Игра людей людьми для людей
| Вид материала | Документы |
СодержаниеДа ведь не нашел |
- Человек среди людей взаимоотношения между людьми, 7.84kb.
- Игры с песком хороши своей универсальностью. Для маленьких, для средних и для больших, 130.41kb.
- Р. М. Ханинова поэтика вещей-людей и людей-вещей в рассказ, 241.11kb.
- «Этика экологической ответственности» Ролевая игра, 82.91kb.
- К. Д. Глинки «утверждаю» Декан экономического факультета Терновых К. С. 2002 г. Рабочая, 192.96kb.
- Менеджмент в школе План, 163.63kb.
- План мероприятий, проводимых в г. Красноярске в 2011 году в рамках городской акции, 415.4kb.
- Обзор методов идентификации людей, 100.6kb.
- Отечественной Войне «Герои живут рядом. Серебряников Виктор Петрович», 32.62kb.
- Посланнику Господа Бога зависит успешное разрешение, 159.5kb.
Как мучились прежде учившиеся читать, не находя мостик через пропасть, на которой с одной стороны неведомые существа аз, буки, веди, глаголь, обозначающие названия букв, а с другой — звуки, зафиксированные в буквах А, Б, В, Г! При нынешних наименованиях букв: а, бэ, вэ, гэ пропасть между звуками и их обозначениями сузилась, но все равно с берега на берег перейти надо. Можно не строить мост, а просто ее перепрыгнуть, но без преодоления пропасти не обойтись.
...Помню, как я мучился в школе на первых уроках геометрии, не понимая, что это значит: “доказать теорему”. Учитель и соклассники хором объясняли мне нехитрую систему доказательств первых геометрических истин, а я не понимал другого, изначального: что из себя представляет сам процесс!..
Остраненный от правил игры ум ведет себя нормально, нарушая их, ибо они условность, договоренность. Не более. Как когда-то острил персонаж Марии Мироновой — пусть дадут каждому футболисту по мячу, и они перестанут мучиться.
В упомянутой сцене можно посмеяться не только над экзаменующимся, но и над экзаменаторами. Хотя вряд ли Фонвизин имел в виду такую возможность. Но им сотворено живое подобие жизни, ее действующая динамичная модель, и посему процесс, ею воссозданный, может быть истолкован по-разному.
За последние годы, вернее, десятилетия, знаю два получившие огласку спектакля “Недоросля”: Л. Эйдлина в Саратовском ТЮЗе и Л. Додина в Ленинградском театре драмы и комедии. Я их не видел. Знаю, что оба были музыкальными. Догадываюсь, почему. Постановщикам нужно было срастить неувядаемые сцены и характеры с ходульными положительными персонажами. Музыка остраняла нарочность последних, делала их прямолинейность театрально-условной и тем узаконивала их существование — это, мол, шутки старинного театра.
Да, есть какое-то определенное соответствие, пропорциональность между словами, произносимыми художественным персонажем, и его поведением. Художественно полноценный персонаж говорит живым языком. Мертвый язык принадлежит надуманному персонажу.
Когда-то, где-то я прочел о розыгрыше, который устроили ученики Кювье своему учителю. Они хотели его напугать и для этого один из них явился ему в обличье дьявола. Дьявол характеризовался страшным ликом, рогами и копытами. Розыгрыш провалился. Увидев чудище, великий естествоиспытатель воскликнул: “Рога? Копыта? Травоядное!” Есть соответствия в живой природе. Все медицинские симптомы и синдромы говорят о них (вернее, о их нарушениях). Так же есть соответствия между полнокровным образом, созданным пером великого драматурга, и словами, которые он вложил в уста персонажа. Потому произведения дочеховской драмы, хотя и написанные по другим законам, с другими технологическими заданиями, как бы мы сказали сегодня, содержат в себе запас прочности, позволяющий выдерживать иную, сегодняшнюю нагрузку тотального театра.
Чувствую, что все сказанное малодоказательно. Все это ощущения, говорящие о наличии соответствия, а не строгие доказательства. Как-то все это зыбко, а вопрос крайне серьезный. Чтобы избежать всяческих “я чувствую” и “мне кажется”, нужно рассмотреть вопрос основательно и подробно. Лучше всего это делать на примере реально поставленного спектакля. Опять это будет свой спектакль — его знаешь во всех частностях и в целом, и на вкус, и на ощупь.
“Горячее сердце” А. Н. Островского в ленинградском Театре Комедии. Год 1973. В том году русская культура отмечала сто пятьдесят лет со дня рождения писателя. В откликах на всякую дату есть тяжесть: “надо”, “обязаны”. Но, с другой стороны, юбилей проверяет и юбиляра, и тех, кто его чествует. Если отмечаемое живо, юбилей станет не почтительным реверансом, а явлением духовной жизни.
Все это выяснится во время и после юбилея, а до того нужно найти переходный модуль, как сказали бы математики, из того времени в наше. Как это часто бывает, истоки внутреннего движения к произведению ищешь в первых, еще детских впечатлениях от него. Так было со “Что делать?”, “Селом Степанчиковым”, “Ревизором”. Так случилось и на этот раз. От первого детского чтения остались в памяти какой-то пьяный человек, с нелепой куриной фамилией, на которого падало небо, и другой — богатый озорник, который всегда скучал. Осталась в памяти сцена смешного пира “под древом”. Его все время портила толстая баба. Пьющие от нее прятались, а она их находила. К смутным детским воспоминаниям относятся и фотографии смешных медведоподобных увальней, заросших до глаз шерстью, из какого-то альбома, посвященного не то МХАТу, не то Островскому.
На эти впечатления наслоились студенческие от беглого прохождения курса русской литературы: “певец Замоскворечья”, “луч света в темном царстве”. Плюс к этому несколько сыгранных в самодеятельности отрывков: “Свои люди — сочтемся”, “Правда хорошо, а счастье лучше”, та же сцена “под древом” из “Горячего сердца”. Опять же смешные, нарочные люди. “А хоть бы и лев, я и льву скажу: терзай меня, ну, терзай!” “Не слушай ты ее!.. Обернись к ней задом!” Или: “Для чего вы, Лазарь Елизарыч, по-французски не говорите? А для того, что нам не дляґ чего”91. Что еще? Будучи актером, играл развеселого парня в “Блажи” Островского и Невежина. В памяти остались ворчание гримерши (на каждый спектакль палочка гумоза для носа картошкой) и боль в неумелых пальцах от лихого гитарного перебора. К этому нужно прибавить скуку, накопленную на уроках и лекциях при изучении “Темного царства” и на обстоятельных длинных фильмах-спектаклях Малого и других театров92.
Вот, честно говоря, и все на тот момент представления о великом русском драматурге. Нет, разумеется, основные пьесы были прочитаны, но прочитаны как обязательное учебное чтение, то есть бегом и с предвзятостью. “Личных контактов” с писателем почти не было.
Негусто. Из всего этого не сделать юбилейного спектакля. А надо. Неудобно проходить мимо такого события уважающему себя театру. Выбор “Горячего сердца” как раз и объясняется теми смутными воспоминаниями, которые говорили о пьесе, как о чем-то более живом по сравнению с другими.
Началось основательное знакомство с автором. Прочел заново все. Познакомился с борением критики вокруг него, с историей постановок пьес. На это ушло все лето. В итоге родилось ощущение открытия нового, никогда не виданного на сцене мира. И в то же время мир этот был необычно близким, родным. Он ближе всех тех миров, с которыми приходилось встречаться в театре! Я знаю его вкус, запах, цвет!
Было тут то радостное узнавание, которое появляется при возвращении в родной дом на студенческие каникулы. Напрасно родные кричат, предупреждая о низкой притолоке и выбоине в темном коридоре — руки, ноги, все тело помнят его пространство. Помнишь и ликуешь от этой своей памятливости! Это-то и есть радость возвращения домой...
Еще бы мне не узнать этот мир — я в нем вырос! Это же мой родной тверской, уездный Бежецк, в котором я появился на свет и прожил первые восемнадцать лет жизни. Там до сих пор говорят таким же языком. Из него исчезли миллионы и миллионщики, но горячие сердца и их охладители остались. И небо на моих земляков падало в связи с часто уходящей из-под ног землей. И вся округа знала все о каждом семействе. И расползались самые нелепые слухи о внешнем мире, не вмещавшемся в районную газету “Знамя коммуны”, выходившую на четвертушке обычного газетного листа. “Вот моя деревня, вот мой дом родной...” Как же я их раньше-то не узнавал в Калинове и калиновцах? Уж очень сильно были они загримированы и закостюмизированы в длинных, скучных, одинаковых спектаклях.
В море биографических подробностей жития Александра Николаевича выловилась удивительная вещь: великий Щепкин, оказывается, когда-то не принял творчества молодого драматурга! Он показался ему слишком натуралистичным. “Простите меня! Или я от старости поглупел, или я такой упрямый, что меня сечь надо”93. Мы же в шестидесятые годы были свидетелями подобных оценок. Володин, Розов, особенно Радзинский традиционалистами не воспринимались, казались не художниками, а копиистами жизни, подслушавшими уличный слэнг. Радзинский даже защищался в “104 страницах”: “Жаргон — это язык молодости. Когда-нибудь мы заговорим правильно, и это будет означать, что молодость кончилась”. Так совсем недавно воспринималась Людмила Петрушевская: “Она записывает разговоры в метро, у телефонных будок. Это не литература. Это магнитофонная запись”.
Вот, оказывается, какая живая сила билась в Островском! Но мы не успели в новом послемхатовском театре освоить этого автора-классика как своего современника. Хотя в двадцатые годы и намечался более широкий подход к его наследию. Гениальный мейерхольдовский “Лес” — вершина этого подхода. Однако поиски закончились печально. На долгие десятилетия Островский был отнесен к охраняемым памятникам ушедшей культуры. Зритель стал числить его антиквариатом.
Однако хотя бы детские мои воспоминанья-ассоциации свидетельствуют: он жив! Ей же ей, я слышал рассказы о людях с песьими головами и султане Махмуте Турецком, проходя по бежецким улицам мимо старушек, сумерничавших на лавочках около своих палисадников.
Откуда же взялись те смешные монстры, которые запечатлены на мхатовских фотографиях? МХАТ поставил “Сердце” в 1926 году. Я думаю, тут сказалась разоблачительная тенденция. Совсем недавно произошло свержение строя. Спектакль как бы говорил: “Вот с чем мы расстались”. Может быть, не обошлось и без усиленного желания подчеркнуть свою лояльность новой власти. Это первый спектакль, подписанный Станиславским после пятилетнего перерыва и возвращения труппы из-за границы. Бывший купец Алексеев отмежевывался от купечества. (Шутка.)
Конечно, к шаржу, гротеску толкала и сама пьеса. Написана в 1868 году. Писалась одновременно с “Мудрецом”. Печаталась в “Отечественных записках”. Сближение с Салтыковым-Щедриным. Его внимание.
И все-таки... Перепутавший день и ночь Курослепов, видящий трещину на небе — он же именитый купец, предводитель купечества. Хлынов, хоть и “довольно равнодушно”, но пивал чай и кофий с губернаторшей. То есть это люди, признаваемые другими за людей, а не сказочные персонажи. Правда, в жизни бывают совершеннейшие нелепости, которые почему-то кажутся обязательными. Скажем, персонаж И. Ильинского по фамилии Огурцов из первого рязановского фильма. Всем, а не только действующим лицам картины, он казался необходимым атрибутом клубной работы. Прошло время — исчез, а ведь реально существовал, несмотря на явное родство с клоунадой. Впрочем, нет-нет да и сейчас мелькнет в искусстве огурцовская харя. Так что бывают монстры и в жизни. “Сон разума порождает чудовищ”. Как же они попадают в мир живых людей?
Листаю рабочий экземпляр пьесы. Вспоминаю, как рождалось решение. Обращаю внимание на карандашные пометки, на то, что когда-то сразу бросилось в глаза. (Это применимый к режиссуре совет Брехта актерам: прежде всего запомнить, чему удивляешься и возражаешь при знакомстве с текстом роли. Полезно то же самое делать и с пьесой.) Вот отмечен текст Хлынова: “Павлину Павлинычу, предводителю нашему купеческому почтение”. Удивило, что скотоподобное существо, каким казался Курослепов поначалу, мог быть предводителем.
Вот отчеркнуто: “Действие происходит лет тридцать назад”. Написана пьеса в 68 году. 68-30=38. Гоголевский “Ревизор” — это 1836 год. Понятно, что привлекло тогда внимание. Ревизоровские купцы ведут себя совершенно по-другому. Командуют парадом не они, а городничий. Здесь же, в “Горячем сердце” городничий совсем в иной позиции по отношению к купцам, он уже зависим от капитала. Несложные разыскания объяснили неувязку. Друг автора, актер Бурдин написал ремарку собственноручно. Для преодоления цензурного барьера. Так ремарка и осталась сбивать с толку верящих ей режиссеров.
Ряд пометок, касающихся сюжета. В первой же фразе дворника подчеркнуто слово “пропажа”. Подчеркнуты слова песни, которую подбирает на гитаре Гаврила (приказчик, влюбленный в Парашу): “Ни папаши, ни мамаши, дома нету никого”.
В диалоге хозяина и дворника о пропаже двух тысяч признание последнего в том, что деньги хранились в спальне, в чулках, и реплика Силана: “Вот ты чулки-то и допроси хорошенько”. После нее Курослепов уводит разговор в сторону...
Показалось занимательным, что Гаврила и Вася демонстративно не обращают внимания на приказчика Наркиса...
Обращено внимание на то, что дворник, впустив хозяйку и Парашу, тут же уходит за ворота...
Подчеркнуто, что Наркис требует еще тысячу рублей (к двум уже полученным). А если, мол, их не добыть, то он согласен на свадьбу с Парашей (!).
Вот стычка Матрены и Параши. Мачеха воспитывает падчерицу, объясняя это необходимостью ее (падчерицу) “соблюдать”. Подчеркнута ответная реплика Параши: “Себя соблюдай!” И другая, когда отец станет урезонивать дочь: “Я честней ее!”...
И т. д. и т. п.
Вижу, что кроме вычленения сюжетных поворотов, меня сразу же заинтересовал вопрос о том, кто и что знает о пропаже. Оказалось — все и всё! В том числе и сам потерпевший! Потому-то он и ушел от разговора с дворником (он же его родной обедневший дядя, он может намекать прямо и резко: допроси ту, в чьи чулки прятал деньги). Поначалу это только предположение, догадка, но дальше ей найдется полное подтверждение. Оно в сцене поимки лжепреступника.
Городничий (тоже все знающий) ищет подставное лицо, на которое можно свалить вину — “В городе грабеж, а городничий и не почешется”. Судьба подсовывает в козлы отпущения предмет парашиной любви Васю, сына разорившегося купца. Градобоев арестовывает “вора” и требует от Курослепова мзды за то, что “закрыл” дело. Казалось бы, все устроилось — городничий вышел сухим из воды. И вдруг осечка. Купеческая натура берет верх над оскорбленным изменой мужем. Он отказывается платить требуемое “мерси”:
Градобоев. Что ж, я задаром для тебя пропажу-то искал?
Курослепов. ^ Да ведь не нашел. (!!!) (Курсив, конечно же, мой.) Курослепов отлично знает, кто вор настоящий, и знает, что это знает городничий. Все всё знают!
Унижение мужское, супружеское, гражданское. Скандал в городе и среди собратьев купцов — запьешь. Вот глава купеческого клана и глушит себя водкой. Забросил дела. Живет, путая сон с явью. Воспринимает обычные удары церковных колоколов как набег, возвещающий страшный суд. “Всем в услышанье пятнадцать-то часов било... Да еще и мало по грехам нашим!” (сутки делили на дневные и ночные часы — дважды по двенадцать, а не на двадцать четыре, как теперь).
Его мир рухнул, и он воспринимает это как катастрофу всеобщую. Да, он потерял человеческий облик и подобие, но случилось это по причинам его человеческой уязвимости. Курослепова можно и должно играть человеком в нечеловеческих обстоятельствах.
Ну, а его супруга, выбравшая в любовники кучера Наркиса? “Пуще всего не режьте вы меня и не троньте моего тела белого!” Разве это не карикатура? Не сказочное чудовище?
Вновь листаю рабочий экземпляр пьесы и вглядываюсь в отметки на полях. Восклицательный знак и жирное подчеркивание выделяют реплику: “Кабы эту чаду где бревном придавило, кажется бы, в Киев сходила по обещанию”. Это после свидания Матрены с Наркисом, когда он загнал ее в очередной тупик: либо немедленно деньги, либо свадьба с Парашей. Такой вопль у влюбленной до полной потери стыда, сознания, бдительности может вырваться только у совершенно замученной несчастной женщины. Что касается приближения к себе неровни — кучера, так подобные случаи бывали. И даже в российской истории — вспомним царствование Анны Иоанновны и возвеличенного ею Бирона. Карикатурность несомненна, но она от жизни, а не от авторского произвола.
Другое чудо-юдо. Избранник Матрены Наркис. Даже имя (испорченный Нарцисс) пародийно. Тем не менее это по-своему логичный характер хама-временщика с интересным внутренним противоречием. В самом деле, обстоятельства легко могли повернуть его судьбу как в степенные купцы, так и в разбойники. Впрочем, так ли уж далеки эти варианты? Ведь российский капитал того времени находился в стадии первоначального накопления. В это время накопления праведными не бывают. Парадоксально, но какой-то гранью характера его тянет и к свету, к Параше. В итоге стрелка его судьбы повернулась на солдатчину. И кем он закончит судьбу, неведомо. Ему одинаково пойдет быть расстрелянным за измену и стать полным георгиевским кавалером. Опять же гипербола, но реально существующего национального характера.
Городничий Градобоев — совершенно новая социальная фигура. Переходная от гоголевского Сквозник-Дмухановского к ильфо-петровскому Кисе Воробьянинову и даже зиц-председателю Фунту. Понятие чести, дворянская амбициозность остались, но скорректировались определенными границами, до которых можно доходить в уступках. Сделаю, как ты хочешь, но за деньги. Не дашь денег — выполню свой служебный долг. Фигура, воспроизводящая коррупцию власти, и в то же время портрет слабого человека, примирившегося с властью реальной. Нелепая пореформенная ситуация порождает нелепые фигуры. Среди них режиссер хлыновских безобразий Аристарх — помесь Кулигина с Нароковым. Притом отчеркнута в рабочем экземпляре реплика, говорящая о неожиданной грани его деятельности. Именно он сигнализирует городничему с командой, что Матрена пришла ночью к Наркису! “Меня городничий прислал, я с ним за добросовестного”. Какое пятно на одном из традиционных “лучиков света” пьесы! Гримаса жизни — гримаса сценическая.
Даже дворник Силан — помните фотографию Хмелёва в этой роли? Какой-то ежик в картузе, персонаж мультика, диснеевский гном. Но ведь и этот персонаж заквашен жизнью. Разорившийся дядя Курослепова, вынужденный сторожить спивающегося племянника. Со стороны скажут, что он не досмотрел как сторож, а он не может поймать вора, чтоб не вывести на чистую воду жену родственника. Будешь колючим и нелюдимым, станешь бросаться на людей, чтобы сорвать злость на то, что попал в такой переплет на старости лет.
Мы перебрали многих персонажей. Все они, оказывается, люди-человеки. Их можно и должно играть естественно. Но внимание! С осторожностью и оглядкой, ибо заземлив и забытовив их поведение причинно-следственными мотивировками, можно лишить их той гиперболизации, с которой они написаны. Ведь в их компании, вернее, во главе ее стоит не кто-нибудь, сам Тарас Тарасыч Хлынов. Озорник. Хулиган. Кающийся грешник. Помирающий от скуки человек. Гамлет в облике русского купчины. Образовавшись, в следующих генерациях Морозовых, Мамонтовых, Третьяковых он будет организовывать музеи, театры, помогать революционерам — его же могильщикам, кончать жизнь самоубийством. Монстр, химера, тяни-толкай, купеческий расейский сфинкс.
Сыграть все это чрезвычайно трудно. Нужны мастера-виртуозы с гражданским темпераментом. И то и другое качества достаточны редкие в наше время, а их соединение тем более. Однако без него не воплотить тот внутренний гротеск, о котором идет речь.
Читатель, мы увлеклись скрытыми чертами колоритных характеров, но, надеюсь, не забыли, ради чего мы обратились к ним? Мы остановились на “Горячем сердце” как на пьесе, написанной по старым дочеховским канонам, но тем не менее дающей возможности глубинного, объемного воплощения по сегодняшним театральным меркам.
Однако можно сыграть пьесу и по-старому. Сюжет, речевая характеристика образов столь ярки и колоритны, что если произнести тексты ролей в “верном тоне”, то дело сделается за несколько репетиций. Особенно когда “верный тон” помогает найти сам автор на двух-трех “считках”94. Ну, а если роли распределятся удачно на г.г. Садовского, Живокини, Дмитревского, Федотову, Акимову, Музиля и других актеров Малого театра, то будет большой успех. Правда, в Петербурге на императорской сцене пьеса провалится. Ни зрители — двор и чиновная бюрократия, ни воспитанные на их вкусах актеры жизненность ситуация пьесы не оценят и не донесут. Но в родном Малом свои артисты к его требованиям привыкли, они на них воспитаны.
В их исполнении, с сегодняшней точки зрения, во взволнованном произнесении текста по порядку и в очередь (с соблюдением естественности тона) искренне прозвучат и чистые наивные слова Параши, Гаврилы, Аристарха. Вот Параша размышляет о своей доле: “Тихо... Никого... Не с кем часок скоротать, не с кем сердечко погреть! Сяду я да подумаю, как люди на воле живут, счастливые... Вон звездочка падает. Куда это она? А где-то моя звездочка, что-то с ней будет?”
Вот Гаврила выражает сочувствие любимой: “Куда она? Что с ней? Бедная она, бедная. Вот и с отцом-матерью живет, сирота сиротой! Все сама об своей головушке думает. Никто в ее сиротское, девичье горе не войдет. Уж ее ли не любить-то. Ох, как мне грудь-то больно, слезы-то мне горло давят. (Плачет.)”
А вот Аристарх гневным монологом спасает Парашу от разбойников: “Подайте ее сюда, разбойники, она вам, пьяницам, не пара! Далеко вам, далеко!.. Как вы смели трогать-то ее своими грязными лапами! Она, как есть, голубка; а вы мало чем лучше дьяволов... Уж эта ли девушка не обижена, а тут вы еще...”
Прекрасные, светлые, первородно звучащие слова. В них есть свежесть речей берендеева царства. Прав исследователь, говоря, что “в комедии сплелись черты уездного детектива, доброй наивной сказки и современного памфлета”95. Но не смутит ли сегодняшнего зрителя эта сказочная наивность?
Говоря о гиперболизированных фигурах пьесы, которые чаще всего изображались на сцене выпукло, ярко, но однобоко, мы находили основания увидеть в каждой из них объем, вторые, третьи и т. д. планы. А персонажи, которым автор симпатизирует? И прежде всего Параша? Можно данным ей автором однозначным текстом сыграть полнокровного живого человека, лишить ее образ безусловного налета абстрактности, присутствующего в нем?
Разве не похожи речи ее или Гаврилы на те же рупоры авторских идей, о которых мы говорили в связи с “Недорослем”? Конечно же, они рупоры автора, только с другой, более тонкой, более совершенной технической характеристикой. Они более правдоподобно передают человеческий голос. Да и говорящие у микрофона ведут себя естественнее.
Однако поверит ли сегодня зал таким простым и ясным речам? В описываемый первоначальный период работы они меня — постановщика — крайне настораживали. Что, собственно, смущало? Не качество текста. В отрыве от ситуации сами по себе слова героев замечательны и трогательны. В коллизиях же пьесы, в соседстве с сочной и яркой речью обидчиков они вызывают ощущение какой-то дисгармоничности, ущербности, даже фальши. Ну, скажем...
Матрена. Куда норовишь? Не бывать же по-твоему, не пущу я тебя ночью шляться по двору... Разорвусь пополам, а на своем настою.
Параша. Вынула ты из меня сердце, вынула. Что тебе нужно от меня?
* * *
Матрена. Мне за тебя, за дрянь, да перед отцом отвечать...
Параша. Не в чем тебе отвечать, сама ты знаешь. Что, я мешаю тебе, что ли, что на дворе погуляю. Ведь я девушка! Только и отрады у нас, что летним делом погулять вечерком, подышать на воле. Понимаешь ли ты, на воле, на своей воле, как мне хочется... Все, все отнимите у меня, а воли я не отдам... На нож пойду за нее!
Матрена. Ах, убьет она меня! Убьет!
(