Исследование природы человеческого существования в ранних рассказах Ф. Горенштейна
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
жило свой отпечаток на творчество Ф. Горенштейна и то, что он окончил Высшие сценарные курсы. Позже он говорил: Как сценарист, сценарист-профессионал, я отделил прозу от… литературы. Хороший прозаик Трифонов написал несколько сценариев, но это неинтересные сценарии. Потому что он их писал как прозу. Тут другой ритм, тут киноритм надо чувствовать. Конечно, то, что у меня кинообразование, помогает мне в работе над прозой, потому что тут зрительный образ. У Льва Толстого не было кинообразования, а многие его произведения почти не надо переводить на сценарий… Мне кажется, что сценарий все-таки дальше стоит от прозы, чем драма. Хоть по форме как будто сценарий ближе. В сценарии монтажный ритм. Надо чувствовать монтаж.
Отличительной чертой поэтики Ф. Горенштейна является и использование символов, обладающих удивительным мастерством очень сильной, точной и емкой детали (настолько реально узнаваемой, что кажется символичной). Как символ воспринимается, к примеру, в повести Искупление сцена посадки на поезд несчастного, обезумевшего от вновь свалившихся на него испытаний народа: Возле вагонов рвали и били друг друга пассажиры, которых короткая стоянка поезда превратила временно в злейших врагов. Символы этой страны у Горенштейна: дощатые заборы, пустыри, разрушенные дома, строительный мусор, колючая проволока, лающие на людей собаки.
Один из важнейших вопросов поэтики произведений Ф. Горенштейна - это вопрос о субъекте литературного высказывания в его произведениях. Кто он, этот субъект? Рассуждения, вложенные в уста героя, незаметно перерастают в речь самого автора. А может быть, это автор, ставший героем? Кто, например, в романе Псалом рассуждает о нищенстве, развивает целую теорию о том, почему в стране, официально упразднившей Христа, по-прежнему просят подаяние Христовым именем, а не именем Совета народных комиссаров? Кому принадлежит гротескный, почти идиотический юмор, неожиданно прорывающийся там и сям на страницах горестного романа?
Как ни у одного другого из его собратьев по перу, в прозе Горенштейна можно подметить ту особую многослойность автора, которая в русской литературной традиции присутствует разве только у Достоевского. Этой многослойности отвечает и неоднородность романного времени. Писатель, сидящий за столом; автор, который находится в своём творении, но стоит в стороне от героев; наконец, автор-рассказчик, потерявший терпение, нарушающий правила игры, автор, который расталкивает героев и сам поднимается на помост. Вот три (по меньшей мере) ипостаси авторства, и для каждой их этих фигур существует собственное время. Но мы можем пойти ещё дальше: в романе Псалом слышится и некий коллективный голос - обретшее дар слова коллективное сознание действующих лиц.
Все эти границы зыбки, угол зрения то и дело меняется, не знаешь, кому верить; проза производит впечатление недисциплинированной и может вызвать раздражение у читателя, привыкшего к простоте и внутренней согласованности художественного сооружения. Однако у сильного и самобытного писателя то, что выглядит как просчёт, одновременно и признак силы. Такие писатели склонны на ходу взламывать собственную эстетическую систему.
Роман Место - одно из немногих произведений Горенштейна, где рассказ ведется от первого лица, от имени главного героя Гоши Цвибышева. Как рассказчик Гоша оказывается мощнее, масштабнее своей жизненной сути. Цвибышев - рассказчик слишком фиктивный. Здесь Горенштейн, пожалуй, переполняет меру условности. Ведь Гоша не был способен на элементарную работу, он не только был не в состоянии дозвониться вовремя кому следует, но даже здорово напутал в стандартном ежемесячном отчете-доносе из библиотеки в КГБ. Конечно, он укрупнен автором. Особенно это заметно в исторических экскурсах, развернутых размышлениях и рассуждениях, мимолетно брошенных на пейзаж взглядах, в сюжетных новеллах-вставках, посвященных проходным персонажам. Все это - явно выше способностей примитивного Цвибышева. Но Цвибышев-рассказчик обладает одной очень важной чертой. Он предельно искренен и откровенен. Он совершенно не старается приукрашивать себя и свои поступки. Он весь - в саморазоблачениях и самоуничижениях. Он весь перед читателем, и судит он себя настолько строго, что ничей суд ему уже больше не страшен. В литературном приеме, впрочем, нет экстремального психологического подтекста. Цвибышев - не мазохист. Страдания причиняют ему боль, боль приносит страдания, а вовсе не удовольствия. В исповеди, горестной и жалобной, нет ни самоистязания, ни самолюбования. Он не обращается ни к кому конкретному. Цель его исповеди - сама исповедь. Кроме того, поначалу Цвибышев - человек с идеей, точнее, человек идеи. Идея эта формулируется им не сразу, но с первых страниц видно, что унижения рассказчика - иной полюс этой идеи. Перепрыгнуть пропасть между нынешним его положением и великой идеей его жизни - вот главное, чем живет Цвибышев. Идея эта - наполеоновская: Рано или поздно мир завертится вокруг меня, как вокруг своей оси.
2.3 Человек в изображении Ф. Горенштейна
Кажется, что главный предмет исследования Горенштейна во всем, о чем бы он ни писал, - это бесконечный неясный мир человеческих отношений, самый удивительный, бездонный и непознаваемый.
Герои Горенштейна живут на грани психического здоровья и болезни, и это, помимо космического масштаба страстей, роднит их с героями Достоевского.
В Ис?/p>