И Т. Ракин

Вид материала

Документы

Содержание Вода и масло

Подобный материал:

• Ракин Александр Викторович, директор высшей категории, учитель географии высшей категории,, 1083.3kb.

ВОДА И МАСЛО

- Развилка в отношении речи. Начинает ли речь перемалывать простоту мира как жернова мельницы? Можно согласится с теми, кто полагает, что философские понятия – не только «мир», но и «душа», «дух», «бытие» и т.д. – становятся жертвою грамматики. Подлежащее «мир» требует ответа на вопрос «что есть мир?», существительное душа – «что есть душа?». Далее начинается дискурс внутри субъектно-предикативной формы. Что если помыслить дело так, что ни одно из этих понятий нельзя свести к строго определенной грамматической форме? Скажем, какое-либо из них может быть статуарным, очерченным в своей форме, и быть как действовать (функция), и включать в себя прочие варианты языковых форм. Тогда их суть находится за пределами языка, хотя язык остается местом присутствия этой потаенной сути. По-моему что-то подобное происходит в современной физике. Даже обыденные вещи: вот, чашка стоит на столе. Безусловно, она предмет, грамматически – существительное. Но одновременно чашка – чистое действие. Ее так можно увидеть, если в восприятии сработает свое реле. Своей бытийственностью она непрерывно определяет пространство вокруг и внутри себя, впускает в себя пустоту, вино, чай...Это есть чистое действие, которое происходит непрерывно. Вот интересное оптическое упражнение: смотреть на предметы как на функции. Или, скорее, речь – борозда, распаханное поле мира. Мы не можем увидеть мир вне языка, хотя язык также в нем.⁴¹


- Так же можно сказать, что и мысли в нем. Мы считаем, что думаем, находясь в мире, потому что больше наши думы просто некуда положить. Все вещи где-то находятся, а где находятся мысли, которые мы находим? Не видно.⁴² Однако, порой мы их находим, когда они нам нужны, значит, они где-то находятся. Не видя такого места, мы говорим, что таким местом является мир. Его ведь тоже нигде найти не получается. То, что нигде не находится, находится нигде, потому что больше негде. И пока мы не отказались от слов «искать» и «находить», применяя их к мыслям, эта формула правильная. Можно было бы сказать, что язык может находиться и в каком-то другом нигде, почему обязательно в мире? Мало ли нигде. Например, одно нигде – мир, другое – время, а третье, допустим – сны. Почему язык скорее в мире, чем во времени? Или скорее во времени, чем в снах? А если, например, в снах, то можно ли сказать, что нигде языка вложено в нигде снов, нигде снов – в нигде времени, нигде времени – в нигде мира – или соизмерять разные нигде по объему и определить, какой объем включает другой, а какой исключает, невозможно? Но почему же невозможно, если объем определяется ввиду его содержимого, а содержимые, похоже, соотносятся именно так? Однако нигде, вложенное в другое нигде, это уже не нигде, а где-то, и только последнее, которое никуда не вложено – действительно нигде, так как ему уже нет никакого места. Но если мир такое последнее нигде, бессмысленно говорить о том, чтобы его найти. Ведь что-то можно найти только где-то.⁴³ Значит, мир нельзя искать. Он место вещей, языка, снов и времени, в этом месте можно их найти, но, находя их, мы не его находим. Однако, можно все же сказать, что, касаясь вещи, или погружаясь в язык, или сон, или время, мы находимся в нужном месте.

- Но это «нигде» не может быть индивидуальным, иметь какие-то личностные или персональные или иные перегородки. Следовательно, оно едино, общее, если можно так выразиться. Индивидуализация оказывается мнимостью на фоне общей основы – «нигде» мысли, языка, времени, мира едино, а мы каким-то образом подключены к нему.

- Но все же можно сказать, что нигде особым образом относится к каждому, раз каждый особым образом относится к нигде. Только, говоря так, мы собираем нигде в воображении в какую-то бесформенную, но все-таки локализованную прозрачность, и мысленно соотносим с нею разных субъектов. Думая о нигде, мы сначала ныряем в язык, а сквозь него в воображение, и мысль раскрывается в этих рассказанных снах, как листья чая в кипятке. Но если сны тоже находятся в мире и даже ближе ему, чем вещи (ведь сны больше вещей, включая в себя и их, и язык тоже), то мы следуем правильным путем, переходя в сны. Только надо опускаться сквозь сны: от того, что грезится, в то, где это происходит и что дает самим снам колебаться.⁴⁴

- Как и сон, мы не контролируем язык. Он проходит через нас, из «нигде» в «некуда».⁴⁵

Вообще, язык поляризован, от жесткой функциональности до поэзии. Вряд ли возможна единая трактовка языка. Но в любом случае его функция – граница. Ни самой вещи, ни мира в целом он не захватывает, он проходит по ее (его) границе, определяет контур.⁴⁶ Но ведь, с другой стороны, у вещей уже есть граница, определяемая ее структурой. Но ведь структура – понятие идеальное, а значит, снова возвращает нас к мысли и языку. Получается, что одно слово идет от вещи к нам, другое от нас к вещи, и их встреча образует горизонт вещи.⁴⁷

- В этом отношении язык шире мира вещей, и мир вещей находится в языке,⁴⁸ как масло в воде, при этом отталкивая от себя эту воду языка как иноприродную среду. И дело воды безнадежно: масло плавает в ней, но никогда воде не стать маслом.

- Но ты видишь, мы здесь как бы в той же ловушке: раз язык определяет лишь контуры отношения вещи к миру, но не определяет самой сути этого отношения, то, обращенный сам на себя, как на предмет, или вещь, он попадает под те же ограничения.

- Но как ему обратиться на себя, как на вещь, если только под языком не иметь в виду словари? Он тем и похож на мир, что не вещь, а среда, в которой мы встречаем вещи. А мир для языка – сам среда. Попытка речи схватить мир должна была бы пройти сквозь язык – раствор слов в грамматических связях – но не к вещам, а в обратном направлении. Выпасть в то, где язык, а не опять пойти туда, куда он и так устремлен, чтобы применяться.