Geum.ru

3/2004 = Дорогие читатели!

Вид материалаДокументы
Перемены за счет кооперации
Рожа в зеркале
Качество позиции „Made in Germany“
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12

Перемены за счет кооперации

Хаотическая ситуация, сложившаяся в Ираке после свержения Саддама Хусейна, доказывает, насколько нереалистическим было в силу своей антиисторичности американское упование на то, что путем интервенции извне и устранения старого порядка можно взяться за создание нового демократического порядка „иракской“ общественной и политической системы, смыкающейся с западной концепцией демократии. Постоянно проводящиеся сравнения с Германией и Японией после второй мировой войны лишь подтверждают отсутствие способности к суждениям на основе знания истории. При этом были допущены ошибки не только в оценке ситуации в стране и „демократического проекта“. К ним добавилась также недооценка еще одной грани политического самосознания практически всех арабов, без уважительного отношения к которой не может быть базирующегося на демократических механизмах правления и стабильности на Ближнем и Среднем Востоке: палестинского вопроса. Это в особой мере относится к Ираку.

Палестинский вопрос имел большое политическое и эмоциональное значение для суннитско-арабской элиты в ее качестве исторического авангарда активных панарабских усилий, а после революции в Тегеране также и для многих шиитских лидеров как передового отряда освободительного движения под знаменем ислама. Повсюду в арабском мире (и за его пределами) царит ощущение того, что американский президент стал пособником израильского премьер-министра Ариэля Шарона в его политике, направленной на военное и политическое устранение „палестинской проблемы“ и на „урегулирование“, предусматривающее включение в состав израильского государства обширных территорий Западного берега реки Иордан.

Тот факт, что американский президент Джордж Буш одобрил в апреле 2004 года во время визита израильского премьер-министра Шарона в Вашингтон план аннексии заселенных израильтянами территорий на Западном берегу реки Иордан, означает дальнейшую драматическую утрату доверия к американскому президенту. В будущем ему станет еще труднее убеждать арабов в том, что он руководствуется в своей политике принципами справедливости и, реализуя свою концепцию демократии, исполнен искреннего намерения принести людям в этом регионе новый достойный порядок. Своим некритичным альянсом с правительством Израиля, почитаемым за „единственную демократию на Ближнем Востоке“, игнорирующую международное право и нормы гуманизма (о чем свидетельствуют не в последнюю очередь продолжающаяся оккупация и преднамеренные убийства), Буш скорее способствует дискредитации также и концепции демократии.

И все же Ближний Восток находится на историческом рубеже, и новые порядки здесь неизбежны, если этот регион не хочет усугубить свой отрыв от стандартов современности и развития. Авторы упоминавшихся выше докладов, профинансированных Программой развития ООН и Арабским фондом экономического и социального развития, отражают осознание этого факта элитами стран Ближнего Востока. Европе следовало бы понять, что в этом кроется вызов также и для ее политики. Партнерство с регионом между Марокко и Афганистаном предстанет в новом свете по мере того, как будут меняться координаты международной политики Европейского Союза.

Европе необходимо проявить большой интерес к будущему этого региона и, таким образом, к направлению его трансформации. Но, как указывалось выше, это не может происходить за счет оказания влияния извне. Единственной обусловленной религией, культурой и историей формой участия в этом процессе может быть только роль посредника между теми силами, которые стремятся к новому порядку, приемлют современность (а к ней относится также форма демократического волеизъявления), не отказываясь от своих ценностей. Это означает, что необходимо более явным и мужественным образом совершить разворот в их сторону, не боясь критично дистанцироваться от правящих верхушек.

В этом контексте следует предложить им также масштабное содействие в рамках политики сотрудничества с развивающимися странами. Время от времени возникает впечатление, что европейские политики понимают это. Правда, конкретной концепции пока не просматривается, что относится также и к Германии, которая могла бы сыграть особую роль в этой перспективе трансформации за счет кооперации. Доказательством серьезности этой новой политической ориентации и достоверности Европейского Союза в вопросах „демократии“ могли бы стать более ясные формулировки в отношении права и бесправия действующих лиц в том конфликте, от воздействия которого не может оградить себя практически никто на Ближнем Востоке, и справедливое урегулирование которого является предпосылкой демократической трансформации региона. Но за этими словами должны последовать дела.


Проф. Ян Филипп Реемтсма,

исполнительный директор и член правления Гамбургского института социальных исследований (ГИСИ),

профессор кафедры новой немецкой литературы Гамбургского университета


Рожа в зеркале

К дискуссии о восстановлении законности пыток


В 1958 году французский журналист Анри Аллег опубликовал книгу о своем нахождении под стражей и пытках, которым его подвергали в застенках центра пыток в одном из пригородов Алжира солдаты французской 10-ой дивизии под командованием генерала Жака Массу. Предисловие к книге, написанное Жаном-Полем Сартром, начиналось со следующих слов: „В 1943 году французы на Рю Ларистон кричали от страха и боли. Их услышала вся Франция. Исход войны был неясен, и мы не хотели думать о будущем. Однако одна вещь казалась нам невозможной: что когда-нибудь от нашего имени людей могут вновь заставить кричать (...). В 1958 году в Алжире регулярно и систематически практикуются пытки, и все об этом знают“.

Об этом знали, но только после появления книги Аллега факты стало невозможно больше отрицать. Его книга и предисловие Сартра заставили Францию посмотреть на саму себя. „И когда мы наконец подняли голову, мы увидели в зеркале чужое, ненавистное лицо – наше собственное“. На фотографиях, сделанных в камерах тюрьмы Абу-Граиб, мы также видим наше собственное лицо. Кто мы? Мы узнаем это, наблюдая за тем, в кого мы превратили других людей. Сусан Зонтаг была права, когда писала в газете „Нью-Йорк таймс“ от 23 мая 2004 года: „Эти фотографии – мы сами“. Тем самым „Нью-йорк таймс“, будучи американской газетой, призвала не только взять на себя общую политическую ответственность за то, что происходит в Ираке, но и осознала себя также – по праву – как документ нашей общей культуры в начале XXI-го столетия.

Политические различия, как бы они ни оценивались, не играют при этом никакой роли. В Германии факт систематического применения американскими войсками пыток в Ираке вызвал повсеместное отвращение (как, впрочем, и в самих США), но в то же время породил дискуссию, ставящую под сомнение непреложность запрета пыток. Все сходятся в том, что пытки ужасны, но многие начинают раздумывать над тем, не может ли ужасное стать в определенных обстоятельствах приемлемым. И почти все считают, что это необходимо обсудить. Я участвую в развернувшейся дискуссии и полагаю, что должен обосновать свою позицию.

13 апреля 2004 года Джеффри Гедмин, директор Берлинского Института Аспена, опубликовал в газете „Вельт“ комментарий, в котором использовал протесты против лагеря военнопленных в Гуантанамо как повод для призыва к более гибкому обращению с правовыми положениями о запрете пыток или, по меньшей мере, к началу дискуссии на эту тему. Я ответил ему в этой же газете 21 апреля. Свою задачу я видел в том, чтобы дать отпор беспечности, которая регулярно проявляется под видом нетривиального и мужественного нарушения табу. Снимки из тюрьмы Абу-Граиб появились чуть позже. Они не положили конец дискуссии, а лишь еще больше подхлестнули ее.

Всякий, кто участвует в дискуссии, способствует тому, чтобы ее предмет сохранял свою актуальность. Тот, кто отказывается от дебатов, накликает на себя обвинения в попытках наложить табу на определенные темы. Этот упрек не так уж и страшен, ибо в сущности, когда какая-то тема становится актуальной, табу с нее в большинстве случаев уже снято. Ее невозможно вновь вставить в повестку дня путем всеобщего одобрения. Бесполезно также отмахиваться от начавшейся дискуссии как от элементарного заблуждения некоторых незрелых умов. Мы должны взглянуть фактам в глаза: Европа и Америка использовали известие о пытках в Ираке как повод для дискуссии об их легитимности.

Нельзя сказать, что происходящее не имеет прецедентов. Когда систематическое применение французскими военными пыток в Алжире вызвало скандал, генерал Массу выступил за то, чтобы узаконить их при соблюдении определенных условий. Его усилия не увенчались успехом. Начало дискуссии еще далеко не определяет ее исход. Утешимся хотя бы этим.

Каждый, кто участвует в сколь-либо общественно значимой дискуcсии, должен задуматься над тем, какой реальный вклад он может в нее внести. Не имеет особого смысла пристраиваться к хору тех, кто во все горло кричат „скандал“. Таких, к счастью, достаточно. Но, к несчастью, лишь очень немногие из них знают, почему они, собственно, кричат „скандал“, и когда они становятся участниками дискуссии, в которой должен идти деловой обмен аргументами „за“ и „против“, они производят зачастую жалкое впечатление. Но и те, кто уверяет нас, что они, разумеется, шокированы случившимся в тюрьме Абу-Граиб, что они несомненно и, само собой разумеется, выступают против пыток, а после этого обязательного заявления, мобилизовав всю присущую им наивность, задают в конце концов без всяких околичностей вопрос о том, а нельзя ли при определенных обстоятельствах, совершенно конкретных обстоятельствах, не правда ли, по возможности, все же... И они, как мне кажется, не знают зачастую, о чем ведут речь.

Кто бы ни участвовал в дискуссии, не должен воображать себе, что все только его и ждали, чтобы вправить мозги другим участникам и объяснить им, как следует мыслить и, прежде всего, как, собственно, думали другие, сами того не понимая до конца. Но во всех случаях, когда какое-то явление кажется само собой разумеющимся, никто больше не задумывается о нем, а только с большим или меньшим аффектом реагирует на данность. А потом, когда вещи, казавшиеся само собой разумеющимися, не воспринимаются уже как таковые, бывает непросто осознать, как же можно было занимать такую позицию. Одни начинают смотреть на само собой разумеющиеся вещи как на предрассудок, который в случае сомнений необходимо изживать. Другие рассматривают дотоле само собой разумеющееся как нечто, что необходимо защищать любой ценой, однако у них нет уже больше знаний, необходимых для того, чтобы их усилия оказались оправданными.

Самая большая ошибка, которая допускается в ведущейся ныне дискуссии, состоит в том, что вопрос о запрете пыток выдается за вопрос морали. Поэтому так убедительно звучит аргумент, когда приводится история похищенного и убитого в 2002 году сына банкира Якоба фон Метцеля, жизнь которого, если бы он был еще в живых, можно было бы еще спасти, пригрозив похитителю применением пыток. Не является ли пытки в этом и ему подобных случаях, когда жизнь невинных людей противопоставляется абстрактной норме или болевым ощущениям человека, который в состоянии спасти эту жизнь, допустимыми, более того, необходимыми?

Нет таких материальных норм, действие которых нельзя было бы поставить под сомнение в казуистическом диспуте, и это одна из причин того, почему современные этики опираются на формальные нормы. Эти формальные нормы существуют для того, чтобы обеспечить компетентную оценку материальных норм. Всегда возможна ситуация, в которой морально допустимо и даже необходимо нарушить какой-либо из считавшихся дотоле незыблемыми моральных принципов.

Но запрет пыток относится не к сфере морали, а к сфере нравственности. Речь идет не о правилах поведения отдельных людей и их действиях в конкретных ситуациях, а о состоянии общества. Вопрос не в том, как кто-то должен или не должен поступать в той или иной ситуации, а в том, какие нормы должны действовать, чтобы мы могли стать теми, кем мы хотим стать.

Почему запрет пыток занимает – я не вынужден пока еще писать занимал – столь важное место в нашем современном сознании нравственности, что стало само собой разумеющимся, что нарушение этого запрета вызывает неизбежный скандал, а дискуссия о возможности заново обосновать законность пыток была до сих пор немыслимой? Потому, что приостановка действия этого запрета в корне подрывала идею правового государства, а на идее правового государства покоится наша современная западная культура. Правовое государство означает, что любые действия исполнительной власти могут быть подвергнуты независимой правовой проверке, инициированной теми, кого они затронули. Это чисто формальная дефиниция, и не следует отходить от традиции формального определения правового государства. Но у формального определения правового государства есть материальные эквиваленты. Предпосылкой правового государства является идея правоспособного субъекта. Правовое государство может, например, заключив гражданина под стражу, предельно ограничить его свободу передвижения, но государству не позволено делать его бесправным. Оно может заставить гражданина выполнять определенную работу, но не может сделать из него раба. Оно может подвести его от жизни к смерти – смертная казнь совместима с правовым государством (варварская мера, что бы там ни говорили, хотя это уже совсем другая история). Но пытка - это не правовое средство, поскольку она посягает на способность индивидуума быть субъектом права, а в экстремальных случаях приводит к распаду и разрушению независимой личности.

Предпосылкой правового государства является правоспособность его граждан. У них должно быть право и возможность использовать его инструменты. Это предполагает, что против них не могут быть предприняты действия, которые устраняют или нейтрализуют такую возможность. Пытка направлена на тотальное подчинение пытаемого. Правовое государство всегда гарантирует гражданину, которого затрагивают его меры, минимальные возможности для сопротивления. Он не должен сотрудничать с властями. Хотя он и может получить известные преимущества, если пойдет на это, и окажется в известной мере в проигрыше, если не пойдет, его нельзя вынудить к сотрудничеству. Его нельзя, например, заставить давать показания против себя или кого-то другого. Возможно, он совершит преступное деяние, но его нельзя вынудить. И у него всегда должна быть возможность подвергнуть обстоятельства, в которых он, возможно, сотрудничал, последующей проверке на предмет их соответствия закону, а законность не соблюдается в тех случаях, когда обстоятельства позволяли игнорировать его как субъект права. Все это исключает применение пыток.

Борьба против пыток, их делегитимация вплоть до запрета велась уже в процессе становления правового государства. Запрет пыток является одной из фундаментальных основ нашей современной западной цивилизации. Всякий раз, когда он нарушался, наступал крах правового государства, после чего вновь вводились пытки; а там, где допускались пытки, происходил развал правового государства. Это была идея правового государства, служившая приводным ремнем любой антитоталитарной политики, а не идея демократии. Демократия и деспотия (большинство против меньшинства), как известно, вполне уживаются друг с другом. Лишь конституция правового государства мешает демократии стать такой же диктаторской, какой могла бы стать любая другая форма правления.

Понятие „пытки“ не без причин особым образом связано с воображением. Оно вызывает в памяти порядки, отмененные правовым государством, а там, где пытки допускаются, картина не случайно вновь такая же, как в порожденных словом „пытки“ фантазиях. Тот, кто легкомысленно относится к понятию „пытки“, вызывает подозрение в намерении посягнуть на правовое государство и таким образом на то, что определяет суть нашей цивилизации.

Но что же такое пытки? Как известно, во время допросов на людей можно оказывать давление, что и практикуется, но в известных пределах. Где пролегает грань между давлением и пыткой? Ее невозможно определить абстрактно. Граница проходит там, где с людьми обращаются таким образом, что это на время или на длительный срок лишает их возможности высказывать возражения. Возможно, будут вновь и вновь вестись споры о том, где пролегает грань между давлением и пыткой, но суть правового государства в том и состоит, что вопрос о том, вышли ли в конкретных ситуациях за эту грань, решается в судах.

А как быть с привлекшими всеобщее внимание случаями, когда, нарушение норм правового государства, возможно, оправдано? Тот, кто считает, что с точки зрения морали можно и даже необходимо нарушать эти нормы, действует согласно своим убеждениям. Может быть, эти индивидуальные убеждения заслуживают уважения. Возможно даже те, кто действует в соответствии с такими убеждениями, считаются некоторыми людьми или большинством героями. Но это ничего не меняет: запрет пыток не знает исключений, даже в случае с теми людьми, кто уже изобличен в содеянном. Запрет пыток относится к тем правам на защиту, которые охраняют также и виновных, поскольку лишь таким образом можно защитить невинных. Но это не все. Запрет пыток равнозначен прежде всего той защите, которую обеспечивает правовое государство как таковое, и посему непозволительны колебания по поводу того, следует ли соблюдать его в конкретных случаях. Правовые нормы, действие которых зависит от усмотрения исполнительной власти, в принципе лишены юридической силы.

Бывает, что правовое государство также сталкивается со чрезвычайными ситуациями, в которых законы утрачивают свою силу. Но сценарий чрезвычайной ситуации с прекращением действия законов по определению не подходит для обоснования изменения какой-либо правовой нормы. Тот, кто с помощью ритуальных заклинаний о возможном чрезвычайном положении хочет обосновать, что должно и что не должно быть правовой нормой, определяя чрезвычайное положение как простое отклонение от обычной ситуации, ведет, в лучшем случае неосторожную, интеллектуальную и политическую игру со словами и дефинициями. Но даже в лучшем случае его действия направлены на разрушение нашей цивилизации.

Дискуссия о восстановлении законности пыток показывает, что нашим зеркалом являются фотографии из застенков тюрьмы Абу-Граиб. Таким образом, лик нашей цивилизации может превратиться в рожу. Пример Алжира показал, что не нужно останавливаться на этой констатации. Давайте для начала свернем дискуссию о том, не могут ли у этой рожи быть привлекательные черты.


Юрген Турек,

исполнительный директор Центра прикладной политологии,

Мюнхенский университет им.Людвига-Максимилиана


Качество позиции „Made in Germany“

Необходимо более активно поддерживать научные исследования и инновации


6 января 2004 года Федеральное правительство призвало к увеличению количества инноваций в Германии и приняло в Веймаре соответствующие решения. Путь в этом направлении объявлен программой. Таким образом, выходя за рамки „Повестки дня - 2010“, нацеленной с сознанием прошлых упущений на устранение недостатков в экономической привлекательности Германии, взор устремляется в более отдаленное будущее.

„Повестка дня - 2010“ предусматривает увеличение инвестиций в образование и таким образом - в человеческий капитал в родных пенатах. Приняв решение о создании кафедр для молодой профессуры, которые должны позволить быстрее делать академическую карьеру, федеральное правительство хочет открыть перед молодыми учеными новые перспективы. Введение учебных курсов с присвоением звания „бакалавр“ и „магистр“ должно побудить студентов раньше и целеустремленнее завершать учебу и сократить чрезвычайно длинные сроки обучения в Германии. На это нацелены также поправки, внесенные в Закон о содействии в получении высшего образования, что уже дополнительно привлекло в аудитории высших школ республики более 162000 студентов. Веймарские руководящие линии в отношении инноваций еще больше увеличивают этот задел. Вот некоторые из их аспектов: обеспечение справедливости в области профессионального и академического образования, усиление поддержки высших учебных заведений, научных исследований и инноваций, совместимость профессиональной деятельности и семьи, учеба в течение всей жизни и новые модели рабочего времени. На этом фоне вызывающе смотрится стремление создать в стране элитарные университеты, конкурентоспособные на международном уровне. В сущности, „Повестка дня - 2010“ и инновационное наступление Федерального канцлера поднимают в целом тему прочности позиций Германии в области научных исследований.

„Повестка дня - 2010“ нацелена скорее на проблемы, возникшие в прошлом. В отличие от этого инновационное наступление расширяет горизонт - на мушку берутся явно обозначившиеся вызовы. Как следствие, целью наступления являются все области, определяющие национальные позиции в научных исследованиях: университеты, которые должны быть в состоянии готовить и поддерживать надлежащую научную смену высшего качества; государство, которое должно обеспечить финансирование научных исследований и создать с помощью экономической политики надлежащие рамочные условия; институты и предприятия, которые должны трансформировать результаты фундаментальных и прикладных исследований в востребованные рынком и конкурентоспособные продукты и услуги. С учетом американской и юго-восточноазиатской конкуренции необходимо самое позднее до 2010 года увеличить германские расходы на научные исследования, измеряемые в процентах от валового внутреннего продукта, с нынешних 2,5% до 3%. В этом случае они соответствовали бы нынешнему американскому (2,8%) или японскому (3% от ВВП) уровням, а также целям, намеченным на Лиссабонском саммите ЕС в 2000 году. За последние три года федеральное правительство увеличило, по его собственным данным, расходы на образование и научные исследования с 7,7 миллиарда евро (2000 г.) до без малого 9 миллиардов евро (2003 г.). При этом правительство собирается оказывать усиленную поддержку научным исследованиям в особенно перспективных областях. Главный упор делается на информационную и коммуникационную технику, а также биотехнологии (2).

Основная идея при этом правильная: германским „сырьевым ресурсом“ было и остается главным образом первоклассное образование людей, которое в комбинации с „немецкими добродетелями“ позволило стране повысить конкурентоспособность во многих классических областях производства в обрабатывающей, автомобилестроительной, химической и машиностроительной промышленности и добиться благосостояния. Но эти времена массовой эффективности многих отраслей народного хозяйства в известном смысле прошли, несмотря на неоспоримые дальнейшие успехи в области автомобилестроения или телекоммуникаций. Фирмы „Грундиг“, АЕГ, „Шнайдер“ - все они или потерпели крах, или были проданы иностранным консорциумам. В то время как, в особенности в 80-х и 90-х годах, две тихоокеанских страны - полюса высоких технологий - „америпония“, как называли это американцы, или „нихибай“, как говорили японцы, - все больше и больше наращивали свой удельный вес в развитии в первую очередь высоких технологий, Германия и Европа в этом отношении все больше отставали (3). Таким образом возник японо-американский вызов (4), который стал позже еще более грозным по причине технологической конкуренции с другими странами, такими как „четыре маленьких тигра“ (5) – Гонконг, Южная Корея, Сингапур и Тайвань. С тех пор темпы глобализации ускорились, конкуренция в области технологий еще больше обострилась, обретя ввиду расширения Европейского Союза на Восток довольно близкое и находящееся прямо на пороге „старой Европы“ измерение. На это действительно необходимо адекватно и энергично реагировать.

Импульс, который намерена придать политика с помощью „Повестки дня - 2010“ и инновационного наступления, состоит в том, чтобы повысить темпы экономического роста, увеличить занятость и обеспечить высокую конкурентоспособность за счет стимулирования науки, научных исследований и (в конечном счете) инноваций. Это благородная, однако отнюдь не простая задача для германской экономики, если принять во внимание американскую и азиатскую конкуренцию в области технологий, прекрасно подготовленных естествоиспытателей и инженеров в странах Восточной Европы, структурные барьеры в германской системе образования и научных исследований и существующие препятствия при внедрении инноваций. По сути, с одной стороны, речь идет о том, каким образом Германия могла бы сделать рывок и реально стать в будущем инновационным магнитом, который притягивал бы больше знаний и капитала, с другой стороны, как можно быстрее и надежнее внедрять результаты исследований, в особенности тех, которые необходимы для производства высокотехнологичных товаров, в промышленность.