Geum.ru

Тема чтений

Вид материалаПрограмма

Содержание


Рябов. Да.Кулинич.
Скиф сороковых годов
Герцен. «Былое и Думы», гл. XLI.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   15

Примечания

39. Ю.М., Лотман. Беседы о русской культуре. С.-Пб., 1994, с. 5.

40. Там же, с.6.

41. Н.М.Фортунотов, М.Г., Уртминцева. Русская литература от Герцена до Бродского. Н.Новгород, 1995., с.8.

42. Там же, с.7.

43. М.М.Дунаев. Иван Тургенев. Москва, 1983, с. 98.

44. Там же, с.99.

45. Там же, с.101.

46. Там же, с.101.

47. Ю.М., Лотман. Беседы о русской культуре. С.-Пб., 1994, с.6.

48. И.С.Тургенев. Рудин. Дворянское гнездо. Вступительная статья и примечания. Л.М.Долотовой. М., с. 3.

49. И.С.Тургенев. Полн. Собр. Соч. и писем в 28-ми томах. Сочинения, т. 12. М. – Л., 1966., с.303.

50. И.С.Тургенев. Рудин. Дворянское гнездо. . М., с. 26.

51. М.М.Дунаев. Иван Тургенев. Москва, 1983, с. 175.

52. Там же, с.181.

53. Там же, с.215.

54. Переписка И.С.Тургенева. М., 1986, с.227.

55. М.М.Дунаев. Иван Тургенев. Москва, 1983, с. 230.

56. Там же, с. 238.

57. Переписка И.С.Тургенева. М., 1986, с.

58. М.М.Дунаев. Иван Тургенев. Москва, 1983, с. 259.


Рябов. Когда речь идет о художественном творчестве писателей, имеющих какие-то общественно-политические взгляды, часто имеет место конфликт - между его политическими пристрастиями и принципами художественного творчества, вынуждающего писателя творить вопреки своим убеждениям. Это можно найти в Достоевском, когда он хвалит сквозь зубы тех, кого он ненавидит как идеолог. На ваш взгляд, имеет ли место такой конфликт у Тургенева? Приведу два примера. Базарова как нигилиста Тургенев не любит, этот образ нигилисты встретили с возмущением, как карикатуру на себя, но в интонации чувствуется большое уважение автора к Базарову.


И второй пример. В романах «Дым» и «Новь» Тургенев высмеивает народников, а в знаменитом своем стихотворением в прозе «Сон», где он говорит о девушке, называя ее святой, идущей на казнь, прорывается совсем иная интонация. Что вы думаете об этом конфликте внутри Тургенева: между Тургеневым - писателем и Тургеневым - общественным мыслителем?


Кулинич. Сначала про Базарова. Сам Тургенев говорил: не знаю, люблю я его или ненавижу. С моей точки зрения, он его и любил и ненавидел одновременно, так же, в принципе, как самого себя. В вашем выступлении прозвучало противопоставление: Гамлет и Дон Кихот…


Рябов. Да.


Кулинич. Дело в том, что у Тургенева тоже есть статья «Гамлет и Дон Кихот». И совершенно верно: деятельное – донкихотское – начало привлекает Тургенева в Базарове. Он за это любит его. В Базарове нет рефлексии никакой. Но сам Тургенев был рефлексируюшей личностью. Тургенев не любит Базарова за то, что тот отрицает искусство и красоту… и культуру. А все остальное он принимает. Он был реалистом. Появление таких революционеров – это веяние времени. Он фактически фиксирует в романах то, что происходит в обществе.


По поводу отношения Тургенева к народникам в романах «Дым» и «Новь» и в стихотворении «Сон»… Его стихотворения в прозе – это итоги его осмысления жизни. По его мнению, ради народа можно идти на жертву… Но «в народ» надо идти, прежде всего понимая его. И здесь он критикует народников, которые как бы принимали на себя личину народа, а на деле его не понимали. Тургенев их не ругал за то, что они ходили в народ, он ругал их за то, что они были плохо подготовленными…


Суворов. В нашей губернии было человек двадцать пять крестьян, состоявших в кружке «чайковцев», с которыми Кропоткин работал – им полностью доверяли. Но ситуация в деревне в 70-е годы была такова, что не было условий для социально-экономического взрыва. Даже те, кто приходили в народ – сами в прошлом крестьяне – из Твери, из Новоторжского, Тверского уездов, они, казалось, были под стать местным мужикам – по языку, внешнему обличию. Говоря о земле, на вопрос: «Чья земля?» отвечали «Ничья - Божья» (как Кравчинский), - это мужики понимали. Но как только они слышали что-либо против царя, то понимания не было. Тогда еще потенциал аграрной реформы себя не исчерпал. В 90-е годы реформа уже не могла стабилизировать ситуацию. Шли крестьяне-сезонники «в народ»! Возьмите, Сютаева. Сколько он здесь работал – целая секта была.


Кулинич. Дело в том, что Тургенев рассматривает несколько другую ситуацию: когда образованный человек, интеллигент, идет в народ изучать социальное ремесло, идет в народ с целью просвещения и образования, обращать в свою идеологию, а его народ не воспринимает…


Суворов. Не просвещение и образование. Первое «хождение в народ» было под чисто бакунистскими лозунгами: это бунт, бунт…чтобы отдельные бунты слились в общероссийский бунт…


Кулинич. Хорошо, но сначала надо просвещать, нужна идеология…


Суворов. Какая там идеология? В лучшем случае Кравчинский шел от Евангелия. «Земля ничья – Божия». Но как только, тот же Рогачев говорит: «Главный помещик – царь!» Так сразу настороженность.


Ладно. Меня другая тема интересует. Это что – дар пророчества? Смотрите. Вот у Демина в его книге о Бакунине: «Накануне восстания в Болонье итальянские анархисты порекомендовали, в случае поражения восстания, погибнуть на баррикаде... Дальше. По мнению итальянских анархистов, участие в восстании и гибель «Старика» - всемирно известного анархиста вызовет потрясение во всей Европе…» И дальше: «Кто мог бы подумать, что Иван Сергеевич Тургенев – Ваня, как Бакунин запросто его называл еще по совместной жизни в Берлине в 40-е годы, - смог предвидеть судьбу героя своего романа, списанного с Бакунина, - трагическую и вместе с тем героическую смерть своего давнего друга». То есть вариант погибнуть ему в Дрездене в 1848-ом или в Болонье в августе 1874-ом на баррикаде. Демин говорит о неком даре пророчества Тургенева, поскольку он хорошо знал своего друга Бакунина. Бакунин умер свой смертью, хотя мог умереть и на баррикаде. С вашей точки зрения, обладал Тургенев даром пророчества?


Кулинич. Тургенев обладал сильной творческой интуицией. Конечно, он хорошо понимал, куда может привести борьба Бакунина…


Суворов. Но в 40-е годы Бакунин не был еще борцом, он был философ, революционный демократ…


Рябов. Сначала роман «Рудин» заканчивался совсем не так. Смерть героя на баррикаде была приписана позже. В целом, Тургенев в отношении Бакунина поступил не очень красиво: Мишель в заключении, ответить не может, а на него написана карикатура или шарж… Очень многие заметили Тургеневу, что это несправедливо. И, почувствовав свою бестактность, Тургенев пишет красивый трагический финал, показывая, что если Рудин не мог, с его точки зрения, достойно жить, то хотя бы мог героически погибнуть. Так что здесь скорее речь идет не о пророчестве…


Кулинич. Вы идете по стопам традиционной интерпретации романа «Рудин». Однако есть мнение, что образ Рудина – это собирательный образ и кроме Бакунина, в нем и сам Иван Сергеевич – в образе Рудина. Никакого оскорбления Бакунину не может быть в том, как написан Рудин. И новый финал романа написан не потому, ч т о вы сказали, а для того, чтобы дать достойную кончину Рудина.


Корнилов. А что помешало сделать это с самого начала?


Кулинич. Ему посоветовали, и он согласился…


Корнилов. Великий писатель… Ему посоветовали, и он согласился… Сомнительно как-то.


Кулинич. Между прочим, Иван Сергеевич, очень внимателен был к различным мнениям, особенно к мнению Анненкова… И часто правил свои романы.


Корнилов. Правильно ли я вас понял, что в романе «Новь» Тургенев пишет, что не готовы ни те, кого просвещают, ни те, кто просвещает?


Кулинич. Да.


Корнилов. Что за этим стоит? Тургенев знает, к а к это нужно делать? Он что - сделал бы лучше?


Кулинич. Нет. Конечно, нет. Не сделал бы. Это последний его роман. И считается, что это один из самых неудачных его романов.


Корнилов. А вы как считаете? Вам нравится?


Кулинич. Я считаю, что он вполне…Мне нравится.


Корнилов. И роман «Дым?»


Кулинич. Да, и «Дым». Этот символ, что все «дым», общество – дым, куда ветер подует…Я считаю, что это красиво, по крайней мере…


Зимбовский. Не кажется ли вам, что Тургенев просто не владел темой, когда описывал революционера? Кравчинскому, наверное, было виднее, похож ли Базаров на народников или нет! Или другим народникам, которые, мягко говоря, не находили в Базарове ни своего портрета, ни карикатуры на себя, а находили нечто, не имеющее к ним никакого отношения.


Кулинич. Ну, знаете… Его часто обвиняли, мол, как он берется писать реалистические романы о России, живя заграницей. Он на это отвечал: «Я русский душой и действую по наитию». Тем не менее, многие себя узнали в Базарове. Во всяком случае, Тургенев – это исключительное явление в русской литературе. Это мое мнение.


Корнилов. Господа, на этой мажорной ноте, я прерву обсуждение. Спасибо, Лада Витальевна. Предлагаю теперь послушать Ярослава Леонтьева. Пожалуйста.


Леонтьев. Спасибо.

“А.И. Герцен - первый “скиф” в русской литературе”


Если Владимир Петрович Сапон делал свой доклад, насколько я понимаю, как «пост скриптум» к своей новой книге, которую он почему-то не прорекламировал…


Корнилов. Скромность…


Леонтьев. Вот именно - упущение. Так сделаю я: это - «Философия пробудившегося человека. Либертаризм в российской леворадикальной идеологии 1840-1917 гг». Монография, вышедшая в прошлом 2005 году в Нижегородском университете. Да, то у меня доклад к столетию продолжающейся, я надеюсь, революции 1905 года… Если не в 2006-ом, то в начале 2007 года, надеюсь, выйдет монография «Скифы русской революции. Партия левых эсеров и ее литературные попутчики». В данном случае, я своим выступлением предваряю выход монографии.


Тема «скифства» была необычайно популярна в русской культуре XIX- начала XX веков. Прежде «скифами» называли себя Аполлон Григорьев и Александр Герцен. Есть строки о скифах у А.С. Пушкина и Е.А. Баратынского.


В начале ХХ века, в годы Серебряного века историческим скифам был посвящен целый ряд поэтических произведений. («Скифы» и «Мы скифы» Константина Бальмонта, «Скифы» и «Древние скифы» Валерия Брюсова, «Пляшущий скиф» Вяч. Иванова, «Скифские суровые дали» Федора Сологуба, «Скифское» Велимира Хлебникова, «Скифия» Георгия Шенгели, цикл «Скифские» Марины Цветаевой и др.). Выходили даже поэтические сборники с соответствующими названиями: «Скифские черепки» Елизаветы Кузьминой-Караваевой (Пб.: «Цех поэтов», 1912), «Скифский берег» Эммануила Германа (Харьков, 1920).


Но наибольшую известность получили знаменитое стихотворение А.А. Блока и два литературных сборника «Скифы», вышедшие в 1917 году. К неформальной группе литературных «скифов» принадлежали Александр Блок, Андрей Белый, Николай Клюев, Сергей Есенин, теоретики левого искусства Константин Эрберг (Сюннерберг) и Арсений Авраамов, писатели А. Терек (Ольга Форш) и Евгений Лундберг, поэты Алексей Ганин и Петр Орешин. Обложку, заставки и книжную марку сборников создал Кузьма Петров-Водкин. К литературно и одновременно общественно-политическому «скифскому» кружку были близки Лев Шестов, Всеволод Мейерхольд, поэт-футурист Борис Кушнер, музыкальный критик Артур Лурье. Поначалу в него входили Евгений Замятин, Алексей Ремизов, Михаил Пришвин, а в редактируемые «скифами» левоэсеровские издания были привлечены Борис Пастернак и Осип Мандельштам.


Главным идеологом группы выступал известный критик, публицист и историк литературы, автор «Истории русской общественной мысли» Разумник Васильевич Иванов, публиковавшийся под разными псевдонимами, основным из которых стал псевдоним «Иванов-Разумник». Среди псевдонимов Иванова-Разумника был также псевдоним «Скиф». «Белинский, Герцен, Салтыков-Щедрин и...Блок, Андрей Белый - такова странная комбинация его симпатий, замешанных на подлинной культурности и большом душевном благородстве», - писал о нем искусствовед Э.Ф. Голлербах.


Этнографический и культурный интерес к скифам вырос после сенсационных открытий археологических памятников в Северном Причерноморье. Подчеркивая это, индолог Г.М. Бонгард-Левин считает, что рассмотрение блоковских «Скифов» и «скифства», «как определенного литературного и идеологического течения», вне контекста научной скифологии «суживает общую картину творческого пути поэта».


Скифами занимались выдающиеся историки и филологи (А.С. Лаппо-Данилевский, - кстати, один из универсальных учителей Иванова-Разумника, М.И. Ростовцев, Ф.А. Браун и др.). Ими были увлечены художники («Битва славян со скифами» Виктора Васнецова, «киммерийский» цикл Максимилиана Волошина, книжная графика Петрова-Водкина и Полины Хентовой) и музыканты («Скифская сюита» Сергея Прокофьева). Большим успехом пользовался перевод на русский язык книги немецкого ученого Отто Шрадера «Инодоевропейцы» (1913), где утверждалось о происхождении славян из скифского корня, о чем не преминул напомнить Андрей Белый во время выступления на заседании Вольной Философской Ассоциации, посвященном памяти Блока, в августе 1921 года.


Считавший себя духовным учеником Иванова-Разумника Сергей Есенин интересовался историческими скифами. В его статье «Быт и искусство», опубликованной в левоэсеровском журнале «Знамя» в мае 1917 г., читаем: «Описывая скифов, Геродот прежде всего говорит об их обычаях и одежде. <...> Всматриваясь в это коротенькое описание, вы сразу уже представляете себе всю причинность обряда, и перед вами невольно встает это буйное, и статное, и воинственное племя».


За этой есенинской строкой, в которой содержится не только пересказ Геродота, но и его собственные рассуждения, незримо витает тень Иванова-Разумника, происходивших в его доме обсуждений.


В годы революции скифская тема мелькала то тут, то там: в словах о «Скифской стране» в декларации авторов альманаха «Без муз» (Нижний Новгород, 1918), в статье Вяч. Иванова «Гуманизм и скифы» (NI журнала «Записки мечтателей»), в самопризнании о близости к «скифству» в автобиографии Бориса Пильняка, в названии маленького поэтического сборника Евгения Приходченко «Скифия» (М.: «Арена», 1922), в названии повести Владимира Лидина «Ковыль скифский».


Автор известной книги «Идеология национал-большевизма» М. Агурский писал в отношении авторов сборника «Смена вех», что литературных «скифов они рассматривали своими предшественниками». И действительно, видный «сменовеховец» Ю.Н. Потехин, выступая в берлинской газете «Накануне», подписывался псевдонимом «Скиф». А влияние блоковских «Скифов» определенно сказалось на поэтическом творчестве белого эмигранта, ставшего национал-большевиком и отправившемся воевать на стороне республиканцев в Испанию, А.В. Эйснера. Наконец, в 1931 г. в Берлине вышел роман Р.Б. Гуля о Михаиле Бакунине «Скиф в Европе». Вместо эпиграфа к нему писатель поставил целиком стихотворение Блока. Псевдоним «Скиф», через двадцать лет после того, как им воспользовался Иванов-Разумник, заимствовал поэт-графоман Горгулов, «прославившийся» убийством президента Франции Поля Думера в 1932 г.


Впрочем, это уже не имело прямого отношения к той «скифской» идеологии, которую провозглашали во время революции левые эсеры и сблизившиеся с ними литераторы. Но такова уж природа и сила поэтического гения, в немногих строках выразившего потоки лившихся вокруг него речей, и сразу же перешагнувшего за рамки «узкопартийной» доктрины. Блоковские «Скифы», названные Ивановым-Разумником «бичующим поэтическим манифестом», сделались явлением историософского масштаба.


Что же из себя представляло русское «скифство», как историческое, идейно-политическое и литературно-эстетическое явление? В узком смысле слова под ним понимается возглавлявшееся Ивановым-Разумником литературное объединение, своеобразным поэтическим манифестом которого стало хрестоматийное стихотворение Александра Блока. В более широком смысле имеется в виду попытка построения идеологии, замешанной на философско-эстетической концепции литературных «скифов» (иначе «духовных максималистов») и политических идеях левых социалистов-революционеров (левых эсеров). Не случайно, что возникшие в 1920-1921 гг. издательства «Скифы» в Берлине и «Скифы на Дальнем Востоке» в Чите, публиковавшие партийных авторов и одновременно произведения «скифов» (Блока, Белого, Есенина, Клюева) организовали члены ЦК партии левых эсеров: первое - А.А. Шрейдер, а второе - В.М. Левин.


В свою очередь левоэсеровская идеология брала свое основание в философско-социологических теориях «русского социализма», восходящего к А.И. Герцену, Н.Г. Чернышевскому, П.Л. Лаврову и Н.К. Михайловскому, и в более поздних по времени ее левонароднических интерпретациях, главным выразителем которых был журнал «Заветы», основанный Ивановым-Разумником и В.М. Черновым. Вершиной же самобытного явления «скифства» в русской культуре, несомненно, стало стихотворение Блока «Скифы», впервые напечатанное в левоэсеровской периодике (первая газетная публикация в левоэсеровском «Знамени труда», первая журнальная публикация в левоэсеровском «Нашем Пути»).


К первому выпуску сборника «Скифы» не удалось найти программного стихотворения и его составителям пришлось довольствоваться текстом Валерия Брюсова «Древние скифы» (название было дано редакторами). Но, незадолго до выхода «Скифов» у Иванова-Разумника произошла встреча с Блоком, прибывшим с фронта. Блок присоединился к «скифской» группе, разделив с ней пафос «духовного максимализма».


Таким образом, «скифская» идеология делилась на три основных составляющих компонента. Первый элемент - это идеи символистов, наиболее образно выраженные у Белого («Россия - Мессия») и у Блока («Россия - Сфинкс»). Второй элемент - идеи почвенничества, выраженные представителями «новокрестьянской» литературы (Клюевым, Есениным, поэтами А. Ганиным, П. Орешиным, А. Ширяевцем, прозаиком А. Чапыгиным, поэтом и прозаиком П. Карповым и др.). Третьим идейным элементом «скифства» были левонароднические идеи социалистов-революционеров. Своеобразное соединение такого триединства можно увидеть в некоторых изданиях представителей «скифской» группы. Например, авантитул сборника стихотворений Сергея Есенина «Голубень» (1918), вышедший в издательстве при ЦК ПЛСР «Революционный социализм», оказался украшен издательской маркой «Скифов» работы Петрова-Водкина. А книга «Россия и Инония», выпущенная в 1920 г. берлинским издательством «Скифы», состояла из одноименной статьи Иванова-Разумника, поэмы Андрея Белого «Христос Воскресе» и есенинских поэм «Товарищ» и «Инония».


Об этом синтезе идей замечательно высказался Максимилиан Волошин: «Скифы» (речь в данном случае идет о стихотворении Блока. - Я.Л.) проникнуты духом русского большевизма, но отнюдь не партийного, социал-демократического большевизма, а того гораздо более глубокого чисто русского состояния духа, в котором перемешаны и славянофильство, и восхваление своего варварства в противовес гнилому Западу, и чисто русская антигосударственность, роднящая любого сановника старого режима с любым современным демагогом, в котором академичный и монархический Вячеслав Иванов «Кормчих звезд» встречается с теперешними левыми эсерами».


Об этом можно много и интересно говорить, но я, пожалуй, вернусь к главной теме. Речь идет о статье Иванова-Разумника.


Главного вдохновителя «скифских» проектов - двух сборников «Скифы» и «Скифской академии», воплотившейся в Вольной Философской Ассоциации, Иванова-Разумника друзья в шутку называли «Наркомскиф». Вольная Философская Ассоциация (сокращенно Вольфила) пришла на смену сборникам в 1919 г., после того как левоэсеровские издания были прикрыты большевиками в связи с известными событиями 6 июля 18-го года. Вольфила или «Скифская академия» просуществовала до 1924 г. Открылась она очень «скифским» докладом А.А. Блока «Крушение гуманизма». Статья Иванова-Разумника, о которой пойдет речь, была прочитана на открытом заседании Вольфилы 18 января 1920 г., посвященном 50-летию со дня кончины А.И. Герцена. Привожу текст по сборнику докладов, звучавших в этот день в стенах «Скифской академии»: «А.И. Герцен. 1870 - 21 января - 1920» (Пг., 1920).


Итак, вот этот текст. Он небольшой. Прошу внимание.


Скиф сороковых годов


Я, как настоящий скиф, с радостью

вижу, как разваливается старый мир,

и думаю, что наше призвание -

возвещать ему его близкую кончину.

Герцен. «Былое и Думы», гл. XLI.


«... Варвары спокон века отличались тонким зрением; нам Геродот делает особую честь, говоря, что у нас глаза ящерицы...»


Так вспоминает о скифах Герцен при первом своем прикосновении с Европой. И если «скифство» есть «духовный максимализм», то кто же как не Герцен является у нас его ярким выразителем?


«Мы - бездники»: эти слова современного писателя вскрывают сущность русской души - и Пушкина, и крайнего революционера наших дней. Мы - «бездники» не только потому, что есть упоение «бездны мрачной на краю», но и потому, что нет удовлетворения в полу-достижениях, в полу-совершениях. В этом наша сила и наша слабость, в этом глубокая разница между молодой не-культурной Россией и старой цивилизованной Европой. Конечно, и там есть мощные ростки новой культуры, и у нас есть доспевшие плоды приличной цивилизации, есть «скифы» и в Европе, есть «европейцы» и в России, но, в общем - еще Герцен отметил, что «нашей душе несвойственна эта среда, она не может утолять жажды таким жиденьким винцом: она или гораздо выше этой жизни, или гораздо ниже, - но в обоих случаях шире».


Герцен-юноша, переписка с Наташей - первые иллюстрации к этому положению. Письма Герцена, часто слишком звонкие, но без позы, хотя бы и искренней; письма Наташи, далеко превосходящей здесь Герцена силою и искренностью, эти десятки поэтических в прозе писем пушкинской Татьяны: какие требования к жизни, какая вера в нее! И какие переживания! Взвинченные - скажут одни; требовательные - скажут другие. После такой переписки не могла удаться жизнь. Да, в этом судьба всех «лишних людей» той эпохи. Но ведь недаром и говорим же мы о них: лишние люди - лучшие люди.


Варварство, скифство, неумение прочно и твердо строить жизнь! Конечно. И, повторяю, в этом слабость, но в этом и сила. Когда варвар этот попадает в Европу - слишком велики его требования к ней, чтобы она могла его удовлетворить. «Знаменитое gratttez un Russe et vous trouverez un barbare (Поскребите русского, и вы найдете варвара - фр.) - совершенно справедливо, - пишет Рибейролю прошедший уже через Европу Герцен: - кто в выигрыше, я не знаю, но знаю то, что варвар этот - самый неприятный свидетель для Европы...» Революция 1848 года пыталась осуществить крайние чаяния западных «варваров», горел вместе с ними и Герцен. Горел и сгорел: пепел собрал он в лучших своих достижениях, в статьях и письмах 1848-1849 года. «Драмы» Герцена, написанные в России, завершились в Европе драмой его жизни, революцией 1848 года заключилась начатая им трилогия. Здесь высший пункт его жизненного пафоса, его житейского пути; в пятидесятых и шестидесятых годах еще ожидала его кипучая работа, зажглась полярная звезда, сзывал живых колокол, но никогда уже не поднимался Герцен, мыслитель и революционер, выше тех духовных вершин, каких достиг он в годы первой европейской революции.


Он первый - еще в юношеских драмах своих! - провидел борьбу мира старого с новым и понял, что русскому скифу дано будет принять в борьбе этой решающее участие. «Вы - русские, - говорил ему герцог де-Ноаль в первые дни начинающейся бури 1848 года, - или совершенные рабы, или - passez moi le mot (простите мне это слово - фр.) - анархисты». Он был прав, сановный герцог, и как характерно, что свое «passez moi le mot» он прибавил не к «рабам», а к «анархистам»! Да, «мы - бездники». У нас, говорит Герцен, нет этой хозяйственной расчетливости, этой нравственной гигиены, которая боялась бы истины, потому что до нее не дошел черед. «Нам не к лицу эта старческая воздержность... Мы проще, мы здоровее, больничная разборчивость пищи нам нейдет, мы не адвокаты, не мещане...»


Мы, - но кто «мы»? Не многообразно ли русское общество, нет разве в нем других групп - чисто-либеральных, вполне «европейских»? Как не быть - есть, конечно; и уже во времена Герцена обозначились эти «два пути»: социализма и либерализма, Белинского и Герцена - с одной стороны, Грановского или Кавелина - с другой. «У нас - говорит Герцен - может быть, и образуется теперь слегка либеральная, парная оппозиция, она даже будет не без пользы для нравов, чтоб обчистить помещичью грязь и кавалерийскую солому, занесенную из конюшен во все жизненные отношения».


«Мы могли долгое время идти вместе с «ними» против общего врага, но 1917 год показал, в какие разные стороны расходятся эти пути. Мало того - он показал, как резко расслоились и «мы» со времен Герцена. «Мы - бездники»: разве всякий социалист, всякий анархист примет это положение? Грановские от социализма, Кавелины от анархизма (говорю о лучших) выявили достаточно ясно свое лицо. Выявили его и «бездники» на словах, практики на деле, расчетливые Марфы от революции, тщетно рядящиеся в слова Марии. «Бездников» мало было всегда, мало и теперь. И все же прав Герцен: «многосторонность наша - великое дело, замена, выкуп горького, бедного прошедшего; не будем же по Оригену сами себя уродовать, чтоб не согрешать»


И пусть далеко от нас будет высокомерное презрение ко всем людям другого мира, иного склада, не нашей веры. Они идут вперед по краю бездны, - ибо верят, что нет иного пути вперед, другие ищут торных дорог и обычных путей. О лучших из них говорит - не без некоторого, впрочем, презрения - Герцен, вспоминая о Луи Блане: «незыблемая уверенность в основах, однажды принятых, слегка проветриваемая холодным рациональным ветерком, прочно держалась на нравственных подпорочках, силу которых он никогда не испытывал, потому что верил в нее. Мозговая религиозность и отсутствие скептического сосания под ложечкой обводили его китайской стеной, за которую нельзя было забросить ни одной новой мысли, ни одного сомнения». И это - почти постоянное чувство скифа в старой Европе, среди культуры, загроможденной цивилизацией, среди цивилизованных «дикарей высшей культуры».


На закате дней своих, на закате старой Европы, на пороге грядущей Коммуны - Герцен пророчески предвидел последнюю схватку старого мира, в которой «или Европа себя убьет, или реакция». Старый скиф сороковых годов, он точно видел за полвека вперед гибель старого мира в море крови, крушение надежд всех людей размеренного исторического пути, видел бездну под их ногами. И не верится, что вот эти строки написаны на рубеже 1867 года, а не полувеком позднее:


«Теперь дайте место безумию, бешенству крови, которыми или Европа себя убьет, или реакция... Теперь миллион отсюда, миллион оттуда, с иголками и другими пружинами. Теперь пойдут озера крови, моря крови, горы трупов... а там тиф, голод, пожары, пустыри. А! господа консерваторы, вы не хотели даже такой бледной республики, как февральская, не хотели подслащенной демократии!.. Вы хотели порядка. Будет вам за то война семилетняя, тридцатилетняя... Вы боялись социальных реформ, вот вам фениане с бочкой пороха и зажженным фетилем. Кто в дураках?»


(Ну, как Герцен не Кассандра после этого? – Я.Л.).


Вопрос поставлен резко, ответ на него слишком ясен: в дураках у истории остаются всегда «люди порядка». Так было всегда, так было везде; всегда и везде конечная победа - предназначена скифам, как бы далеко ни завел Дарий свои полчища. И идейная победа осталась за Герценом сороковых годов, а не за либеральными «людьми порядка» той эпохи.


«Бездник» сороковых годов, он духовно близок нам, точно человек сегодняшнего дня, или вернее - дня завтрашнего. И еще долго продлится это «завтра» мировой истории. Человек, писатель, мыслитель, революционер, социалист, вечный «скиф» - Герцен надолго еще останется современным для молодых поколений будущего, для «скифов» грядущих времен и народов». Иванов-Разумник.


Спасибо.