Василий Галин Запретная политэкономия Революция по-русски

Вид материала

Документы

Содержание Русский путь — национальные особенности русской революции Политические идеи русской интеллигенции Западный индивидуализм и русский общинный дух

Подобный материал:

• Василий Галин Запретная политэкономия красное и белое, 10149.29kb.
• Контрольная работа №1 по дисциплине «Политэкономия», 358.97kb.
• Н. В. Рябинина читаем а. П. Чехова по-русски…, 2062.63kb.
• Протопресвитер Василий Зеньковский пять месяцев у власти (15 мая -19 октября 1918 г.), 3241.38kb.
• -, 388.72kb.
• Конспект лекций по дисциплине "политэкономия" для студентов 050107 заочной формы обучения, 908.57kb.
• Темы курсовых работ по-русски и по-английски (с указанием номера курса); фио научного, 17.99kb.
• Английская революция XVII в. Основные этапы и законодательство. Протекторат Кромвеля., 146.25kb.
• Лекция 14. Кейнсианство и его эволюция «Кейнсианская революция», 259.32kb.
• Культура Древней Руси. Литовско-московское соперничество и решение, 33.56kb.

данный момент максималисты (большевики) были стихийным выражением (действия), биологически необходимого для того, чтобы Россия не претерпела самый ужасный распад, чтобы русский народ, углубившись в гигантскую и независимую работу по восстановлению самого себя, с меньшими страданиями перенес жестокие стимулы голодного волка, чтобы Россия не превратилась в кровавую схватку зверей, пожирающих друг друга»⁸⁴⁷. Бердяев: «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться»⁸⁴⁸.

«Рабоче-крестьянская революция в октябре 1917 г. реализовала, таким образом, потребность российского общества в сильной государственной власти, способной радикальными действиями спасти страну от экономической и военной катастрофы. Власть перешла к Советам*.

* 10 января 1918 г. открылся III Всероссийский съезд Советов, утвердивший победу большевиков. Учредительное собрание, таким образом, лишалось своего легитимного статуса.

190

воплотившим народные представления о демократии. Они соединили в себе законодательную и исполнительную функции власти... Это позволило сконцентрировать власть для усиления ее эффективности...»⁸⁴⁹ В. Ипатьев: «Продолжение войны угрожало полным развалом государства и вызывало крайнее раздражение во всех слоях населения». Либеральные и почти все левые партии требовали продолжения войны. «Наоборот, большевики, руководимые Лениным, — продолжал Ипатьев, — своим лейтмотивом взяли требование окончания войны и реальной помощи беднейшим крестьянам и рабочим за счет буржуазии... Надо удивляться талантливой способности Ленина верно оценить сложившуюся конъюнктуру и с поразительной смелостью выдвинуть указанные лозунги, которым ни одна из существовавших политических партий в то время не могла ничего противопоставить... Можно было совершенно не соглашаться с многими идеями большевиков. Можно было считать их лозунги за утопию, но надо быть беспристрастным и признать, что переход власти в руки пролетариата в октябре 1917 г., проведенный Лениным и Троцким, обусловил собой спасение страны, избавив ее от анархии, и сохранил в то время в живых интеллигенцию и материальные богатства страны»⁸⁵⁰.

191

РУССКИЙ ПУТЬ — НАЦИОНАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ,

или Почему победили большевики


«Люди созданы так, что стремятся к свободе и к самоуправлению. Хорошо ли это для человечества вообще или для данной нации в частности, это вопрос с точки зрения практики государственного управления довольно праздный, как, например, праздный вопрос—хорошо ли, что человек до известного возраста растет или нет?»

С. Витте⁸⁵¹


Была ли победа большевиков предопределена или стала результатом... стечения обстоятельств? Ведь следуя логике исторического процесса Россия должна была повторить путь, проложенный Западом. Почему этого не произошло? Виной тому азиатские черты России, особенность ее народа или злая воля большевиков? Или что-то еще?

Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны вернуться к предмету политэкономии. Нам необходимо оценить политэкономические силы, двигавшие социально-экономическим развитием российского общества в то время. В данном случае нас интересуют именно «силы», а не историческая фактология.

Рассмотрение общественных сил начнем с класса, который непосредственно делал экономическую политику в XIX веке — буржуазии. Наиболее полную характеристику ее оставил М. Покровский: «Через пять лет после освобождения крестьян «открылись новые пути к обогащению», и «буржуазный либерализм, казалось, так же "крепко умер", как в свое время император Павел. "Отеческое самодержавие" давало буржуазии все, что ей было нужно: его лозунгом... было — обогащайтесь! Но чего же буржуазия, как класс, может другого требо-

192

вать»⁸⁵². «Достаточно было присмотреться к тому, кто делает русскую экономическую политику, чтобы понять, что в «парламентском образе правления» русские фабриканты и заводчики нуждаются не так уже жгуче — особенно когда парламент приходилось покупать ценою 8-часового рабочего дня, приличного фабричного законодательства и прочих неприятностей. При полной, официально, бесправности «общества» в делах, его касающихся, — причем самое упоминание публично о возможности каких-либо прав каралось как преступление — фактически ни один закон, задевавший интересы русских предпринимателей, шло ли дело о таможенном или о фабричном законодательстве, не проходил без их согласия, не говоря уже о том, что им же нередко принадлежала и инициатива»⁸⁵³. «Отсутствие оппозиционного настроения среди русских капиталистов совершенно понятно: в этой, политической, области купец имел полное основание находить, что стражники и жандармы гораздо лучше оградят его «материальные и умственные интересы», нежели это мог бы сделать парламент. «Выборные учреждения для России вообще новы, — говорил в 1882 году Крестовников, — и вряд ли могут считаться хорошо привившимися, а потому полагаю, что польза от сих учреждений сомнительна по отношению к интересам промышленности и торговли»⁸⁵⁴.

В свою очередь заграничный кредит делал российское правительство «не зависимым от туземной буржуазии более, нежели в какой бы то ни было другой стране: отношение правительства и туземных капиталистов было в России диаметрально противоположным тому, какое установилось, например, с XVII века в Англии. Там буржуазия держала в руках кошелек правительства, у нас последнее держало в руках кошелек буржуазии...» В итоге М. Покровский приходит к выводу, «что на протяжении всего XIX века в области народного хозяйства крупный капитал был у нас политически консервативной силой»⁸⁵³. Политическая активность буржуазии, повинуясь политэкономическим законам, стала просыпаться только с началом кризиса 1901-1903 гг.

В отсутствии интереса к политике со стороны двигателя прогресса — экономически наиболее активного класса — буржуазии, его функции взяла на себя интеллигенция. Этот факт предопределил особенности формирования общественных движений в России.


Политические идеи русской интеллигенции


Интеллигенция не имеет непосредственной связи с реальными политэкономическими силами, двигающими развитие общества. Поэтому политические идеи русского общества, в отсутствие интереса к ним у буржуазии и на фоне общей отсталости России, носили не соб-

193

ственный, а подражательный, заимствованный у Запада характер. Т.е. в отличие от Запада, где движущей силой буржуазно-демократического развития, предопределившей его успех, был экономический и социальный прогресс, политическое движение в России шло за следствием чужого прогресса, а не за реальными движущими силами истории в своей стране.

П. Чаадаев еще в 1837 г. писал: «Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый факт нашей истории был нам навязан, каждая новая идея почти всегда была заимствована»⁸⁵⁶. «...Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и горды, когда он снисходительно согласился причислить нас к своим»⁸⁵⁷. «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы»⁸⁵⁸.

А. Уткин в этой связи отмечает: «Гордость России — ее интеллигенция — никогда не признавала себя тем, чем она фактически являлась— прозападной интеллектуальной элитой, самоотверженной и почти воспринявшей свое отчуждение от народа как естественное состояние. Космополитическая, в лучшем смысле этого слова, она дала миру глубоко национальных гениев от Пушкина до Чехова, каждый из которых шел вровень с идейным миром Запада*. Интеллектуально их родиной был Запад, хотя эмоционально, разумеется, горячо люби-

* Не все разделяют подобные обобщения. За сто лет до А. Уткина в 1909 г. П. Струве в «Вехах» проводил более резкие грани: «В 60-х годах с их развитием журналистики и публицистики «интеллигенция» явственно отдаляется от образованного класса, как нечто духовно особое. Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить. Великие писатели Пушкин. Лермонтов, Гоголь, Тургенев не носят интеллигентского лика...»

194

мая Россия. Блеск этого русского «века Перикла» почти заслоняет тот факт, что основная масса народа жила в другом мире...»⁸⁵⁹

Чтобы наглядно представлять себе пропасть, разделявшую Запад и Россию, в которой оказалась русская интеллигенция, можно привести несколько строк из А. де Кюстина. Правда, написаны они были более чем за полвека до рассматриваемых событий, но это нисколько не умаляет их актуальности: «В России деспотизм работает всегда с математической правильностью, и результатом этой крайней последовательности является крайнее угнетение. Приходишь в негодование, видя суровость этой непреклонной политики, и с ужасом спрашиваешь себя: отчего в делах человека так мало человечности? Но дрожать не значит презирать: не презирают того, чего боятся. Созерцая Петербург и размышляя об ужасной жизни обитателей этого гранитного лагеря, можно усомниться в милосердии Божием, можно рыдать, проклинать, но нельзя соскучиться. Здесь есть непроницаемая тайна; но в то же время чудовищное величие... Эта колоссальная империя, явившаяся моим глазам на востоке Европы — той Европы, где общества так страдают от недостатка общепризнанного авторитета, производит впечатление чего-то, воскресшего из мертвых. Мне кажется, что предо мною какой-то ветхозаветный народ, и с ужасом и любопытством, в одно и то же время, я стою у ног этого допотопного чудовища»⁸⁶⁰.

Русские, в процессе эволюции, выработали свои защитные механизмы от деспотизма власти, они заключались во внутренней свободе и духовности русского человека. На этих особенностях русской нации концентрировал свое внимание В. Шубарт: «Рабство отнимает только внешнюю свободу, тогда как греховность разрушает всякую свободу, всякую связь с Богом. В этом вопросе русскую установку вновь определяет стремление к внутренней свободе»⁸⁶¹. «Приказы, давящие на них извне, растворяются в свободных влечениях жизни. Поэтому дисциплина — редкое явление для Востока, чуждающегося норм. Кто знает только Европу, тот и представления не имеет, сколько неразберихи может быть среди людей»⁸⁶². Герцен по этому поводу писал: «Россию спасает беспорядок»⁸⁶³. Л. Толстой: «Для массы русского народа закона совсем не существует... Неподчинение закону, полное пренебрежение им — вот что сделало наш народ таким добрым, миролюбивым и долготерпеливым... народные массы пренебрегают всякими внешними ограничениями, руководствуясь в своей жизни совестью»⁸⁶⁴. Н. Бердяев противопоставлял безграничную «внутреннюю свободу русского народа... внутренней несвободе западных народов, их порабощенности внешним. В русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. Россия — страна бытовой свободы, неведомой передовым народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами». В. Кожинов отмечая, что России присуща стихия свободы, указывал

195

на неизбежность того, что в ней «с давних пор государственная власть имела самый жесткий и всепроникающий характер»⁸⁶⁵.

Обратной стороной «внутренней свободы» было невероятное внешнее покорство и послушание. Представление об этих качествах русского народа давал в 1823 г. А. Пушкин:


Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.


Спустя восемнадцать лет М. Лермонтов напишет:


Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые

И ты, послушный им народ.


Монархический деспотизм подавлял любые попытки инакомыслия. Д. Мережковский в эмиграции писал: «Русская монархия — это узаконенное беззаконие, застывший террор»⁸⁶⁶. Не случайно, что формы сопротивления в России носили весьма специфический характер. Екатерина II говорила о них: «В России упражняются в тихом роптании»⁸⁶⁷. Позже эта форма выражения недовольства получит название — «бунт на коленях».

Просвещенная интеллигенция, воспитанная на примере Запада, уже не могла воспринимать эти реалии российского народа и государства. Пропасть между ними становилась все глубже и шире. А. Чехов в этой связи утверждал, что истинный интеллигент в любом случае должен «не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых»... «нужно обороняться от государственной политики»⁸⁶⁸. П. Струве в «Вехах» указывал, что «идейной формой русской интеллигенции является ее... отчуждение от государства и враждебность к нему».

Эта враждебность со временем приобретала радикальный характер и вырождалась у интеллигенции в откровенную русофобию. Тютчев в 1867 г. писал: «Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей — кстати, весьма почитаемых. Раньше (во времена Николая I) они говорили нам... что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т.д. и т. п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она бесспорно обладает всем тем, чего нет в России... А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь

196

большей свободы, все более самоутверждается (реформы 1860-х годов), нелюбовь к ней этих господ только усиливается... И напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе (а это эпоха Наполеона III и Бисмарка! — В.К), нисколько не уменьшили их пристрастия к ней...»⁸⁶⁹

И. Солоневич приходил к выводу: «Русская интеллигенция есть самый страшный враг русского народа». Ему вторил В. Розанов: «Русская печать и общество, не стой у них поперек горла «правительство», разорвали бы на клоки Россию и раздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за «рюмочку» похвалы. И вот отчего без решительности и колебания нужно прямо становиться на сторону «бездарного правительства», которое все-таки одно только все охраняет и оберегает»⁸⁷⁰.

«Не забуду страшного впечатления, — вспоминал о 1904 г. Карел Крамарж, чешский либерал, отнюдь не питавший симпатий к самодержавию, — произведенного на меня чтением того, как истерические революционные женщины или девушки целовали первых пленных японских офицеров, когда их привезли на Волгу. А война ведь началась без объявления, предательским ночным нападением, т.е. так, как до сих пор цивилизованный мир не привык видеть начала войны! Но великое английское изречение "wrong or right, my country!" ("право или нет, но это мое отечество!") давно сделалось непонятным большой части русской интеллигенции»⁸⁷¹.

Ф. Достоевский в «Бесах» 1872 г., в период расцвета нигилизма, словами своего героя передавал настроения интеллигенции: «Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это пред глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы».

Перевоспитание строилось прежде всего на примере Запада. Образец его приводил тот же Ф. Достоевский: «Народ наш нищ и смерд, каким он был всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся история народа нашего есть абсурд... Образование же его мы оснуем и начнем с чего сами начали, т.е. на отрицании им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое. Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть Европы, тотчас же начнем обольщать его Европой... Для доброй цели мы многочисленнейшими и всякими средствами подействуем прежде всего на слабые струны характера, как и с нами было, и тогда народ — наш. Он застыдится своего прежнего и проклянет его»⁸⁷². За полвека до этих строк — в 1807-1811 Д. Горчаков писал:

197

Какой к отечеству их жар, к служенью рвенье

И к праху праотцов в душе благоговенье?

Я тщетно русского найти меж ними льщусь:

Всяк англичанин в них, иль немец, иль француз;

Презренье к своему, к чужому почитанье

Им иностранное внушило воспитанье⁸⁷³.


Не случайно В. Печерин, эмигрировавший в 1836 г. из России, «в припадке байронизма» писал: «Как сладостно отчизну ненавидеть, // И жадно ждать ее уничтоженья, //И в разрушении отчизны видеть // Всемирного денницу возрожденья!»

Радикальность настроений интеллигенции отмечали многие выдающиеся современники тех событий: Так, С. Булгаков писал: «Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости и пренебрежения к инакомыслящим... Вследствие своего максимализма интеллигенция остается малодоступна к доводам исторического реализма и научного видения...» Л. Гумилев: «Нынешняя интеллигенция — это такая духовная секта. Что характерно: ничего не знают, ничего не умеют, но обо всем судят и совершенно не приемлют инакомыслия».

Эти мнения отчасти указывают на причины — «родовые черты» максимализма и нетерпимости интеллигенции, как вполне определенной прослойки общества: чрезмерное самомнение, посредственное (поверхностное) образование и еще худшее воспитание. Данные особенности русской интеллигенции отмечал в 1871 г. Н. Данилевский: «Без... народной основы так называемая интеллигенция не что иное, как более или менее многочисленное собрание довольно пустых личностей, получивших извне почерпнутое образование, не переваривших и не усвоивших его, а только перемалывающих в голове, перебалтывающих языком ходячие мысли, находящиеся в ходу в данное время под пошлою этикеткою современных»⁸⁷⁴.

Однако радикальность интеллигенции была вызвана не столько ее «родовыми чертами» или крайним деспотизмом российской монархии, а была отражением еще более глубоких, фундаментальных антагонистических противоречий. На них вскользь указывал М. Покровский: «Нет ничего индивидуалистичнее интеллигентской работы: ни в какой области личность не чувствует себя в такой степени хозяином всего «процесса производства», с начала и до конца»⁸⁷⁵. Именно поэтому русская интеллигенция шла вслед за Западом, где всецело и всепроникающе господствовал дух индивидуализма...

В противоположность Западу русское общество имело общинный характер. В России община не только объединяла до 80% населения страны, но общинное миропонимание довлело даже в самых просвещенных и высокопоставленных кругах. Община, с одной стороны, подавляла ин-

198

дивидуальность, а с другой — обеспечивала выживание русского крестьянина и русского государства в крайне суровых климатических условиях. Община была естественной мобилизационной единицей, обеспечивавшей устойчивость государства во время многочисленных войн прошлого. После освобождения крестьян община, с одной стороны, оставалась рудиментом феодализма, с другой — становилась переходной формой организации от крепостного к свободному хозяйству. «Общинное хозяйство теперь, в настоящую минуту для России необходимо, — писал Александру II председатель редакционной комиссии Ростовцев, — народу нужна еще сильная власть, которая заменила бы власть помещика. Без мира помещик не собрал бы своих доходов ни оброком, ни трудом, а правительство своих податей и повинностей»⁸⁷⁶. Общинный строй в той или иной степени был свойствен всем странам Европы в дофеодальный и даже феодальный период развития, когда на Западе община была уничтожена. В России община дожила до XX века...

Для того, чтобы понять всю глубину противоречий между западным индивидуализмом и русским общинным духом, имеющих принципиальное значение во всей русской истории, мы должны более подробно остановиться на этой теме и посвятить ей отдельный параграф.


Западный индивидуализм и русский общинный дух


Индивидуализм стал чертой западного мира с началом индустриализации, во времена буржуазных революций, когда переход от феодального к буржуазному строю неожиданно столкнулся с чисто психологической проблемой — принципы функционирования нового общества, главными критериями которого были беспощадная конкуренция и нажива, вступили в ожесточенное противоречие с традиционной системой ценностей феодальных общинных и патриархальных отношений. Одним из первых систему моральных ценностей нового общества обосновал наиболее яркий философ того времени Томас Гоббс (1588-1679). «Наблюдая за жизнью современного ему общества, Гоббс приходит к выводу, что человек ищет не общения, а господства и что к другим людям его влечет не любовь, а жажда славы и удобства. Повсюду человек добивается только своей выгоды... люди в естественном состоянии пребывают в постоянной вражде друг с другом. Они проникнуты жаждой приносить вред друг другу. Один человек боится другого человека как своего врага. Он ненавидит его и старается ему навредить. Эгоистические стремления и страх характеризуют человека в естественном состоянии. Кредо Гоббса — «человек человеку — волк». По его словам, естественное состояние есть состояние войны — войны всех против всех»⁸⁷⁷. Другой философ гражданского общества, Джон Локк, утверждал индивидуализм тезисом, что «никто не может разбогатеть, не нанося убытка другому».

199

Индивидуализм, тем более в крайних формах раннего капитализма, для того чтобы получить право на существование, стать моральной нормой для подавляющего большинства общества, должен был приобрести статус массовой религии. Эту роль на Западе взяла на себя кальвинистская ветвь протестантизма, которая во время протестантской реформации предложила в XVI веке систему моральных взглядов, соответствовавшую нуждам торгового капитализма⁸⁷⁸. Вебер обнаружил, что протестантизм был одной из ярких черт, присущих исключительно Западу⁸⁷⁹. Для Кальвина было очень важным представление об «избранных», спасение которым предопределено. В понимании Вебера протестантизм взрастил сильное чувство преданности в своей работе или «призванию», и успешность в делах была знаком того, что человек избран для спасения⁸⁸⁰. «Во всех странах одинаково — в Голландии, в Америке, в Шотландии и в самой Женеве — социальная теория кальвинизма прошла тот же процесс развития. Она началась как опора авторитарной регламентации. И она стала главным двигателем почти утилитарного индивидуализма. Если социальные реформаторы XVI века могли славить Кальвина за жестокость устанавливаемого им экономического режима, то в период реставрации в Англии их наследники либо порицали его как отца вседозволенности в экономической жизни, либо превозносили кальвинистские общины за дух предпринимательства и свободу от древних предрассудков в области экономической нравственности. Насколько мало знают те, кто берется направлять стрелы духа, где они запылают»⁸⁸¹.

Детерминизм неизбежно ставил любого верующего перед сакральным вопросом о его собственной избранности и способах удостовериться в ней. Вебер отмечал: «Повсюду, где господствовало учение о предопределении, обязательно вставал вопрос о существовании верных признаков, указывающих на принадлежность к кругу «electi»⁸⁸². Протестантизм выработал идею, что «Бог, создавая мир, и в социальном устройстве желал объективной целесообразности как одного из путей приумножения славы своей». Отсюда проистекает, что «the good of the money» следует ставить выше «личного» или «частного» блага отдельных людей»⁸⁸³. Благодаря взаимосвязи труда и спасения постепенно устанавливалась параллель между немногими богатыми и немногими избранными, при которой