И Т. Ракин
| Вид материала | Документы |
- Ракин Александр Викторович, директор высшей категории, учитель географии высшей категории,, 1083.3kb.
А. Чехов
и
Т. Ракин
РАЗГОВОР
ЗЕМЛИ И ВОДЫ
Диалог о мировых вопросах
Москва 2011
Попадание данного текста в Центр исследований русской культуры (Ц.И.Р.К.) носит довольно случайный характер, в силу чего рукопись на первоначальном этапе была отвергнута издательским отделом. Текст, в частности, был воспринят как образец современных рефлексий, отразивших в себе всю слабость и пороки современной метафизики (если бы даже таковая имела место).
Однако дальнейшее изучение «Разговора земли и воды» высветило и другие стороны работы, ключевой из которых стала попытка самостоятельного и глубокого философского говорения, без вторичной привязки к культовым текстам, играющим роль протеза практически для каждого современного «философа». Авторы смотрят на мир примерно так, как смотрели на него ионийские греки: удивляясь в первую очередь самому его приходу, еще не распавшемуся на осколки концептов. Пересмотрев первоначальные выводы, руководство Ц.И.Р.К.а приняло безотлагательное решение о публикации рукописи.
Основная часть текста представляет собой разговор двух мыслителей, записанный ими, очевидно, по памяти. Несомненно, разговор был изрядно растянут во времени, то и дело надолго прерывался, что сказалось на структуре текста. Местом проведения бесед стали Москва и Московская область, в частности, болотные низины Чеховского района.
При подготовке к изданию текст был дотошно откомментирован Александром Шишковым – фигурой, близкой к католическим орденам и московским маргиналам. Ум А. Шишкова прочно скован схоластической традицией средневековья, что оттеняет и ограничивает вольность мышления Т. Ракина и А. Чехова. Несложно заметить известную заносчивость в характере комментариев. При этом, признавая их определенную культурологическую ценность, издатели приводят их почти без купюр. Надо также учитывать, что на характере данной части сказался тернистый жизненный путь комментатора, известного склонностью к философскому имморализму, который, впрочем, сам А.Шишков уверенно обосновывает ссылкой на категорический императив, истолкованный в контексте русского юродства. Будучи благодарной за проделанную А. Шишковым комментаторскую работу, редакция также публикует его некоторые стихотворные произведения, художественная ценность которых, возможно, превосходит значение его философских рефлексий.
Кроме того, текст был подвергнут дополнительному анализу со стороны Юрия Иванова и Дмитрия Черникова, согласившихся написать послесловие к нему. В процессе работы между авторами возникла жесткая полемика в отношении отдельных аспектов книги; те части полемики, которые показались возможными к огласке без ущерба для репутации критиков, также приводятся в публикации. Ввиду невозможности свести позицию Ю. Иванова и Д. Черникова к одному знаменателю, у книги не одно, а целых два послесловия.
Таковы общие особенности структуры «Разговора». Все остальное отдаем на суд читателей, которым небезынтересна судьба русской культуры, даже в ее современных выражениях.
Ц.И.Р.К.
- Одним словом мир прост.
- А, так это не мир. Это пейзаж.
ТОПТАНИЕ
- Представьте, что в полной темноте вспыхивает свет. Свет выхватывает столб, дорогу, фонарь (источник света). Свет это мир, выхваченные им вещи открываются миром как существующие.1 При этом тема мира всегда ускользает, а мы все время говорим о вещах, пустых или значимых, и ни о чем, кроме вещей, разговаривать не умеем.2 Но ведь самое важное, что может случиться, это онеметь внутри понимания, что все каким-то образом есть: не та или иная вещь, сделанная мастером или данная от природы.3 А есть само это существование, в котором покоятся, убаюканы все вещи. Как нам вычленить из вещей их существование, только метафорой?4
- Но Вы-то сделали это понятийно, а не только метафорически. Только пришлось опять начинать со старых сравнений и старых понятий. Дело даже не в том, что мы не можем заговорить, а в том, что мы все время топчемся.
- У Вас какое-то снобистское высокомерие к слову «топтаться». Ну что ж, топчемся несколько тысячелетий. «Вечные сны, как образчики крови, переливай из стакана в стакан».
В чем, однако же, ограниченность сравнения со светом? Мир не существует раньше вещей, вещи не существуют раньше мира. Не так, что вначале возникло что-то одно, а потом мы либо мир раздробили на сумму объектов, либо сложили объекты и получили мир. То, что дает вещам быть, само невозможно без «данного», причем настолько, что мы почти полностью отождествляем эти понятия, ну, с миллиметровым зазором.5 Свет становится самим освещаемым и без него не различим. Поэтому мир (свет) неизбежно отсылает к вещам, человек идет к ним, и теряет их основание (факт их освещенности).
Мир – это открытое пространство существования, в которое человек полностью включен, как и включена любая предметность, но так, что сам мир не имеет внутри себя частей, границ, какой-либо иной, в том числе, логической дискретности. Поскольку он то, где случается быть, и то, чем и как случается быть. В этой связи мир не может быть определен и не может являться предметом обсуждения.6 Поэтому мы в комичном положении.
- Вы не дали определения, но уподобление все же предложили: мир похож на то, что все высвечивает. Если свет это то, благодаря чему все видно, а мир аналогичен свету, но в сфере существования вообще, то мир, получается, это то, благодаря чему все существует.7 Когда есть свет, то и видимое есть, а когда нет света, нет ничего видимого. Значит, не будет мира, не будет и ничего существующего. Однако, бывает так, что свет есть, а ничего не видно. Например, когда блик от зеркала падает прямо в глаза. Вспышка – и абсолютно кромешно. Но ведь мы не скажем, что света не было, если он ослеплял. Тогда свет может присутствовать двояко: как условие видимости и как условие невидимости.8 А что, если то же самое можно сказать и о мире? То есть что мир может быть условием несуществования вещей.9 Это можно описать так: «стоит только быть миру, как исчезнут вещи». Останется мир без вещей, которые перестанут существовать, как при ослепившем свете они перестали быть видимыми. Но что это за состояние без вещей наедине только с миром? Оно должно быть, похоже на мгновенную оглушенность, примерно как идешь вдоль путей, а за спиной изо всех сил загудит электричка. И все вокруг как будто вваливается, как щеки, а вместо вокруг остается только этот гудок.
- …и еще, это отшатывание, вернее, отпрыгивание, как будто не поезд, а сам гудок способен сбить с ног . Хотя не есть ли все это в данной ситуации одно, не равен ли гудок паровозу или даже превосходит его, более поезд, чем сам поезд?
- Пока сам поезд не сшибет, конечно.
- Но сшибает не поезд сам по себе, сшибает ситуация, в которой и поезд, и его гудок, и ты на шпалах, и последний легкий сквозняк – все настолько вместе, неразрывно, в мире. Тебя настигли, причем так, что уже не отвертеться. Но вот эта нанизанность на гудок – ее ведь не назовешь комфортным состоянием. Ближе ведь к панике.10 Но вот еще что: представьте, что этот гудок надо воспринимать не слухом, а как-то по другому, и звучит он не вдруг, но постоянно, просто мы его почему-то не слышим. А затем этот орган особого слуха почему-то включается.11
- Может быть, так начинается сон?12 С другой стороны, пусть даже мир и может быть условием исчезновения вещей, условием их встречи он бывает наверняка. Поэтому в их исчезновении нет никакой необходимости. Зачем нам мир без вещей, он лишится прелести.13 А созерцать в состоянии ступора все равно нечем, он, наверное, и наступает из-за отсутствия такого органа.14 В противном случае, лучше всего мир без вещей знают глубоко спящие, у которых обычных органов уже не осталось, а тот самый, может, и да, потому что он не локализован.15