевского есть роман катастрофический, потому что его развитие спешит к трагической катастрофе. Он отличается от трагедии только двумя признаками: во-первых, тем, что трагедия у Достоевского не развертывается перед нашими глазами в сценическом воплощении, а излагается в повествовании; во-вторых, тем, что вместо немногих простых линий одного действия мы имеем перед собою как бы трагедию потенцированную, внутренне осложненную и умноженную... как будто мы смотрим на трагедию в лупу..." [61, 289].
Катарсис, через который проходят герои Ф. М. Достоевского, есть, по Вяч. Иванову, тот "возродительный душевный процесс, на утверждении и предвкушении которого зиждилась в древности чистая форма Дионисовой трагедии" [61, 291]; сама форма романа Ф. М. Достоевского оказывается значимой, возводя все переживаемое героями - и читателями - к древней праоснове основ: экстатическому познанию гармонии в дисгармонии и хаосе мира.
Теперь эта мысль начинает, как это обычно бывает, разворачиваться в трудах исследователей, поворачиваться то одной, то другой своей гранью, углубляться. Молодой исследователь Л. Гроссман, в 1915 году напечатавший в "Русской мысли" большую, написанную в духе поэтической философии Шпенглера статью о Ф. М. Достоевском и Европе, говорит о той своеобразной форме, в которую выливаются замыслы писателя: "…Он создал новый романический канон, который служит в настоящее время и, вероятно, еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам... Роман Достоевского - это философский диалог, раздвинутый в эпопею приключений, это "Федон" в центре "Парижских тайн" ?/p>