Игра людей людьми для людей

Вид материала

Документы

Содержание Глава вторая

Подобный материал:

• Человек среди людей взаимоотношения между людьми, 7.84kb.
• Игры с песком хороши своей универсальностью. Для маленьких, для средних и для больших, 130.41kb.
• Р. М. Ханинова поэтика вещей-людей и людей-вещей в рассказ, 241.11kb.
• «Этика экологической ответственности» Ролевая игра, 82.91kb.
• К. Д. Глинки «утверждаю» Декан экономического факультета Терновых К. С. 2002 г. Рабочая, 192.96kb.
• Менеджмент в школе План, 163.63kb.
• План мероприятий, проводимых в г. Красноярске в 2011 году в рамках городской акции, 415.4kb.
• Обзор методов идентификации людей, 100.6kb.
• Отечественной Войне «Герои живут рядом. Серебряников Виктор Петрович», 32.62kb.
• Посланнику Господа Бога зависит успешное разрешение, 159.5kb.

Артист преодолел все. Вернувшийся из вояжа мастер несколько остыл по отношению к доморощенным находкам ученика, стал менять оформление, корректировать неоправданные переборы в решениях и мизансценах, но ничего не тронул в действительно разработанной линии Гриши.

За месяц Георгий Александрович выправил спектакль. Того, чего я не смог добиться от актеров, он добиваться не стал, а сделал по-своему. Чтобы сделать это как следует, ему не хватило времени (все-таки чего-то мне удалось от них добиться и это что-то нужно было из них выбить). Была досада, но я понимал необходимость этой операции.

Например, у нас с художником (ныне кинорежиссером Игорем Масленниковым) на кругу была выстроена вся квартира Неделиных вплоть до ванной и туалета, куда должен был прятаться плачущий Илларион, что когда-то нравилось Георгию Александровичу. Теперь же, увидев мельканье эпизодов, он захотел его остановить или хотя бы разрядить. Желание естественное — частота темпа, увы, не поднимала ритма происходящего. Постановочное решение выпирало, не было внутренне оправданным. Но его нужно было заменить каким-то другим. На это не было времени, да, очевидно, и желания.

Да, артист в театре — сила. Иногда разрушительная.

Спектакль стал проходным и в репертуаре продержался недолго, что-то около сезона. Не могу сказать, что я с радостью вспоминаю свою работу над этим спектаклем, но вот радость и удовлетворение от встречи с думающим артистом-универсантом (Рецептер кончил филфак Ташкентского университета) остались.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вспоминая ряд спектаклей, которые он ставил как в университетском самодеятельном театре, так и на профессиональной сцене, автор приходит к выводу: причина удач в приведенных примерах — осмысленность работы их создателей; причина неудач — отсутствие ее.


Несколько слов об университете и искусстве. Многие годы я связан со студенческим театром Ленинградского университета. В этом коллективе я играл, учась в университете, там же делал первые режиссерские пассы и пассажи, последние годы являюсь его художественным руководителем.

Я еще не раз буду добрым словом поминать университет, но сейчас хочу говорить о давнем спектакле, драматически окончившем свое существование. Мне он кажется одним из лучших моих спектаклей (может быть, из-за его судьбы). История эта имеет много аспектов, я остановлюсь только на том, который касается поднимаемой мной темы.

Замысел спектакля родился коллективно. Сидели с ребятами-студийцами в университетском клубе и думали, что будем делать к 400-летнему юбилею Шекспира. Трезво взвесив собственные силы, мы решили, что всерьез этого автора нам не осилить. Невсерьез же университетский театр ничего не делает. А что если сделать спектакль о самом Шекспире?

В итоге длительного кропотливого труда возник сценарий под названием “Шекспир и столетия” (Размышление вслух в связи с 400-летним юбилеем). Первая часть называлась шаловливо-дерзко: “А был ли мальчик-то?” Эта шалость потом дорого обошлась.

В торжественной атмосфере юбилейного торжества, на фоне огромного портрета Шекспира в золоченой раме (не так давно, по случаю, совершенно освободившейся от другого портрета) появлялись трое ведущих:

— Мы собрались сегодня, чтобы отметить юбилей Шекспира. Шекспир... По словам Горького, “величайший драматург мира”.

— “Отец наш Шекспир”, как сказал Пушкин.

— “Человек-океан”, как сказал Гюго.

— Шекспир...

--- Вернее, тот, кто скрывался под этим именем...

И начиналось... Один из троих явно срывал праздничное мероприятие, желая говорить о темных сторонах биографии Шекспира. Другой неумолимо возвращался к юбилейному пафосу (а надо сказать, градус шекспировского юбилея был высок и в стране и во всем мире, что, конечно, отражалось и на атмосфере спектакля). Третий ведущий пытался как-то примирить стороны. По ходу спора возмутитель спокойствия навязывал рассмотрение анти-шекспировских версий, которые сменяли одна другую. Им аккомпанировала смена портретов претендентов в Шекспиры в роскошной раме. Перед ошарашенным зрителем мелькали лица философа Фрэнсиса Бэкона, драматурга Марло, графов Кэмбриджа, Оксфорда, Ретленда. Когда в ней появлялся список фамилий (соответствующий гипотезе дезинтеграторов: Шекспир это псевдоним группы авторов), ортодокс бросался с кулаками на ревизиониста и на высокой университетской кафедре — спектакль шел в Актовом зале Главного здания — начиналась драка. Заканчивалось отделение на признании спорности авторства и бесспорности явления именуемого — Шекспир. В золоченой раме появлялось изображение театра “Глобус” с девизом “весь мир играет комедию”, под которым и шло дальнейшее представление.

Во второй части, называвшейся “Великий в представлении собратьев по перу”, те же актеры играли отрывки из пьес, где Шекспир был действующим лицом. Жалкий литературный уровень этих опусов позволял играть их пародиями на водевиль, мелодраму, политический детектив, бесконфликтную советскую пьесу⁴. Всерьез и целиком исполнялась лишь “Смуглая леди сонетов” Б.Шоу.

Третья часть — “Великие о великом” — состояла из столкновений мнений о творчестве Шекспира, накопившихся за четыре столетия. Это был монтаж по принципу живой газеты. Сталкивались точки зрения панегиристов и ниспровергателей, соотечественников Шекспира и иноземцев, ученых и художников (писателей, актеров, режиссеров), современников Шекспира и современников зрителей, сидевших в зале. Заканчивалось действо словами Гёте: “Шекспир и несть ему конца!”

Несмотря на озорные повороты спектакля, весь он был пронизан уважением к великому драматургу. Он делал феномен “шекспировский театр” живым, а не академически холодным. После спектакля хотелось листать не только самого Шекспира, но и пыльные вольюмы шекспироведов. В этом признавались те немногие зрители, которым удалось побывать на спектакле. К сожалению, иначе реагировал на него партком университета. Была создана компетентная комиссия из педагогов-зарубежников филфака. Комиссия была компетентна во всем, кроме театрального юмора. Она квалифицировала нашу затею как антинаучную и потому сочла ее святотатственной для прославленных университетских стен. Спектакль (собственно, генеральные репетиции со зрителем) показали два раза, и поставили на этом точку.

Прошел год. Переизбрался университетский партком и новый его секретарь принес клубу извинение за неверную оценку спектакля прошлым составом парткома. Но режиссер был уже далеко, некоторые исполнители тоже, да и юбилей прошел, а спектакль должен был контрапунктировать с атмосферой всемирных шекспировских торжеств...

Минуло два года. Пришла другая круглая шекспировская дата. 350 лет со дня смерти. Вновь вернулась юбилейная атмосфера, вновь стало возможно “размышление вслух”, теперь уже “в связи с 350-летним юбилеем”. Спектакль, не дошедший до зрителя, мучит режиссера так же, как драматурга непоставленная пьеса, писателя ненапечатанная рукопись. Я прочел сценарий в театре, где тогда работал (Владивостокский театр им. Горького), и предложил молодежи сделать внеплановый спектакль. Откликнулись на предложение дружно. Легкость, с которой актеры пошли на эту работу, даже слегка настораживала. И как оказалось не напрасно.

На чем держался университетский спектакль? На желании озорничать, на протесте против плоского шекспироведения, укладывающего внемасштабную фигуру гиганта в прокрустово ложе приевшейся схемы — писатель из народа духовно богаче писателя аристократа. Нам очень нравилась фраза сторонника ретлендовской версии авторства шекспировских пьес: “Что делать! Толстой был графом, Кропоткин князем, а Распутин тобольским мужиком”.

Нас раздражало замалчивание неукладывающихся в каноническую биографию фактов вроде отсутствия бумаг, написанных самим Шекспиром, его вынужденно раннего брака и прочих. Поражало необъяснимое богатство его словаря (один из самых богатых писательских словарей — около 20 тысяч слов!). Нас возмущало замалчивание противников шекспировской драматургии — а среди них — Вольтер, Толстой, Шоу!

Чем питались эти чувства? Знаниями? Да, конечно, но большинство из них мы сами получили уже в процессе работы. Вернее сказать, эти чувства могли возникнуть в духовно-живой, общественно-активной студенческой среде. Чтоб эти чувства родились, нужно было много мучиться на скучных лекциях, перепевающих учебники, читать много одинаково тяжелых скучных книг без картинок. Университетский спектакль боролся с мертвечиной вокруг Шекспира, но по аналогии будоражил многое. Мы дерзили, отлично сознавая это.

Совсем не то получалось в профессиональном театре. Первоначальный энтузиазм держался на правилах хорошего тона — в искусстве принято одобрять творческую активность, эксперимент. Суть же вопроса молодых актеров не трогала. Шекспира он почти не читали, не говоря уж о шекспироведах. Больше всего их интересовали пикантные факты биографии и множество претендентов в Шекспиры. Ярких ролей они не увидели. И ошиблись, кстати.

Университетский спектакль был полон яркими фигурами: ведущие — Ю.Дворкин, А.Рахманов и А.Сороцкий; Смуглая леди — М.Хрипун, Елизавета — Л.Мошеренкова. Разнообразные “Шекспиры” в пародиях и режиссер Крэг в фельетоне Дорошевича — тот же Ю.Дворкин; масса других персонажей пародируемых пьес по яркости напоминала эстраду.

Увы, факт остается фактом, воображение профессионалов дремало там, где пышно расцвело воображение любителей. Энтузиазм артистов быстро улетучился и репетиции заглохли сами по себе. Первого ребенка убили вскоре после родов, второй не родился.

Казалось бы, приключение достаточно поучительно, ан нет. Еще через два года, уже в Казани, я снова испытал судьбу, пытаясь перенести на профессиональную, теперь уже тюзовскую сцену, то, что было удачно осуществлено в студенческом театре. Казань — старый университетский город, полный студенчества самых разных специализаций. Одно было общим у студентов всех вузов — они не признавали ТЮЗ своим театром. И были правы: ни “Похищение луковиц” (сказка Машаду из португальско-марсианской жизни), ни ему подобные спектакли не могли дать пищи их умам и сердцам.

Я был главным режиссером театра (первый раз!) и думал об обновлении репертуара, о привлечении в театр нового зрителя и о прочих прекрасных вещах, о которых всегда думают новые главные режиссеры в первый сезон своей работы. Память подсказала: “Время”! “Время” — это инсценировка рассказа В.Дудинцева “Новогодняя сказка”.

В некоей лаборатории по изучению Солнца подвизается компания ученых-бездельников, которые не столько изучают Солнце, сколько пикируются с конкурирующей лабораторией кандидата наук С.Среди них выделяется Чудак (мы с художником Егором Прикотом выделили его из среды коллег огненно рыжей шевелюрой и чувствовали себя Мейерхольдами). Чудак — человек романтической судьбы. Он бывший вор “в законе”, “пахан”, понявший тщету и никчемность своих занятий. С нездешней целеустремленностью он уплотнил свое время и стал изобретать некую чудодейственную панацею для человечества. За ним гонятся мстители — его бывшие друзья, и он передает свое дело одному из талантливых бездельников, так как несмотря на пластическую операцию, его вот-вот разыщут и убьют бандиты (нельзя самовольно выходить из “закона”).

В одно туманное утро герой (бывший бездельник, которому Чудак передал эстафету) видит на подоконнике огромную сову, которая поселяется в его квартире. Сова — символ Времени. Ее видят прозревшие, одержимые идеей спасения человечества люди. Вскоре Чудака действительно убивают. К герою приходит Женщина (бывшая любовь Чудака). Она считает, что тот не убит, а снова изменил свою внешность и обманул преследователей.

Трогательное единение борцов за спасение человечества, самоотверженная работа, бессонные ночи, смертельная болезнь Героя, разбуженные им от духовной спячки коллеги, получение спасительного вещества, музыка Скрябина, счастливый финал. Святочный рассказ, оснащенный атрибутами современной фантастики и современными идеями. Парадоксальное совмещение уголовщины, романтической любви, остроумия в стиле физиков-теоретиков типа Ландау — все это в свое время произвело в университетском театре большое впечатление сначала на молодых актеров-студентов (тоже мечтающих о спасении человечества, только силами искусства и просвещения), а затем и на зрителей, солидарных в этом и с артистами, и с героями спектакля.

До сих пор некоторые знакомые заговорщицки напоминают мне иногда: “А помнишь “Время”?” Помню, конечно, но приятное воспоминание о смелой и бесшабашной юношеской режиссуре испорчено для меня казанской попыткой сделать спектакль в ТЮЗе на том же материале.

Что касается зрителей, то они не отличались от ленинградских — та же славная студенческая ватага, сверкающая веселыми, любопытными, дерзкими взорами. Об актерах этого не скажешь. Все пошло по знакомой схеме: между содержанием материала и его восприятием профессионалами возникла брешь.

Скажем, будущий юрист Аркадий Розеноер менее всего думал о своем внешнем облике. Собственного свитера и закрученного вокруг шеи длинного шарфа (то ли некогда его снимать, то ли некогда надевать пальто), да огненно-рыжего парика ему было достаточно. Главное: пробить замутненное спортивными телерепортажами сознание товарищей по лаборатории и успеть сосчитать длинную вереницу цифр с помощью логарифмической линейки. Он разрывался между двумя целями: сделать все самому и передать незавершенное в надежные руки. Кто как не студент знает, что такое необходимость сделать много дел! Особенно студент гуманитарного факультета и одновременно артист студенческого театра! От этого жизненно-сценического существования между двумя всепоглощающими заботами, между молотом и наковальней, возникал человек мятущегося, неистового характера.

Народный же артист, игравший эту роль в ТЮЗе, усвоив на политзанятиях, что типическое это не среднеарифметическое, пытался делать типическим то, что было произвольным допущением автора. Играя злодея, он искал в нем добряка по известному рецепту. Парадоксальность стыка поздно вышедшего на истинную дорогу уголовника и ученого, наверстывающего бездарно растраченное время, не зацепила, не взволновала артиста. В итоге — блеклая фигура, вещающая выспренные монологи (“в театре, особенно детском, нужно говорить правильно и внятно”).

Другой народный артист безусловно проигрывал (правда, не подозревая об этом) будущему историка Александру Гадло в качестве шефа лаборатории. Артист, ничтоже сумняшеся, полагался на свою колоритную, солидную фактуру, студент пародировал знакомый тип мышления университетского босса. Играя шефа, молодой человек недоумевал, как можно быть равнодушным, прикасаясь к тайнам непознанного. Артист же несколько скучал, столкнувшись с небольшим эпизодом своей большой биографии. И так далее и тому подобное...

Тогда обе эти неудачи и во Владивостоке, и в Казани как-то не произвели на меня большого впечатления. Если я и сделал из них вывод, то он состоял лишь в том, что лучше избегать вторичных постановок — не больше. Конечно, разница в подходе к ролям профессионалов и любителей была мною замечена, но казалась странностью и только. Дальнейшие годы общения с теми и другими копили недоумения и требовали анализа. Последней каплей послужил случай с пьесой А.Хмелика “А все-таки она вертится?”.

Очаровательная, грустная шутка над человеческим нелюбопытством (говоря мягко) по поводу всего таинственного, что нас окружает. Хмелик использует свой излюбленный давний прием: спрятать серьезные взрослые проблемы в школьно-пионерскую атрибуцию. Пьеса хорошо читается, легко воспринимается на слух. Ее хочется играть сходу, сейчас же. Что и случилось: многие взрослые театры, почти все детские, включили ее в репертуар. Полюбилась она и в самодеятельности, в частности, нам в университетском театре.

Очень важна в пьесе фигура главного героя Васи Лопотухина. Вся фабула держится на известии, которое Вася приносит в класс, опоздав на контрольную: его задержали (ни больше, ни меньше) инопланетяне, совершившие посадку во дворе. Зритель должен сомневаться: врет Вася или он действительно увидел “нечто”. Для этого фигура Васи должна быть многозначна. Он должен вызывать доверие и недоверие одновременно. Если нет исполнителя этой роли — нет спектакля.

Получилось так, что университетский Лопотухин, Витя Короткий, разочаровавшись очередной раз в биологии, уехал из Ленинграда. Порепетировав с другими исполнителями, я понял невозможность его замены и отложил работу над спектаклем. (Тайно я надеялся на новый прилив любви к биологии, который вернет нам — Витю, а спектаклю — Васю.)

Одновременно с нами пьесу взял к постановке Большой драматический. Университетские ребята в свое время волновались по этому поводу, а я их стыдил, говоря о несопоставимости задач, стоящих перед самодеятельным и профессиональным искусством. Про себя я тоже, конечно, волновался: воплощения самодеятельное и профессиональное несопоставимы, но намерения режиссуры — вполне. Соревноваться же с режиссурой БДТ непросто. Начинал в театре репетировать незнакомый молодой человек, но кто же не знает обычаев этого театра... Смутные слухи о репетициях доходили через знакомых, весьма уважаемых и любимых мною артистов. В слухах было брюзжание на пьесу, на режиссера, на роли. Я относил это на счет раскачки и медленного вхождения в работу. Потом, уже в следующем сезоне, мне позвонил один из занятых в спектакле артистов и попросил что-нибудь почитать по проблеме НЛО. Через год работы над пьесой он понял, что без знакомства с этим материалом роль не сыграть. Через год! Я поразился. Через год решили познакомиться с тематикой пьесой. И какой тематикой!

В шутливой форме, прячась за юмор и возраст персонажей, Хмелик говорит о жгучих тайнах нашего времени, которые не дают спокойно спать ни школьникам, ни академикам. Он использует сцену не для того, чтобы высказать еще одну, тысячепервую, гипотезу происхождения НЛО, а берет в объект внимания один из главнейших аспектов проблемы — человеческий.

Хмелика как художника поражает людская нелюбознательность. Он недоумевает: что это? Леность мышления? Научная трусость? Может быть, защитная реакция на необычное? Персонажи пьесы делятся на два лагеря — одни низводят необычное до понятного им уровня, опошляют его. Другие — пытаются смотреть необычному прямо в глаза, но подвергают его здоровому, трезвому скепсису. В пьесе есть разные человеческие типы, но характеризуются они прежде всего способами мышления, а не внешними признаками или психологическими оттенками.

Водораздел между ними проходит по линии признания возможности существования необычного или принципиального отрицания его. Сначала — открытый или закрытый ум, а уж потом — психологическая мотивировка этого. Ум учительницы, например, закрыт в силу ее истеричности, которая, в свою очередь, результат того, что она лишилась мужа, обладавшего открытым умом и уделявшего НЛО больше внимания, чем ей.

Ум ученицы Малаховой закрыло чувство безрассудной, слепой влюбленности и прочее и прочее. В этой системе отсчета Лопотухин и не озорничает и не галлюцинирует — он исследует окружающих людей на предмет: способны ли они воспринять нечто не вмещающееся в рамки повседневного опыта или нет.

Я излагаю не кабинетные соображения, а описываю сыгранные университетскими студийцами роли. (Произошло то, на что я втайне надеялся: нашего уехавшего биолога вновь потянуло не то на факультет, не то в студию, и через год мы выпустили спектакль.)

Дабы подчеркнуть нешуточность поднимаемых в нем вопросов, мы пошли на публицистический ход. В финале, после авторского многоточия:

Шафиров. ...Все-таки... Она вертится?.. Да?.. или нет?..

Лопотухин. Не знаю, Шафиров... Не знаю...

Артисты уступали место приглашенному уфологу, журналисту, пишущему по вопросам науки, члену Географического общества СССР, Г.П.Лисову, который излагал проблему всерьез. Хватит приносить жертвы искусству, пусть и оно будет принесено в жертву Тайне! — решили мы, — Тайне с большой буквы, которая достойна и больших жертв.

Может быть, в этом и сказался субъективизм постановщика, но он понятен в стенах университета. Зрительный зал заполняли настоящие и будущие ученые. Часто выступления специалиста прерывали высказывания “за” и “против”, вопросы, возмущения. Того и хотелось. Раздразнить, нарушить олимпийское спокойствие храма науки, заинтересовать проблемой, если не сегодняшних, то завтрашних ученых.

Я отвлекся. Итак, артист БДТ просит материалов по теме, получает их, но, увы, делает это напрасно — после показа главному режиссеру работу над спектаклем прервали насовсем. Что же произошло? Думаю, дело в том, что к пьесе подошли с обычными театральными мерками и ее образы не выдержали нагрузки. По нормальному реалистическому счету пьеса поверхностна, приблизительна. Вероятно, некоторую плоскость в обрисовке характеров и обнаружили хорошие артисты БДТ. Выйти же за рамки театрального восприятия произведения не смогли. Впрочем, оговариваюсь: все это мои предположения, я не знаю ни режиссера, ни его замысла.

Строить догадки у меня есть некоторые основания. Например, на компетентном худсовете, состоящем из опытных, доброжелательных театроведов, которые принимали университетский спектакль, говорили только о нем, игнорирую всю уфологию, как любители танцев торжественную часть на юбилейных вечерах. И это несмотря на то, что из уст уфолога только что услышали невероятные последние новости. То же самое повторилось потом на обсуждении спектакля в Доме художественной самодеятельности. Профессионалы, узкие специалисты взяли верх над людьми (правда, не очень любознательными).

Я стал ревниво следить за судьбой пьесы. Посмотрел на гастролях спектакль знаменитого периферийного ТЮЗа. Школьников играли хорошие актрисы-травести. Я охотно простил бы им пристрастие к саратовским калачам, если б они понимали чего касались! Но куда там! Они безжалостно растаскивали хмеликовские парадоксальные ситуации на себя, создавая широкоформатные тюзовско-пионерские роли. В университетском спектакле тоже была одна травести — математик-прикладник Ирочка Сайферт, она играла Шафирова. Мы даже не скрывали ее нежность и женственность — эти ее милые особенности, так же как широко открытые, печально-удивленные глаза, становились свойствами Мысли, чуткой, трепетной ко всему непознанному.