Ф.М. Достоевский в зеркале русской критики конца XIX начала XX веков
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
эпохи, да и грядущих тоже. Н. А. Добролюбов уже не может сказать вслед за В. Г. Белинским, что "Униженные и оскорбленные" - это "странная вещь, непонятная вещь". Он вынужден признать, что "...роман Достоевского до сих пор представляет лучшее литературное явление нынешнего года" [11, 163].
Однако, отмечая множество "живых, хорошо отделанных частностей", он все же во многом роман не принимает. Сложное построение, две сюжетные линии, которые постоянно пересекаются на герое-рупоре Иване Петровиче (том самом, о внутреннем развитии характера и чувств которого ни слова не увидел в романе критик), - все это оказывается чуждо Н. А. Добролюбову. Исходя из прагматизма 60-х, он в принципе не воспринял тот новый тип романа, к которому уже подходит Ф. М. Достоевский, - романа-трагедии, в котором, как в жизни, не все объяснено, не все сказано словами. Этого не видит Н. А. Добролюбов, мечтающий о простоте решения вопросов: "...У самых сильных талантов самый акт творчества так проникается всею глубиною жизненной правды, что иногда из простой постановки фактов и отношений... решение их вытекает само собой. У Достоевского недостало на это силы дарования, его рассказам нужны дополнения и комментарии". Хотя, конечно, "некоторая доля художественной силы постоянно сказывается в Достоевском... От него не ускользнула правда жизни..." - заключение, вполне противоречащее предыдущему [там же].
Думается, что Н. А. Добролюбов оказался под властью представлений, которые выработали для себя мыслители-нигилисты, шестидесятники, утверждавшие именно "правду жизни" и понимавшие ее зачастую столь упрощенно и прямолинейно, что на самом деле постоянно оказывались недалеко от физиологического очерка, к которому они так и норовили подтянуть все, с их точки зрения, лучшее в русской литературе.
В отзывах на роман Ф. М. Достоевского - "Преступление и наказание" отчетливо видны эти, уже столь характерно намеченные в рецензии Н. А. Добролюбова тенденции. Вот автор рецензии пытается определить главный момент романа: "Главною видимою целью автор поставил психологический анализ преступления, причин, к нему ведущих, и его последствий... Сюжет далеко не нов, но кажется совершенно новым благодаря поразительной правде и отчетливости, с которыми автор, имевший случай близко наблюдать преступников, анализирует припадок полусумасшествия, под влиянием которого..." и т. д. [12, 24].
Этот "припадок" будет не давать покоя многим критикам: "Раскольников - больной человек; это нервная, повихнувшаяся натура..." [13, 25]; "У него герой вышел просто-напросто сумасшедший человек или, скорее, белогорячечный, который хоть и поступает как будто сознательно, но в сущности действует в бреду..." [14, 25]. Даже такой видный среди шестидесятников критик, как Д. И. Писарев, останавливается на этом: "Человек помешанный не может отвечать за свои поступки. С него невозможно взыскивать за то зло, которое он делает себе и другим... В вопросе о том, помешан ли Раскольников, скрывается, в сущности, другой вопрос: насколько Раскольников свободен отвечать за свои поступки в то время, когда он совершал свое преступление?.." [15, 111].
Вот что пишут о нем в середине 1860-х годов: "Федор Михайлович Достоевский принадлежит к числу лучших наших писателей, и если его талант не так велик, чтобы он мог стать наряду с Гоголем, то мы можем гордиться им как автором "Бедных людей", "Неточки Незвановой" и в особенности "Записок из Мертвого дома"" [16, 29].
Это расцвет той самой позитивистской науки, против которой так отчаянно выступал и в своих романах, и в публицистике Ф. М. Достоевский. Критика его произведений этих лет написана словно бы теми самыми пресловутыми Бернарами, против которых так бурно выступают его герои, чье имя звучит почти ругательством в устах Мити Карамазова. Она в основном вращается в верхнем слое этих романов - почти каждая газетная рецензия основывается на долгом и удивительно бескрылом пересказе сюжетной линии произведения, часто сопровождающемся комментариями, изо всех сил старающимися не быть пристрастными.
Авторы этих отзывов, призванных формировать мнение читательской массы, просто не видят, по краю какой пропасти они идут, самодовольно рассуждая о странностях построения композиции, психологическом развитии, обоснованных или необоснованных с их точки зрения характеристиках персонажей типичности. В них совсем нет понимания философской глубины этих романов и публицистики, составившей впоследствии основу философии XX века, а поэтика романов, вызывающая у них столько нареканий и столь неохотно извиняемая ими из-за слухов о зависимости автора от издателей и журналов, окажется предтечей сложной, нервной, стремительной поэтики будущего. В этом они сродни прижизненной или же ранней посмертной иллюстрации к произведениям Ф. М. Достоевского, протоколирующей то или иное событие его романов и совершенно упускающей из виду всю его, столь необычную для своего времени, поэтику как таковую.
Не подозревая обо всем этом, рецензенты рассуждают свысока об умении и неумении Ф. М. Достоевского, о том, на что у него достало, а на что недостало таланта, и даже снисходительно разъясняют ему, у кого ему следует поучиться: "...Мы советуем Достоевскому бросить ложный стыд и поставить точку над "i"; в этом отношении ему хорошим образцом может служить г. Клюшников, весьма эффектно изобразивший в лице гимназиста Коли (в романе "