Игра людей людьми для людей
| Вид материала | Документы |
- Человек среди людей взаимоотношения между людьми, 7.84kb.
- Игры с песком хороши своей универсальностью. Для маленьких, для средних и для больших, 130.41kb.
- Р. М. Ханинова поэтика вещей-людей и людей-вещей в рассказ, 241.11kb.
- «Этика экологической ответственности» Ролевая игра, 82.91kb.
- К. Д. Глинки «утверждаю» Декан экономического факультета Терновых К. С. 2002 г. Рабочая, 192.96kb.
- Менеджмент в школе План, 163.63kb.
- План мероприятий, проводимых в г. Красноярске в 2011 году в рамках городской акции, 415.4kb.
- Обзор методов идентификации людей, 100.6kb.
- Отечественной Войне «Герои живут рядом. Серебряников Виктор Петрович», 32.62kb.
- Посланнику Господа Бога зависит успешное разрешение, 159.5kb.
В. С. ГОЛИКОВ
ИГРА ЛЮДЕЙ ЛЮДЬМИ ДЛЯ ЛЮДЕЙ
Передо мной длинная вереница актерских лиц, с которыми связана моя жизнь. Десятки, сотни лиц... Бесконечное фойе с портретами неисчислимой труппы. Мужчины и женщины, старые и молодые, ретрограды и новаторы, друзья и враги. Лиц так много, что все они сливаются в одно лицо. В лице этом всего с избытком — если красота, то она с претензией на абсолют, если нежность, то она до сюсюканья слезлива, если ум, то с семьюдесятью семью пядями во лбу, если воля, то она стальная. Главное впечатление от этого лица — чрезмерность. Оно не лицо человека, оно лицо инопланетного существа. Причем планета принадлежит звезде с энергией гораздо большей, чем солнечная...
Глаза скользят по веренице лиц почти без остановки. Почти. Все-таки что-то останавливает их. То взгляд, то робкая, смущенная улыбка, то ощущение неловкости перед аппаратом, то еще какая-нибудь милая, земная подробность.
Первую, большую часть лиц, я не очень помню. В лучшем случае жалею. Иногда ненавижу. Вся она — сплошная профессиональная издержка. Профессия актера требует изменчивости, подвижности. Как результат этого — профессиональное заболевание: отсутствие самого себя. “Я всякий. Сегодня такой — завтра другой. Какой я на самом деле, я не знаю сам”. Со стороны видно — на самом деле никакой. Работать с таким актером легко, но противно.
Меньшую часть лиц я помню. Уважаю. Люблю. Она состоит из людей, а не инопланетян. Не обязательно из больших артистов, но обязательно из артистов серьезных. Изменяясь, они не изменяют себе. Им есть, что поведать, выходя на сцену. Работать с ними гораздо трудней, чем с первыми, но это совсем другая работа. Совместный, чаще тяжелый, реже легкий труд, нужный не только театру, но и другим людям, хочется верить, человечеству вообще.
Как говорилось когда-то, по другому, правда, но близкому, если разобраться, поводу: Мало вас, но вы есть между нами. Если бы вас не было, то “мне бы еще не было можно писать. Если бы вас было большинство, мне уже не нужно было бы писать”.
Вас мало, но вы есть. С вами связаны все мои удачи и в искусстве, и в жизни.
Вам и посвящается эта книга.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Несколько лет назад я отмечал с друзьями очень круглую дату своей жизни. Среди щедрых похвал и пожеланий в адрес юбиляра в шутку было высказано сетование по поводу того, что он, преподавая в театральном институте, не защитил диссертации. Один из друзей даже преподнес в качестве подарка папку для диссертантов. (Вот сколько желающих “остепениться”!°Даже наша легкая промышленность, так часто критикуемая за неповоротливость в удовлетворении спроса покупателей, не прошла мимо этой, видимо, поистине массовой потребности.)
То ли этот предмет ширпотреба, то ли призрак позднего камер-юнкерства, который возник бы в случае успешной защиты кандидатской диссертации, то ли нежелание укладывать свой негладкий опыт в холодное и гладкое прокрустово ложе официальной диссертации, то ли еще что, но семя, брошенное друзьями, не проросло. Росточек увял, не пробившись на поверхность земли. Но рядом с ним пышно и мощно вымахал над нею другой: возникло непреодолимое желание поделиться своим опытом с человечеством, которому, конечно же, накопленного опыта было недостаточно. Желание пенсионерское! Желание отставных военных, не знающих как себя занять! Ни возраст, ни полное отсутствие свободного времени не совпадали с их обстоятельствами!
И тем не менее желание росло и требовало удовлетворения. Потребность излиться на бумаге не проходила. Не буду анализировать причины ее появления, вероятно, хотелось разобраться на бумаге, как на плане местности, в тех пригорках и ручейках, которые щедро рассыпала передо мной жизнь. Я искал форму излияния. Приставал к тем неосторожным друзьям, которые разбудили во мне писательского зверя. Они советовали разное и взаимоисключающе. Мне, почувствовавшему возможность выплеснуть из себя наружу муки, накопившиеся в длительной и увечной борьбе с разными артистами в разных труппах разных театров, не терпелось. Я начал писать, не имея плана целого.
Сначала мне показалось, что все те трудности, с которыми я сталкивался, возникли по причине недостаточной интеллектуальной оснащенности сегодняшнего актерства. И я описал несколько случаев искажения замыслов спектаклей, происшедших по этим причинам.
Потом я поймал себя на том, что упрощаю и схематизирую вопрос. Дабы выровнять возникший крен, я описал несколько случаев, говорящих о том, как успешные результаты получились, будучи заквашенными отнюдь не на интеллекте, а на сочувствии изображаемому.
Потом я пришел к выводу, что истина в объединении того и другого. Я обозначил этот синтез “способностью всемирной отзывчивости”. (Транспонировав для этого названное так Ф.М.Достоевским главное, по его мнению, свойство русского народа.)
Когда первый графоманский зуд унялся и я несколько успокоился, то понял: несмотря на кажущуюся свою правоту я никому и ничего не докажу, так как все изложенное носит характер заклинаний и обобщений на недостаточных основаниях. И только. Одним написанное покажется правдивым и верным, другим — надуманным и произвольным. И тогда возникла необходимость все провозглашенное доказать.
Для этого я стал разбираться в сути режиссерской профессии и причинах ее появления. Обнаружились зияющие пробелы в собственных знаниях. Стал их ликвидировать. Три места работы (театр, университет и театральный институт) всему этому несколько мешали. В результате моя мысль и ее изложение шли по довольно извилистой дорожке. Я долго думал: выпрямлять ее или нет. Решил — не буду. Ну, разве уж, совсем кривые петли и зигзаги ликвидировал. Во-первых, мне было некогда всем этим заниматься. А во-вторых, подумал я, от этих шероховатостей у читателя может родиться ощущение сопричастности к поиску ответа на поставленные вопросы.
Может быть, я и ошибся, но меня по-прежнему подогревает ощущение срочности своей затеи. Написанное представляется мне продуктом свежим, нужным, но скоропортящимся, как все творимое в театре.
“Зарифмую потом. Помогите Ташкенту!” — как сказал А.Вознесенский.
Если это даже и мания, то она все-таки извиняет мою поспешность.
ПОСТ СКРИПТУМ
С тех пор утекло много воды. Писал я книгу три года с 82-го по 85-ый. Прошло полтора десятка лет. И каких!
Интерес, вызываемый книгой, у читавших рукопись в силу обвала всего во всех сферах нашей жизни не привел к ее изданию. Время от времени я ее перелистывал, даже корректировал, но возможностей вывести ее в свет не было.
Однако она меня мучила и мучит.
Перечел ее злыми глазами.
Конечно, она дитя своего времени, но то, что в ней утверждается, людьми в массе своей не осознано.
Смысл публиковать есть. Смысла модернизировать нет. (Пробовал — не получается.)
Утешаюсь мыслью А.И.Солженицына: “Человеческий ум всегда требует причин для всех событий. И нечестно уклоняться назвать их, кто как умеет” (Журнал “Москва” N 2 за 95 г.).
В конце изложу то новое, что пришло в голову по поводу написанного и происходящего в театре сегодня.
I
СИНЯКИ И ШИШКИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В ней автор, перебирая свои, как ему кажется, неплохо задуманные спектакли, честно признается в том, что они не совсем получились, но винит в этом не столько себя, сколько артистов, в них занятых.
Как-то я получил предложение от ведущего академического театра поставить “Плоды просвещения”. Испытывая постоянное любопытство к новейшим научным (и околонаучным) сенсациям, я засомневался в том, что сегодняшний зритель будет сочувствовать проделкам горничной Тани. После увлечений парапсихологией, телепатией, успехов фотографирования по методу супругов Кирлиан зал может отнестись к спиритам вполне серьезно. Я задумался...
Л.Н.Толстой в один из самых серьезных периодов своей жизни. Период духовных исканий. Период “Смерти Ивана Ильича” и “Крейцеровой сонаты”. И шутка для домашнего спектакля. Не может в ней не быть горечи...
Резкое разделение персонажей на лагеря чистых и нечистых что-то напоминало... Вдруг всплыли в памяти морлоки и элои из уэллсовской “Машины времени”. Легкомысленные, утонченные, беззаботные существа, живущие на поверхности земли за счет подземных рабов, которые питаются ими же по ночам... Когда же это написано? Первые наброски 1888 г.Выход в свет — 1895. “Плоды просвещения” — 1886–1890. (!) Случайность? Вспомнились другие пророчества, прозвучавшие на стыке веков XIX и XX.
О Русь! Забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Владимир Соловьёв
Друзья! Мы спустились до края!
Стоим над разверзнутой бездной!..
Валерий Брюсов
В последний раз — опомнись, старый мир!..
Александр Блок
Вот в какой атмосфере написана шутка. Вот в какое время занимались спиритизмом. Причем не только персонажи пьесы, но и Менделеев, и Бутлеров, и даже Энгельс (“Естествознание в мире духов”).
Что же это было? Массовое сумасшествие? Во всяком случае в нем была своя логика. Роюсь в спиритической литературе. Мысли: человечество может быть спасено, так как отныне оно может пользоваться опытом отцов. По всем сложным вопросам можно советоваться с душами умерших мудрецов. Мечты осуществятся. “Спириты всех стран, соединяйтесь!” — девиз спиритического журнала “Сфинкс”. Статьи Бутлерова — лекция Кругосветлова местами просто текстуальные совпадения. Побывав на спиритическом сеансе, Лев Николаевич окончательно в спиритизме разочаровался, но до карикатуры на него не опустился, и воспроизвел предмет осмеяния со скрупулезной точностью.
“Л.Н.Толстой — зеркало русской революции” — ленинская формулировка справедлива и по отношению к пьесе-шутке. Звездинцевы и их окружение не просто смешные чудаки, а лучшая часть аристократической интеллигенции, которая чувствует трагизм положения в стране и ищет из него выход. В силу невероятного отрыва от реальности выход нелеп. Трагически смешон. Супруга Звездинцева ревнует мужа к его граждански-общественной (вот что такое спиритизм для Звездинцева!) деятельности. Его варианту спасения она противопоставляет свой — здоровье! Менс сана ин корпоре сано. Вера в спасительность уничтожения микробов, то же, что сегодняшнее увлечение нетрадиционной медициной. С точки зрения г-жи Звездинцевой ее поведение тоже общественно значимо.
А как быть с молодым поколением? С их совершенно водевильными шарадами и розыгрышами? Они должны стать шутками от отчаяния, плясками на бочке с порохом, пиром во время чумы. Старшие ищут спасения, верят в него. Эти не верят ни во что, в том числе и в то, что старшим кажется панацеей (в это-то тем более).
Я бродил в районе Таврического сада. Бывшие Сергиевская, Шпалерная, Кирочная улицы. Всматривался в зеркальные окна особняков, заходил в загаженные, но с остатками былой красоты, подъезды. Представлял себе их обитателей. Думал об их жестокой судьбе. Пусть справедливо жестокой, но все-таки страшной. Особенно об их детях. Было жаль юношей, которым предстояло захлебнуться в грязной воде Сиваша или в чистой воде Черного моря. Было жаль девочек, которым после конфирмации предстояло выходить на панели Константинополя, Парижа и других европейских столиц. Жаль несмотря на то, что они родились в наиэксплуататорских семьях аристократов и буржуа. Если их жаль мне, то уж в отношении к ним их современника графа Толстого можно не сомневаться. (Впрочем, Толстые бывают разные. Бывший граф Алексей Толстой с глумливым пренебрежением описывал их скитания в “Эмигрантах”.)
Итак, один лагерь, несмотря на неприятие автором его позиций, может и должен быть изображен серьезно. Точнее, трагикомично. Как сказал Н.Гумилев:
Трагикомедией — названьем “Человек” —
Был девятнадцатый смешной и страшный век,
Век страшный потому, что в полном цвете силы
Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,
И потому смешной, что думал он найти
В недостижимое доступные пути...1
Разберемся в другом лагере. Общеизвестно, автор на позициях крестьянства. Но в этом вопросе, мне кажется, у нас появилась временная аберрация. Поскольку мы иного, чем колхозно-совхозное крестьянство, не знаем, мы и толстовских мужиков склонны изображать передовиками сельского хозяйства. “Сидят папаши. Каждый хитр. Землю попашет, попишет стихи”. Судя по истории и по обстоятельствам пьесы все совсем не так.
Община приобретает землю. (Идет капитализация сельского хозяйства.) Для этого жизненно-важного дела посланы самые годящиеся мужики. В их тройке функции поделены: коренник — ортодокс, обеспечивающий твердость позиции, и пристяжные. Один — хитрец-дипломат, другой — хохмач-жалобщик (“земля наша малая, не то что скотину, — куренка, скажем, и того выпустить некуда”). Во что бы то ни стало нужно купить землю. Для этого нужна подпись на бумаге. За эту подпись можно даже простить избаловавшегося сына (это ортодоксу-то!) и принять в дом бедную девушку, его избранницу, если она поможет в получении подписи. Мужики не оперные пейзане, нельзя верить их добродушию. Оно им выгодно. Не больше.
Несколько раз должны вспыхнуть их глаза, глаза морлоков, и напомнить господам-элоям, что расплата за их вековое роскошество близка. Это может случиться, когда Звездинцева гонит их из дома, или в момент розыгрыша с серебряной ложкой, может быть еще несколько раз. А в финале, когда Третий мужик в окружении товарищей направится к Анне Павловне, доказывая свою полноценность, та должна перепугаться насмерть. А они в раже доказательств поднимутся на мраморную лестницу и упрутся в модерновую, вычурную решетку (которую очень кстати поставит художник спектакля). И, если у зрителя явится ассоциация со штурмом Зимнего, режиссер возражать не будет (настаивать на ней, впрочем, тоже).
Разумеется, все это станет возможным, если температура спектакля поднимется близко к точке кипения.
Художник М.Ф.Китаев и композитор В.Р.Кисин исходили из этого. Художник монтировал кухню, где ночуют мужики, на подвижной фуре. Беспокойно спящие мужики находились рядом с гостиной, где проходил спиритический сеанс. Впоследствии, в спектакле, один из них даже попадал, заблудившись, во время сеанса в темную комнату к господам-спиритам, которые принимали его за духа.
Спорно? Вероятно. Как всякое решение.
Логично? Не поперек пьесы, автора, исторической ситуации? Сын писателя, Сергей Львович, оставил нам интересный отзыв о пьесе своего приятеля Бутурлина. Тот воспринял “Плоды просвещения” как предвосхищение революции, сравнив их с “Женитьбой Фигаро”, предрекшей Французскую революцию. Если это почувствовал современник, то нам, как говорится, сам бог велел...
А как быть с опасениями? По поводу того, что любители современной мистики не примут неуважительного отношения к спиритизму?
Во-первых, оно уважительно, так как найдено оправдание для заблудших. Оправдание возвышенно-прекрасное — спасение человечества. Во-вторых, в спектакле удалось найти причину “вибрирования Гросмана”. В пьесе гипнотизер Гросман, погружающий медиума в транс, “вибрирует”. На это неоднократно обращает внимание профессор. Но если нет гипноза, так как Семен лишь прикидывается загипнотизированным по просьбе Тани, то Гросман попросту шарлатан. (Прототип Гросмана, реально существовавший, уважаемый гипнотизер Фельдман в свое время обиделся на Толстого и был абсолютно прав.)
В спектакле было придумано следующее: буфетчик Семен, перестаравшись, “засыпал” мгновенно, при первых пассах Гросмана. Присутствующие были в восторге, Гросман в смущении. (Ремарка автора: “Садится, встает, опять садится”.) С одной стороны, он врач-психиатр, но с другой-то — артист, фокусник, так сказать! Как ему отказаться от такого сенсационного успеха (каковым является мгновенное усыпление)? Сначала в нем брал верх ученый — он предлагал проколоть медиуму руку (человек в гипнозе не заметил бы этого, притворяющийся же был бы разоблачен). Делая это предложение, гипнотизер садился на банкетку, под которой пряталась Таня. Таня вскрикивала от испуга — Семен не был готов к этому испытанию. Гросман видел ее! Никто из присутствующих не замечал их столкновения — все внимание было приковано к медиуму. Вот тут и начинал “вибрировать” Гросман. Сказать или не сказать, “быть или не быть”? В течение всего сеанса, помимо всего происходящего, зритель следил и за его метаниями. (Этому очень помогали реплики профессора, обращавшие внимание на него.) Несколько раз в нем побеждал врач, и он чуть не прерывал сеанс, но потом верх брал артист, и он молчал. Под конец сеанса, когда Звездинцев проводил опрос присутствующих, у него была последняя возможность признаться. Он решительно от нее отказывался: “Я видел свет фосфорический, предметы изменяли место, но более я ничего не видел” (курсив режиссуры). У нас на глазах человек губил свое честное научное имя — было от чего вибрировать. Но было от чего и колебаться — проявив личную щепетильность, можно было бросить тень на общее дело. Все пара-нормальное всегда обвинялось в шарлатанстве, и этот казус противники несомненно взяли бы на вооружение.
Таким образом, и это, пожалуй, единственное место, где неверие одержало у Толстого верх над объективизмом изображаемого, удалось переосмыслить в сторону сегодняшнего взгляда на вещи. Оно стало очень даже актуальным, так как позволило поднять вопрос о честности постановки научных экспериментов, об охлаждении горячих голов в науке.
Я накопил достаточное количество толстовской “энергии заблуждения”, и решение было для меня бесспорным. Конечно, в нем была опасность вульгаризации, примитивизма, выпирающих режиссерских акцентов, даже безвкусицы. Оно было уязвимо, как всякое решение, незащищенное артистами.
Вот, наконец мы и дошли до самого главного. Артисты! Артистов полагается увлечь своим замыслом. Увлекал. Слова были более яркими, чем на бумаге. Им помогала жестикуляция и мимика. Все это проделывалось многократно и со всеми вместе и порознь. Увы...
Некоторых удивляло. Некоторых раздражало. Некоторых даже интересовало и увлекало, но и эти немногие все-таки выносили предложения режиссера куда-то за скобки, на периферию внимания. Всерьез артисты занимались поисками характеров и характерностей.
...Начало. Монолог лакея Григория “А жаль усов”. Камертон спектакля. Только что побрился. Заставила барыня. Лицо с его точки зрения обезображено. “Не годится, говорит, лакею усы! А отчего?” Нужны были слезы, прорвавшиеся рыдания. Должна была прорваться классовая ненависть. Григорию нужно было начинать с того, чем кончает Фигаро. Образ можно было экстраполировать далеко (и по времени, и по возможной карьере). Разумеется, методологически все требования были переведены в действие. Результат? 20–30% необходимого.
Звездинцев. Дон-Кихот. Пророк, которого несть в своем отечестве-семействе. Жена, дети, близкие — не понимают, смеются, но он несет людям свет спиритизма несмотря ни на что. Пророков всегда гнали! И вдруг. Девочка-сирота, воспитанница-горничная, спрашивает его совета о личном счастье, о том, выходить ли ей за буфетчика или нет! Он растроган, он нашел душу, которая в нем нуждается. По выросшей девочке он видит, как быстро летит время... А она (вот живой народный ум!). интересуется “спиритичеством”! Он так растроган, что легко заглатывает крючок, на который его ловит Таня. Зрителю должно быть не только смешно. Он должен даже посочувствовать этому затравленному неверием и одиночеством старому идеалисту.
Что делает исполнитель (удостоенный всех мыслимых и немыслимых наград и званий, слывущий интеллектуальным артистом, игравший некогда Гамлета)? Он приносит домашнюю заготовку (работал дома — серьезный артист!). После вопроса Тани он выводит ее на авансцену и какой-то особой, цыплячье-барской походкой вышагивает вокруг нее, с нарочитым вниманием оглядывая ее, до сих пор им не замечаемые, женские формы. Выросла — дескать — девочка. Если и был подтекст в этом исполнении, то жеребячий. Это был максимум, до которого поднялся исполнитель. Барин-артист не понял барина-спирита. Отношения с многозвездным Звездинцевым не заладились (отнюдь не только из-за этого эпизода). Непонимание было полным. Роль играл хороший артист более скромного положения. Ему удалось многое сказать в ней. Артист-интеллектуал взял реванш на очередном приеме у министра культуры, пожаловавшись на молодую режиссуру, которая не ценит мастеров.
Академическую молодежь тоже не удалось настроить на нужную волну. Я, скажем, убеждал исполнителя роли Вово в том, что его агрономические предложения (сеять табак или гречу) не глупы, а неуместны. Они демонстрируют отрыв знаний Вово от конкретной ситуации в хозяйстве мужиков, а не его водевильную глупость. Он соглашался со мной, но это ничего не меняло в роли. Эта информация не была ему нужна, как лошади не нужен бензин, хоть он и является более эффективным источником энергии, чем сено.
Как ни пытались мы с К.Н.Чернозёмовым — режиссером по пластике — сделать шарадное представление талантливым декадентством, ничего не выходило. Печаль большого вальса, сочиненного Виктором Кисиным, не помогала выявить сложность взаимоотношений между Коко, Бетси и их друзьями. Мы специально нафантазировали невероятно сложные гордиевы узлы отношений, которые персонажи не могли распутать. Хотелось глупость их развлечений сделать азартной игрой, вызовом всеотрицающих ничевоков. Увы... Остался водевиль, “а прочее все гиль”.
Троица мужиков была слегка сердита и раздражена. (Главным образом неудобными мизансценами, не дававшими возможности всем троим стоять на авансцене.) Но к ним я меньше всего могу предъявлять претензии — им троим было за двести. И нужно отдать должное А.Ф.Борисову (третьему мужику) — несмотря на состояние здоровья и позднее включение в работу, он был очень внимателен к режиссуре. Без энтузиазма, но абсолютно честно выполнял он рискованнейшую мизансцену: его сонный мужичок, напившись дарового господского чая, в поисках нужного места попадал в темную гостиную, где господа ждали появления грека Николая и принимали мужика за него. Это стало кульминацией спектакля. Дисциплина и чуткость большого артиста помогли выстроить ее. Внутреннее благородство и доброта К.И.Адашевского (второго мужика) вносили толстовское в спектакль независимо от предлагаемых обстоятельств роли.