И Т. Ракин
| Вид материала | Документы |
СодержаниеАлександр шишков. catabasia Siam nati, donde veniamo 1. Голоса земли. Возможно, в таком опыте мысли для нее самой пользы гораздо больше, чем для философии. |
- Ракин Александр Викторович, директор высшей категории, учитель географии высшей категории,, 1083.3kb.
ПРОЩАНИЕ
- Мир вам, Ракин.
- Мир вам, Чехов.
АЛЕКСАНДР ШИШКОВ. CATABASIA
Краткое предисловие. Admirable admiral
Он всегда был великолепен. И, главное, верил в это!
Т.Р.
Прогулка
С утра напьешься – день свободный,
Ум ясен, и душой паришь,
Выходишь на канал Обводный
И гордо на мосту стоишь.
Так простояв побольше часу,
Идешь задумчиво к Неве,
Попутно выпиваешь квасу
Полкружки или целых две.
К полудню ты уже у Мойки
И смотришь, весело смеясь,
Как господин в шикарной тройке,
Споткнувшись, упадает в грязь.
Затем идешь к Адмиралтейству
И в парке, где царит уют,
Иное наблюдаешь действо:
Два мужика друг друга бьют.
И вот свершилось: ты выходишь
На брег прославленной Невы,
Но интересного, увы,
В ней ничего уж не находишь.
Потом блуждаешь, где попало –
В саду, а может, над рекой,
Пока совсем темно не стало,
Не потянуло на покой.
И ты тогда бредешь дворами,
Неспешно ноги волоча;
Горит в оконной каждой раме
Спецально для тебя свеча.
И кинув взгляд перед собою,
Ты видишь только тьму, а в ней
Плывут, гонимые судьбою,
Потоки сказочных огней.
Дорога на Монсальват
Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
И. Бродский
Даже если пространство дискретно и континуально,
Всё равно не понятно, как в нем происходит движенье.
Выхожу из подъезда, взыскуя портвейн и Грааль; но
Так как нет у меня, несмотря на мои сбереженья,
Нужных сумм, чтоб не то что машину купить – мотороллер,
А пешком добираться ни сил ни терпенья не хватит,
Я в троллейбус сажусь, где живет безупречный контрóллер,
Презираемый даже такими, которые платят,
За свой modus vivendi. Достичь в минимальные сроки
Я бы цели хотел, но троллейбус по улице длинной
Еле тащится. Я вспоминаю забытые строки,
Краем лба прикасаясь к стеклу по привычке старинной,
Вечной песни о том, как стучит в окна ливень с размаха,
И о том, как на стыках стучит электрический поезд,
И о том, как в висках тоже что-то стучит... И от страха
За пропавшую жизнь мне становится муторно. То есть,
Я наружу гляжу безучастным стеклярусным взором
И не вижу, как неотвратимо контрóллер подходит,
Что-то хочет; подумав немного, зовет меня вором
И, отчаявшись, на остановке с позором выводит
Под названьем... (Названья не помню). Катоптрика в лужах
Чрезвычайно отчетлива. Поляризация света
В виде тоненькой белой черты проявляется хуже.
Почему я вчера не купил проездного билета?..
Должно быть, жизнь и хороша...
В. Ходасевич
Быть может, всё не так уж плохо:
В самóй возможности для вздоха
Есть утешенье, вероятно.
И то приятно.
Мне душно без (...что делать, Фауст?..)
Отрады, – но когда уста уст
Касаются, я задыхаюсь
От счастья, каюсь.
Пускай темно на белом свете,
Звезда Полярная мне светит –
И я бреду к универмагу,
Подобно магу.
* * *
Как-нибудь выпить бутылку «Столичной»
Ночью в метро – вот предел всех мечтаний:
Не по натуре моей неприличной,
А из-за сходства наименований.
Смерть
Время биться перестало,
Звезды выпали в осадок,
Небо трубочкой свернулось,
Мир распался на куски.
Вновь заметил я устало,
Что нарушился порядок,
Что опять ко мне вернулось
Чувство страха и тоски.
Неужели я виною
Этой тьмы и этой смуты
И того, что всё так голо?
Боже! В чем я был не прав?
Тихо... Где я? Что со мною?!
Нет! Не надо. Почему Ты
Бо я не хо льно мне холо
Йод ге вав ге алеф тав...
Асхаб ал-кахф
Неспешно и неинтересно
В пространстве время протекало.
В нем ничего не возникало,
Пока, откуда не известно,
Не появились те созданья,
Что хоть и были интересны,
Но только тем, что неуместны
Во всех отсеках мирозданья.
Да и они потом пропали,
Куда не ясно в полной мере.
...А мы, как отроки в пещере, –
Всё интересное проспали.
Альберту Великому, доминиканцу,
автору трактата «Кто утомляется больше от акта
извержения спермы – мужчина или женщина?»
(Quaest. anim. X, 2)
Познай ебя.
(опечатка)
«Кто жил и мыслил, тот не может» –
Звучит красиво, но не факт,
Ведь совершать известный акт
И познавать – одно и то же.
Когда великий созерцатель
Мыслительный эксперимент
Над актом ставил, в сей момент
Он выглядел, как тот писатель,
Что, не бросая кабинета, –
Лишь торжества идеи для –
Воссоздавал почти с нуля
Черты обратной части света,
Причем удачно. – Ибо разум
Наш изоморфен бытию;
И, развивая мысль свою,
Его мы схватываем разом
Со всей подробностью деталей.
Наш интеллект идет на зов
До отдаленнейших концов,
До самых бесконечных далей.
Ведь для законов мысли стройных
В твореньи нету, например,
Каких-либо интимных сфер
Или объектов недостойных,
Детерминации, предела.
Без целибата в голове, –
Подобно преданной вдове,
Оставив целибат для тела, –
Альберт постигнул, в чем причина
Того, что наслажденье жен
Количественно больше; он
Ответил, почему мужчина
Имеет удовлетворенье
Сильней по качеству, на что
Оргазм... Прервемся здесь, а то
Не кончить нам стихотворенья.
* * *
Сижу на лавочке, пью пиво.
Порхают бабочки лениво;
Растет упорная трава.
Деревья тянут к небу руки –
Как будто просят хлеба; звуки
Пернатых ловит голова.
* * *
Время есть, но его не хватает.
По пустой черепушке витает
Мысль и бьется о стенки, что мячик.
Надо чем-то заняться, иначе
Смерть-охотник возьмет на мушку
Надоевшую погремушку.
* * *
Любой, как учат в Оксфорде, объект
Отображение свое (и не одно),
Что призраку подобно, испускает.
Но в оптике досадный есть аспект –
Поскольку, незапечатленное, оно,
Исчезнув раз, уже не возникает.
Плевать мне на судьбы коварный стеб!
Желаю видеть семерых напротив Фив
Иль сфинксу супротив царя Эдипа,
Иль мать его, которую он еб. –
Но даже самый неразграбленный архив
Не сохранил с тех пор дагерротипа.
Текущий миг лишь визуален, но
Миров иных уж не вмещает окоем
(То бишь всё то, что видеть может зритель).
Однако в нем слепое есть пятно,
Где, как мне кажется, от праздных взглядов днем
И прячется мой ангел, мой хранитель.
* * *
Я стоял на пороге открытья
У дверей магазинов столичных, –
Ибо чаял на время закрыть я
Проблематику следствий вторичных, –
И вещал: «Человек, он снаружи
Симпатичен, фигурой и рожей, –
Но способен повергнуть лишь в ужас
Вид его содержанья под кожей.
Даже то, что заходит и скоро
Покидает границы субъекта,
Не сулит утешенья для взора
И, тем более, для интеллекта».
Лаборанты, тихи и незлобны,
На меня озирались с испугу,
И глаза наши были подобны
Зеркалам, обращенным друг к другу.
* * *
Это было прошлым летом:
Я стоял за туалетом
В парке имени поэта,
Не нашедшего ответа
На вопрос: «Куда ж нам плыть?»
Прошлым летом это было:
Что бы там куда ни плыло
(Судно, крыша иль светило),
С большей или меньшей силой
Тянет временнýю нить.
Даже в нашем положеньи
Дискурсивное мышленье
Создает своим движеньем
Временные отношенья,
Соприродные душе.
Вот такая, брат, картина;
Можно вспомнить Августина:
Для философа ль, кретина
Мозг – паук, мир – паутина.
Мы запутались уже.
Впрочем, я смирился с миром,
Стоя в парке за сортиром,
Наполняя грудь эфиром,
Глаз – пейзажем, плоть – кефиром
(Средство лучше, чем рассол):
Дело в том, что за клозетом
Клумба есть, и в клумбе этой
Розы нет, тюльпана нету,
Но пиаму с виолеттой
Я внезапно в ней нашел.
Это было летом в парке.
Нет работы без помарки:
Не тяните нити, парки –
Люди, право, не подарки
Для вершителей судьбы.
Человеки – не зеваки,
Ибо паки зрят и паки
На природу, видя знаки
Внесудебной жизни, аки
Боги – нет, скорей, дубы.
* * *
О, знакомая картина,
чей сюжет предельно ясен:
едет поезд-серпентина
мимо города Калязин.
Скоро брошу в печку книжки –
на черта они мне боле?
Здравствуй, станция Кулишки!
Здравствуй, речка, лес и поле!
Распахну родные сени,
загорланю песню сдуру,
улыбаясь, как Есенин,
наебавший Айседору;
истоплю пожарче баньку,
выпью стопку на скамейке:
будут в глазках спозаранку
прыгать огненные змейки.
Лейтесь, древние желанья,
прочь столичная рутина!
Слезши с дерева познанья,
мчи в деревню, Серпентина!
* * *
Страдая от безделия,
Лежу в своей постели я:
Ничто не получается,
Но жизнь всё не кончается.
Мне груз её не по плечу,
От делать нечего хочу,
Чтоб за порогом бытия
Уж скоро мог бы быть и я.
Такое впечатление,
Что не спасусь от лени я
И собственное тление
Приму без сожаления.
* * *
Уж, коли ведать нам доподлинно дано,
Какие выпадут в грядущем испытания, –
Давайте памятник поставим тем заранее,
Кому погибнуть при Мегиддо суждено.
* * *
Не закусывай водку бананом:
Не для этого водка дана нам.
Объекты хвалы и любви
Весь день сегодня путешествую
Я по квартире, как по свету.
Грешно сказать, что очень бедствую,
Хотя, конечно, денег нету.
Живу не то что бы играючи,
Но и не в муках (c’est la vie), –
Хвалебны песни припеваючи,
Да размышляя о любви.
Пою хвалу равнинам
Каледонским,
Пою хвалу церквям
дохалкидонским, –
Особенно общинам
Малабара, –
И медведям
по имени Коала!
Люблю шкатулки музыкальные
И механизмы часовые,
Люблю поверхности зеркальные,
Люблю эффекты огневые,
Люблю глинтвейн и льды гренландские,
Люблю стремление к нулю,
Люблю картины нидерландские,
А остальное – не люблю.
* * *
Мешая ложкой снег, идет большая ночь.
Восставшая от сна Вселенская Душа, я
Прошу: гони пургу; пусть те, кому не в мочь
Терпеть ее, уснут немедля, не мешая
Варить в кромешной тьме ту лучшую из каш,
Что сладостно до слез расхлебывать и страшно:
Ведь важно, чтоб на дне был день и чтобы наш
Был снова свет и лад. А может, и не важно.
* * *
Учиться надо дуракам.
А умным – что учиться?
Ходить бы им по кабакам,
Гулять и веселиться,
Вести беседы там и тут
Об этом и о том.
А то ж они все перемрут,
Ведь трудно жить с умом.
* * *
Не совершенство, отраженных в мире, форм
И не пропорции космических кружений,
Не пребывание в душе моральных норм,
Не красота простых логических решений, –
Но только этот нестерпимо ясный свет,
Что повсеместно проступает из пространства,
Не позволяя бытию сойти на нет,
Оправдывает век непостоянства.
Послание
Я вспоминаю голос твой, когда
С шипеньем вырывается из крана
Водопровода ржавая вода,
Коричневая... Поздно или рано
Починят кран – и ты, моя беда,
Забудешься, как зáжившая рана.
Моя поэтическая программа
Довольно нам писать стихо-
творения, в которых ри-
фмы все всегда в конце нахо-
дятся, и мы отныне при-
нимаем новый метод сти-
хотворных построений, что-
бы он наш разум лучше сти-
мулировал – и мы бы то-
гда все писали так же хо-
рошо, как я писать стал, пот-
ому что боле не нахо-
дятся в конце все рифмы, вот.
* * *
Треск крещенской свечи, стрекотанье ночных насекомых
и стручка перезревшего щёлк, и щелчок от осечки,
и еще чрезвычайно большое количество звуков знакомых,
что так четко, до боли, стучат, оставляя на сердце засечки...
Ли Бо
Мглою не всё ещё небо покрыла усталая буря,
Снежные вихри крутить, выть и плакать она ещё долго
Будет и вновь застучит, точно путник, с надеждой в окошко –
Только вот кто ей откроет в дому моём осиротелом?..
* * *
Я позабыл мистические ночи
И разговоры в зимних поездах,
И дни, что я провел в каких-то очень
Далеких незнакомых городах.
Я позабыл все песни, что мы пели,
Слова их и гитары звук простой,
Все споры, что так яростно кипели,
И тамбура табачный дым густой.
Я позабыл стаканы с крепким чаем,
Их подстаканники и сахар в два куска,
И как колеса медленно стучали,
И как луна смотрела свысока.
Я позабыл задумчивые лица
И за окном слепые фонари,
И то, как ночь всё длится, длится, длится
И не дает уснуть нам до зари.
Я позабыл все тайные тревоги,
Что были в том потерянном раю.
Меня везли железные дороги
Из детства в юность смутную мою.
* * *
Еда – наркотик: стоит только лишь втянуться,
Как очень скоро, не успеешь оглянуться,
Уже и дня ты без нее прожить не можешь –
Кусаешь булку, жрешь сардельку, кости гложешь.
Чтó чувство голода? – По мне, так та же ломка,
Предсмертный срок, когда всё тоньше жизни кромка;
И грубый голос вдруг срывается до писка,
Крича: «”Едок” обозначает “группа риска”»!
Не дай втянуть себя в подобную заразу:
Не ешь с рождения, не пробуя ни разу
Ни хищный овощ, ни коварную котлету –
Побереги свое здоровье и монету.
* * *
Наверно, только дельтаплан
поможет мне.
А. Вознесенский
Стенами сжато пространство, в котором
я, убивающий время,
больше похож на того, кто с позором
сам убиваем им в темя.
Время возможно убить алкоголем,
но если тот под запретом,
значит – ничем: ибо нет его коли,
то ничего уже нету.
Вот и висит оно жутко, безлично,
тяжестью всей бельевою...
Новое утро в палате больничной –
волком на лампочку вою.
Siam nati, donde veniamo,
dove andiamo
Приятно выйти из запоя
И, оглянувшись на беду,
Порассуждать прилежно:
«Кто я, откуда и куда иду?».
Поход на вещевой рынок
...Глядя задумчиво в небо широкое.
И.С. Тургенев
Нет чтоб просто пойти в лесопарк
Погулять, – как последний дурак,
Я с душой, погруженной во мрак,
Направляюсь на станцию Марк.
Электрички пронзительный свист,
За окошком пейзажи плывут...
Знал бы, чтó в его честь назовут,
Лаконичнейший евангелист!
Впрочем, жадно ловить голоса
Предлагающих вам барахло
Веселей, чем взирать сквозь стекло
На пустые, как жизнь, небеса, –
Ибо только в базарной толпе,
Лишь в блошиной ее суете
Забываешь о тщетной мечте
О спасеньи души и т.п.
Приложение
Рецензии
1. ГОЛОСА ЗЕМЛИ.
И ВОДЫ
Мы только голос. Кем воспета даль,
где сердца всех вещей непреходящий звон? (Рильке)
Трудность написания чего-то вроде послесловия к только что прочитанному плоду совместного философского творчества авторов, давно и довольно близко мне знакомых – ничто по сравнению с тяжестью труда, взятого на себя самими Чеховым и Ракиным.
Труду этому, длившемуся хоть и недолго, предшествовало по двадцать лет не одних только медитаций и философских рефлексий, но прежде всего - жизненных практик себя каждого из авторов. На двоих это - целых сорок, и притом совершеннолетних лет! К этому важному сроку оба подошли не с пустыми руками.
Союз земли и воды дал жизнь редкому в наших краях цветку - подснежнику, более привычному для горного ландшафта германских стран. Этот нежный первоцвет жадно тянется навстречу солнечному свету, раскрывая ему свой бутон. Мир, согласно метафоре Чехова – это свет. Подснежник тянется навстречу свету - миру, открывается ему и сам являет собой образ мира, его мгновенное отражение.
Это раскрытие себя миру дается непросто – так тяжело пробиться к свету сквозь кромешную тьму и лед закостенения и немотствования. Пусть слова иногда еще сбивчивы, голоса басят или говорят с фальцетом, но этими словами и этими голосами проговаривается знакомый лишь немногим прекрасный, возможный мир.
Авторы «Разговора» и не рассчитывали на то, чтобы быть услышанными многими - пожалуй, лишь на сам разговор и прояснение смыслов, но возможно, еще и на то, что их голоса будут хоть кем-то услышаны.
При том, что это всего лишь философский дебют Чехова и Ракина - дебют этот весьма обнадеживающий.
В Серебряном веке он мог бы стать целым событием, сопровождаться рецензиями, обсуждениями на журфиксах и т.п. Конечно, авторов подвергли бы критике и остракизму за нестрогость дискурса, за то, что «как такое возможно после Владимира Соловьева и блестящей плеяды русских философов», да мало ли еще за что.
Жаль, что в наше время всего этого, как и вообще нормальной, живой реакции на философский труд, похоже, уже не приходится ожидать. На наших глазах набирает обороты так называемая «философия», конструируемая записными философами, их корпоративными органами и институциями ладно бы ради власти и славы, но ведь в основном ради элементарного физического выживания ее авторов.
В своей коленопреклоненности перед власть предержащими (будь то казенный, церковный официоз или олигархический капитал), заигрывании со вкусами толпы она уже продвинулась гораздо дальше советской официальной философии и всех буржуазных философий вместе взятых.
Уже само неучастие в этом процессе, отстраненность от него делает нашим авторам большую честь.
Итак, в философическом эссе Чехова и Ракина разворачивается разговор, диалог земли и воды о свете – то есть о мире. Подсказка, кто из авторов выступает в роли земли, а кто – воды, отыскивается уже на титульном листе, в соотнесенности пар Чехов-Ракин и земля-вода. Чехов тверд и рационален, Ракин – прозрачно-интуитивен и легок.
Мало кому известно, что Тарас Фелукович Ракин – талантливый (местами до гениальности) и плодовитый, но не знакомый широкому кругу писатель, чьи произведения – мрачноватые переплетения мыслей и умыслов, бесконечные переливы образов и отражений. В «Разговоре» Ракин преображается – его влекут уже не буйства непросветленных чувств, а прозрачная ясность и чистота.
Это только кажется, что вода (Ракин) выступает как бы в пассивной роли отражателя, комментатора и интерпретатора идей земли (Чехова), на самом деле она (т.е. он) - оплодотворяющая землю влага, та вода жизни, без которой земля умерла бы от засухи. По образу самого Ракина, вода накатывает, омывает вещи (землю), она и есть накатывающий мир, обнажающий суть своих вещей.
Специфическая манера размышлений Ракина местами напоминает Розанова – одного из интимнейших русских писателей. Как и у Розанова, у Ракина эта манера оттачивалась за многие годы учебы и литературной поденки.
Нельзя не отметить, что и многие кристальные по чистоте выражения мысли Чехова напоминают лучшие, совершенные образцы высокой философии.
И что именно Чехов подал идею эссе, задал в нем основные направления и ориентиры и выбрал Ракина в качестве своего диалогиста и протагониста – в общем, полноценного со-автора.
Союз земли и воды – это отнюдь не неполная четверица стихий или первоэлементов, а завершенное единство обнимающихся, перекликающихся, меняющихся друг с другом местами «инь» и «янь». Нет сомнения, что этот союз земли и воды, Чехова и Ракина оказался плодотворным благодаря именно той взаимной склонности элементов, которой, по вере авторов, и держится мир.
По ироничному и точному их самоопределению, «все мы вышли из бибихинской шинели». Их покойному учителю Владимиру Вениаминовичу Бибихину (мир ему) она досталась в наследство от Хайдеггера и была украшена позументами от Розанова и Аристотеля. Потому-то при чтении «Разговора» в памяти всплывают страницы «Мира» и других бибихинских текстов, возникают медитации вокруг идей Аристотеля, Розанова, Хайдеггера.
В отличие от последнего, который, оставаясь университетским философом, приучен был внимательно следить за ходом своих мыслей, наши авторы заметно более свободны от рефлексии и контроля за ними.
Они пробуют голоса, сначала немотствующие, затем находящие свои слова. Их мысли преодолевают невегласие, стремятся стать мыслями без оглядки на устоявшиеся философские термины и культурные клише. Мысли сами нащупывают свой предмет, язык и пути развертывания - мысли сами строят себе дом.
В тексте практически нет прямых реминисценций и цитат, за исключением псевдонимов А.Чехов (что сложно назвать заимствованием, поскольку так именовали нашего автора еще некоторые его школьные товарищи) и Т. Ракин (этот псевдоним Тарас Фелукович, по его словам, позаимствовал у Хармса). Можно сказать, что это уже пост-постмодернизм (осознавая, конечно, всю неудачность исходного термина «постмодернизм»).
По форме это спонтанная, несистематическая философия - изустная словесность, фиксирующая на бумаге потоки сознания. Раньше могли бы сказать, что это философия в нефилософских формах. Но формы философствования претерпели вместе с постнеклассическими наукой и культурой такие изменения, что теперь уже трудно определить, что же такое собственно философские формы философствования.
Очевидно лишь, что это философствование, находящееся, по русской традиции, в сильной зависимости от литературы.
Жанр философских диалогов, в котором исполнено эссе, отнюдь не нов, хотя уже порядком подзабыт. Диалогизм в истории мысли запечатлен в сократических диалогах Платона и в философской переписке – от писем Сенеки Луцилию до писем энциклопедистов, переписки Гете с Шопенгауэром, «Философических писем» Чаадаева и писем к другу «Столпа и утверждения истины» Флоренского.
Однако самым близким к нам по времени прообразом подобного интенсивного письменного общения двух реальных собеседников является, пожалуй, «Переписка из двух углов» Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона. Как сказано в предисловии к «Переписке», летом 1920 года они вдвоем жили в одной комнате московской здравницы для работников науки и литературы и писали друг другу письма, опубликованные в том же году. Начинается эта переписка так:
«M.О. Гершензону.
Знаю, дорогой друг мой и сосед по углу нашей общей комнаты, что вы усомнились в личном бессмертии и в личном Боге».
Если для того, чтобы так интенсивно общаться, еще несколько десятилетий назад авторам нужно было буквально оказаться в одной палате, то теперь, с помощью современных средств связи, это можно делать, находясь буквально же в разных частях света.
Кажущаяся легкость этого столь несложно дающегося философского импрессионизма не отменяет, однако, серьезности мыслей наших авторов и их фундированности в определенных, и притом не вполне совпадающих онтологических основаниях.
Очевидно, что перед нами не только два отличающихся философских стиля (рационально- аналитичный, но допускающий диалектизм – с одной стороны, и интуитивный, образно-символический – с другой). Здесь две различные метафизические конструкции, которые в очень упрощенном виде можно представить так.
В одной мир мыслится как простое и единое целое, существование которого чудесно так же, как существование вообще.
Мир, как капля, держится на волоске (держащим - Богом), человек – неавтономное существо, у которого единственное, что и есть своего – это этический экзистенциальный выбор, понимаемый именно как выбор своей неавтономности.
Во второй мир – это то, что нам показывается, это пространство для встреч, человек же - созерцатель мира и участник встреч.
Однако при всем этом у авторов есть существенная общность представлений о мире как о чудесном, неиллюзорном и в этом смысле объективном сущем, принципиально не схватываемом любыми ухищрениями рассудка и техники и не измеримом цифрами и наукой, и о человеке как о не вполне автономном, и при этом странным образом соразмерном миру существе.
Все эти мысли мне хорошо знакомы, понятны и близки. Но должен сознаться, что и меня смущают чрезмерные идеализм и мифо-поэтический характер подобного миросозерцания. Я также не могу в полной мере разделить некоторые представления авторов, например - об этическом выборе, простоте и единстве мира, теоцентризме (Чехов), о примате встречи над существованием и негативном значении уединенной самодостаточности (Ракин).
Кроме того, при чтении некоторых реплик Чехова создается впечатление, что он не хочет слушать Ракина, точно так же и Ракин нередко обрывает мысль Чехова или подвергает ее тотальной иронии.
Движение мысли авторов иногда кажется непоследовательным или даже приводящим к взаимоисключающим выводам. Случается и так, что мысль недостаточно четко выражена или недостаточно обоснованна (суждения типа «это должно быть, следовательно существует», «мира не существует до и вне вещей», «если мир держится, значит, его кто-то держит» и др.)
Конечно, все это можно было бы «поправить и вычистить», но нужно поблагодарить авторов как раз за то, что они этого не сделали, показав так прихотливо жительствующую живую жизнь живой мысли.
Возможно, в таком опыте мысли для нее самой пользы гораздо больше, чем для философии.
Сделав первые шаги, наши авторы теперь уже просто обязаны продолжить раскрытие своей философии и прояснить себе и нам ее главные положения при рассмотрении жизненных вопросов – так сказать, перейти от философии мира к философии жизни. Хочется надеяться, что их новые работы доставят и им самим, и всем нам не меньшее интеллектуальное и эстетическое удовольствие.
Не менее важно и то, что пример наших авторов призывает и читателей к трудной работе понимания себя и мира. А если сложится, к созданию собственных текстов, которые приоткроют им самим и нам наш общий и такой разный мир.
Как ни странно, но кажется, что именно так можно достойно и рачительно распорядиться тем даром, о котором говорится в великих словах: «Мир Мой даю вам».