Исследование природы человеческого существования в ранних рассказах Ф. Горенштейна
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
?нигой книг - с Библией.
Необычная повествовательная манера, свободное владение автором как бы нарочито сбивчивым, а на деле - искусно орнаментированным повествовательным стилем - не оставили равнодушной критику. Столь же необычной оказалась структура романа, в котором изоморфизм как главный конститутивный принцип определял гармоничность построения: Пять частей, называемых притчами, повествуют о четырех казнях Господних - голоде, войне, прелюбодеянии, душевной болезни - и о каком-то разрешении, о смысле Зла, который отчасти проясняется в конце книги. Значит, роман о Зле? Я бы сказал иначе, словами Гете…: о проклятии Зла, проклятии, которое само становится злом. О том, как страдалец превращается в источник страданий, жертва - становится палачом.
Сам Горенштейн так характеризовал свою манеру письма в этом романе: …Я в данном конкретном случае решил посмотреть на Россию через призму Библии. На ее историю. Но я меняю всякий стиль в зависимости от конкретного материала. Хотя Библию я давно читаю, читаю ее внимательно и многому учусь у нее: не только стилю, но и той беспощадной смелости в обнажении человеческих пороков и самообнажении, в самообличении. Такой смелости нет ни в одном народном фольклоре. Отчасти потому фольклор еврейского народа и стал Библией, я думаю. Тут нету богатырей положительных и отрицательных Змеев Горынычей только. А здесь человек берется в комплексе его дурного и хорошего. Дурное часто вырастает из хорошего, а хорошее из дурного.
В Псаломе также соблюдён главный принцип поэтики Горенштейна: никаких одномерных образов! Даже Алексей Иосифович Иволгин, к которому Антихрист обращается в женском роде, не может не покормить голодного ребёнка, даже в нём просыпается - хоть на миг, на роковом допросе - национальное и человеческое достоинство.
В художественном мире Горенштейна на первое место выходит вечная борьба между добром и злом как универсальный конфликт, бурлящий в подсознательных глубинах отдельного человеческого существа и в немыслимо бескрайних просторах Вселенной. Во всех произведениях писателя так или иначе встает вопрос о злодеянии - будь то убийство одичалым от злобы дворником своих соседей (Искупление) или многовековые гонения на целый народ (Псалом) - и возмездие за него.
Особенность стиля Ф. Горенштейна довольно точно определил И.В. Кондаков: В известном смысле творчество Горенштейна - это нравственно-этический суд над человечеством, пережившим свое грехопадение, Страшный суд, который незримо вершится от лица Того, кто говорит: Мне отмщение, и аз воздам. Отсюда стремление Горенштейна обрести торжественную и грозную интонацию ветхозаветного библейского повествования, нащупать в бытовой вязи людских поступков и судеб неторопливый ритм неотвратимо осуществляющейся вечности.
В своей вынужденной отчужденности, оторванности от советского литературного процесса Горенштейн видел впоследствии даже благо: писатель был поневоле избавлен от суеты писательской повседневности, от включенности в литературные группы и журнальную борьбу, от соблазнов писательской карьеры, от вольных или невольных уступок цензуре, от заигрываний с властью того или иного образца. В писателе вырабатывалась позиция вненаходимости - одинокого мыслителя, сосредоточенно обдумывающего одно и то же; неторопливого наблюдателя жизни, свободного философа, обращенного к вечным темам, к непреходящим ценностям религии и литературы. Отсюда Горенштейн черпает и основы своего стиля, в большей мере ориентированного на русских классиков (А. Пушкина, М. Лермонтова, Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова), на глубину философских обобщений, на воссоздание универсального ритма бытия Я, слава Богу, - говорил Горенштейн Дж. Глэду, - в силу обстоятельств своей жизни был отстранён от общего потока, и я учился у книг, учился у мастеров и учился ритму, ритму, ритму. Старому ритму.
Тяга Горенштейна к отечественной классике, её нравственно-философским, психологическим и эстетическим урокам не только поразительно велика, но и демонстративна Она выражена у Горенштейна не только в виртуозном психологическом перевоплощении, не только в эмоциональном погружении в атмосферу отдалённой эпохи, но и в мастерстве словесной стилизации, своею рода стилевом протеизме художника, одновременно принадлежащего всем историческим эпохам. Бросаются в глаза характерные названия программных для Горенштейна произведений - рассказов Три встречи с М.Ю. Лермонтовым, Мой Чехов осени и зимы 1968 года, драмы Споры о Достоевском, киноромана Александр Скрябин. Однако, вместе с некой прикованностью писательского взгляда к русской культуре, к России, к трагическим коллизиям российской истории, к русскому национальному характеру (как справедливо выразился Б. Хазанов, Горенштейн пишет, одну Россию в мире видя) Горенштейн стремится увидеть Россию и русских извне.
И здесь для него принципиально важна точка зрения еврея, родившегося и выросшего в России, впитавшего её язык и культуру, но по своим религиозным, ментальным корням сохранившего причастность к первоистокам мировой Священной истории, к Завету Бога Авраама, Исаака и Иакова, к пророчествам Исайи, Иеремии, Иезекииля. Эта точка зрения и придает творчеству Горенштейна, подобно философским трудам Л. Шестова, исключительную стереоскопичность, освещает быстротекущую современность светом неподвижной и длящейся вечности.
Нало