Geum.ru

Тема чтений

Вид материалаПрограмма

Содержание


Без персонализма и без свободы либертарный социализм был бы невозможен – потому он так сильно обязан этим двум замечательным люд
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   15

Без персонализма и без свободы либертарный социализм был бы невозможен – потому он так сильно обязан этим двум замечательным людям.


Герцен был силен своим анализом, своим эстетическим чувством и этическим чутьем. Бакунин же был силен интуицией, импровизацией, непосредственным мистическим видением будущего. (“Он часто путал второй месяц беременности с девятым” – сказал о нем остроумный Герцен).


Как же они относились друг к другу? Дон Кихот не мог не казаться Гамлету излишне поспешным, самоуверенным, дерзким, а Гамлет не мог не казаться Дон Кихоту излишне робким, осторожным. И оба, посмеиваясь друг над другом, притягиваясь друг к другу, не могли не завидовать друг другу и не ценить друг в друге Рыцаря.


Весьма показательно, что мы намного больше знаем об отношении Искандера к Мишелю, чем об отношении Мишеля к Искандеру. Мы смотрим на Бакунина глазами Герцена, а на Герцена смотрим… - опять же, глазами Герцена. В паре: Гамлет и Дон Кихот именно первый мог и должен был оставить книгу о втором, но не наоборот. “Большой Лизой” называл Бакунина Герцен – подсмеиваясь, иронизируя любовно, но и – защищая от нападок, восхищаясь, благоговея. Жажда борьбы, подвига, действия, жертвы, духовный пафос и максимализм, бесхитростность и естественность Бакунина притягивали и пленяли Герцена. Герцен говорил о Бакунине: “Он родился под кометой”, “Это натура героическая, оставленная историей не у дел”, отмечал его “львиную натуру”, его искренность, детскость, юность его духа и величие его личности, его готовность первому погибнуть в бою, взяв весь риск на себя.


Бакунин похоже говорил о себе: “Во мне всегда было много донкихотства: не только политического, но и в частной жизни”. Мишель вызывал у Искандера смесь иронии с изумленным восхищением (так взрослый смотрит на гениального ребенка); Искандер вызывал у Мишеля смесь уважения, симпатии и критического отношения.


Характерно, что в “Былом и думах” Герцен указывает: в 1839 году я стремился “революционизировать Бакунина”, а в 1862 году, приехав в Лондон из ссылки, Бакунин “пытался революционизировать нас” (Герцена и Огарева).


До нас дошли, в основном, развернутые оценки и портретные зарисовки Бакунина Герценом, и лишь немногие оценки Герцена Бакуниным (в его письмах). Тонкий психолог и наблюдатель, поглощенный собой и другими, Герцен спешил запечатлеть образ Бакунина – борца и бойца. Несмотря на все различия во взглядах и все “острые углы” в личных взаимоотношениях (Герцен откровенно недолюбливал жену Бакунина Антонию и не раз негативно отзывался о ней), они уважали и любили друг друга, сохраняя свое “дружеское и союзное” надо всем, что их разделяло.


Для Мишеля Искандер – соратник, кредитор, друг, единомышленник, большая сила в движении, но – чересчур умерен, хладнокровен, дружит с либералами – “плешивыми стариками-изменниками”. Для Искандера Мишель – герой, титан борьбы, но и – наивный, суетливый, увлекающийся прожектер, которому не хватает рассудительности, который торопится и рубит с плеча.


Не всегда могли они “поделить” и друга – Николая Огарева. Между ними существовало своеобразное “разделение труда”.


В 1848 году Бакунин в Париже – участник февральских боев, Герцен в июне – созерцатель (впрочем, сочувственный) рабочего восстания. Бакунин дерется, Герцен - рефлексирует. Бакунин впадает в надежды и иллюзии, Герцен полон трагических тревожных предчувствий. В 1848-1849 годах Бакунин сражается на баррикадах Праги и Дрездена, Герцен – наблюдает и анализирует. Бакунин поочередно вступает в первую “Землю и Волю”, в “Лигу Мира и Свободы”, в Первый Интернационал. Герцен – наблюдает, дистанцируется, критикует, помогает, выражает сдержанные надежды в отношении Интернационала. Он – сам по себе со своим “Колоколом” и своей Вольной Типографией. Он может вступать в союзы, но никогда не растворяться в какой-нибудь организации.


Бакунин отправляется на пароходе с поляками принять участие в восстании, Герцен – переживает за него из Лондона. Он всегда осторожен, осмотрителен, слишком многое понимает, он может помочь пропагандой тем же полякам или дать (безвозмездно) денег Бакунину, но он всегда полон опасений и предчувствий, словно говоря: “ Мы знаем, чем все кончится…”


Но довольно! Напоследок бегло сравним их взгляды как представителей либертарного социализма.


Оба ненавидят самодержавие, крепостное право, государственную централизацию, чиновничество, оба резко критикуют Запад, как царство капитализма и буржуазного мещанства. Оба резко осуждали парламентаризм, представительную демократию, партийно-политические игры. “Всеобщая подача голосов… такой же обман, как равенство, которое проповедовало христианство”, - сказал Герцен, а Бакунин мог бы это выразить еще энергичнее. Оба надеялись на пролетариат на Западе и на крестьянство в России, как на главную революционную силу. Оба разоблачали государственнические иллюзии, осуждали чисто политическую деятельность, отрицали возможность политической свободы при социальном неравенстве – ибо “воля” без “земли” выгодна лишь буржуазии. Оба были анархистами и антиэтатистами, понимая желанный социализм, как общество без государства.


Бакунин подробно развил принципы прудоновского федерализма, Герцен также принимал их, не разрабатывая, впрочем, эту тему детально. Социальная республика – идеал Герцена, полагавшего, что “уничтожение авторитета – это начало республики”. Оба выступали против любых форм представительства – за прямую демократию и делегирование, за федерализм, коллективную собственность работников на средства производства, за самоуправление, дебюрократизацию, децентрализацию общественной жизни, против начальства, неравенства и иерархии.


Подобно бакунинскому анархическому идеалу, в “социальной республике” Герцена нет места чиновничеству, авторитету, полиции, представительству, централизации. Оба, вслед за Прудоном, резко отвергали взгляды Руссо и якобинцев, с их всемогущим государством. Оба резко критиковали якобинство, государственный социализм, либерализм, представительную демократию. Оба выступали за право всех народов на самоопределение, и оба, поддерживая героическую борьбу поляков за освобождение, полагали, что последние должны провести у себя радикальные социальные преобразования и признать, в свою очередь, право за народами, населяющими Польшу, на самоопределение.


Оба романтически поэтизировали и одухотворяли природу, благоговели перед ней – пантеистически прекрасной, обожествленной, всеобъемлющей, непостижимой и мудрой.


Оба видели смысл человеческой истории в эмансипации, освобождении человека, его вочеловечивании. При этом Бакунин больше акцентировал оптимизм и прогрессизм, а Герцен высказывал больше скепсиса и подчеркивал негарантированность прогресса и уязвимость человечности. Тем не менее, оба подписались бы под словами Искандера: “Ход развития исторического есть не что иное, как постепенная эмансипация человеческой личности от одного рабства вслед за другим”. Оба были не чистыми консерваторами и не чистыми прогрессистами, не чистыми западниками и не чистыми славянофилами, а осуществляли синтез того и другого.


Вера в науку не мешала критиковать ее (особенно сильно и резко – Бакунину), идея прогресса тоже не мешала критиковать его (особенно сильно – Герцену). В общине они видели залог коммунитарности, жизненной силы России, надежду на будущее братство.


Критика старого была не всеобъемлющей и безусловной, вера в новое – тоже. Из старого следовало взять самое лучшее - человечное, либертарное, спонтанное, живое, творческое - и дать ему развиться, прорасти побегами в будущее. История для Герцена, как и для Бакунина, есть “движение человечества к освобождению и себяпознанию, к сознательному деянию”.


Для обоих точкой отсчета была Великая Французская Революция и порожденные ею неосуществленные ожидания, ее срыв и провал в буржуазную цивилизацию – с культом собственности, неравенством и обезличенностью. Оба были убеждены в том, что необходимо развить человеческую личность, сохранив общину и освободив народ от государственного рабства и социального неравенства.


Оба высоко ценили науку и разум, но оба критиковали сциентизм и рационализм. Герцен в работе “Дилетантизм в науке” поставил проблему губительности узкой научной специализации и корпоративной мафиозности, самодовольства, педантства ученых, подчеркивая: жизнь – шире и глубже науки, человек – выше цехового ученого. Бакунин, со своей стороны, обличал идею управления общества учеными, управления жизни наукой, навязывания наукой своих норм и рецептов всему обществу, призывал решительно разрушить существующую казенную, официальную, привилегированную науку и желал сделать ее достоянием освобожденного народа. Он обозначил границы науки, неспособной постичь “живую жизнь”. Человек важнее ученого, - указывал Герцен, жизнь имеет примат над научной мыслью, - вторил ему Бакунин. Так, дополняя друг друга, они с двух сторон нападали на сциентизм индустриально-буржуазной цивилизации.


Оба допускали для России и путь реформ сверху (под давлением снизу), и путь крестьянской революции. Однако оба разочаровались в “царе-освободителе” и обратились к революционному пути как к единственному возможному; для Бакунина он был органичен, естественен и желателен, для Герцена – лишь допустим. Оба считали, что Россия – не Восток и не Запад, и потому способна дать синтез “западной” идеи личной свободы и “восточной” общины. Оба, веря в общину, критиковали ее – Бакунин более резко и беспощадно, Герцен – более мягко. Оба указывали на хорошие черты русской общины: общинное самоуправление, отсутствие идеи о частной собственности на землю в крестьянском сознании, общинное владение землей с регулярными переделами, коллективизм и взаимопомощь; и оба указывали на ее важные недостатки: изоляция общин, патриархальность, подавленность и неразвитость личности, иллюзии и вера в доброго царя. Оба отмечали, что община несет в себе огромные возможности, но ничто не гарантирует их воплощения в жизнь. Оба подчеркивали необходимость ввести в общину связующее, либертарное, персоналистическое начало, соединить общины друг с другом, помочь им совместно выступить против государства.


Если главная вера Бакунина – вера в революционность “чернорабочего люда”, то основополагающая вера Герцена – вера в Россию, в русскую общину. Искандер признавался: “Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию спасала меня на краю нравственной гибели”. Герцен верил в Россию, но в конце жизни разочаровался как в реформах “сверху”, так и в нигилистах “снизу”; Бакунин верил в Революцию. Но в конце жизни также был близок к разочарованию в ней.


Оба моих героя, проповедуя анархизм, антиэтатизм, федерализм, антибюрократизм, антилиберализм и социализм, сочетали идеи социальной и политической революции, двуединства “Земли” и “Воли”, сочетали коллективизм и персонализм. Только у Бакунина все это было резко, радикально, бескомпромиссно, а у Герцена – мягче, умереннее.


Оба видели опасность в государственном, принудительном социализме, но, если у Герцена на этот счет имелось лишь несколько ярких высказываний, филиппик против “мещанского, казарменного социализма”, то Бакунин дал всеобъемлющую системную развернутую критику, нарисовав подробную и убедительную “антиутопию” авторитарного государственного социализма. Оба стремились не навязывать народу свой идеал, а найти в народной жизни и традиции черты социального либертарного идеала, очистив которые от всего чуждого, авторитарного, можно было бы создать “идею-силу”, способную поднять людей на революцию. Герцен подчеркивал, что русский народ по природе – социалист, а капитализм ему навязывается Империей сверху. Бакунин, вторя ему, отмечал, что русский народ по природе – антигосударственник, и ему сверху на шею искусственно посадили государство – “византийско-татарско-немецкое” по природе.


Герцен ярко и сильно критиковал буржуазное мещанство, а Бакунин дал всестороннюю и мощную критику государства. Герцен подчеркивал этический, персоналистический, антимещанский характер социализма, Бакунин – его антиавторитарный, анархический характер. Герцен горячо отстаивал в своих работах принцип свободы воли, а Бакунин, на словах отрицая его, как “теологическую идею”, на деле контрабандой проводил ее через идею бунта как основного инстинкта человека и через мысль о непознаваемости мира во всей его сложности и глубине. Так оба закладывали фундамент общинного, народнического, либертарного социализма, дополняя друг друга, уточняя друг друга и вторя друг другу.


При всех сходствах, разумеется, были у Искандера и Мишеля и свои акценты, отличия, особые заслуги, излюбленные темы. Были и разногласия. Скажу вкратце о первых и о вторых.


Центральные темы Герцена (тонкого психолога) – тема личности, этики, критика мещанства, обличение специализации в науке и культуре, отрицание “кумиров” Прогресса, Истории, Разума, рассмотрение роли личности в истории. Центральные темы Бакунина (замечательного философа и социолога) – тема свободы, критика марксизма, критика преобладания науки над жизнью, тема бунта, сильный акцент на богоборчество и антитеологизм, развернутая всесторонняя критика государства, критика патриотизма, якобинства, либерализма, теория социальной революции и мысли о соединении славянских народов в единую федерацию.


Для Герцена социально-исторический прогресс – не телеологичен, не гарантирован, не разумен. Герцен привязан к культуре, к культурным ценностям, ему больнее дается разрыв с ними. Он принимает насильственную революцию, как очень горькое лекарство для общества. Зная, что революция разрушит многие памятники культуры (созданные на крови и слезах бедняков), осознавая, что это по-своему справедливо, – ему безумно горько от этого знания… Для Бакунина же революция – его родная и естественная стихия. Герцен – возле, около, подле революции, Бакунин – в самом ее средоточии. Для Герцена либералы – возможные союзники и заблуждающиеся, нерешительные друзья, для Бакунина – всегда принципиальные враги.


Бакунин и Герцен – оба против государства. Но Бакунин говорит: долой сразу, резко и окончательно! Герцен: не надо спешить, надо найти, чем его заменить, надо понять его основания, природу, уяснить причины живучести этого вредного и бесчеловечного учреждения, может, оно еще не совсем догнило: “Из того, что государство – форма преходящая, не следует, что эта форма уже прошедшая”.


Оба – и Герцен, и Бакунин – за социализм. Но Бакунин творит новую “религию Социализма”. Герцен же против новой религии: социализм, как и революция, для него – средство, а отнюдь не цель, человеческая личность – не орудие социальной революции, она превыше всего. И именно у Герцена вырываются горькие пророческие слова: “Быть может, настанет день, когда социализм окажется худшей формой тирании – тиранией без тирана, когда в душах неведомого нам нового поколения проснется новая жажда свободы, и оно поднимет бунт против социализма во имя свободы”.


В Герцене всегда присутствовал пессимизм, какая-то затаенная печаль – придававшая глубину его личности, вопреки прогрессистским и сциентистским идеям, которых он отчасти придерживался. Было в нем сомнение в социализме, в революции, в народе – сомнение мудрое, но мучительное и парализующее. У Бакунина же – больше веры, энтузиазма (лишь в финале жизни его охватили герценовские сомнения). В подавлении личности русским самодержавием и в деградации личности под влиянием наступающего мещанства – основа радикализма Герцена, его возмущения и протеста.


Персонализм, отношения личности и общества, их антагонизм – вот главная тема раздумий Герцена, равно выступавшего и против религии прогресса, и против религии социализма, и против религии революции, изнутри давшего самокритику социализма. У Бакунина же иная главная тема – антагонизм личности и государства: отсюда его проницательная, блестящая и сокрушительная критика государства, бюрократии, патриотизма, милитаризма, государственного социализма.


Важная тема для обоих мыслителей – тема иррационального в мире. У Герцена она трагична – как у просветителя, осознавшего границы и саморазрушение Просвещения, увидевшего безумие людей, неразумность истории, бездушие науки, негарантированность прогресса, демонизм социальных и личностных стихий. В самом крушении разума Герцен до конца остается верен разуму – но отдает себе отчет и в его крушении. У Бакунина тема иррационального – оптимистична, она основана на вере в дорациональную жизнь, на вере в инстинктивную мудрость народа.


Оба мыслителя эстетизировали мир и эмоционально оценивали все – дети романтической культуры, философии, литературы, искусства – а не сухой науки. Но для Герцена всегда были принципиально важны вопросы нравственного сознания, этической рефлексии; Бакунин же обратился к ним на склоне лет: “обжегшись” на нечаевском деле, он выразил желание написать “Этику”. Это желание так и не осуществилось.


Для Герцена, не верившего ни в Бога, ни в бессмертие души, ни в неизбежность исторического прогресса, в центре всего мироздания стоит трогательная, хрупкая и уязвимая человеческая личность. Она, с ее свободой и творчеством, противостоит бессмыслице окружающего мира, возвышается над слепым потоком природного бытия и над слепым потоком истории.


Герцен, в духе романтиков и в пику Гегелю, возвеличивает возможность, а не необходимость. Необходимость подавляет нас, обезличивает, ограничивает, а через возможность проявляется наша свобода, просвечивает наша бесконечность. Личность – высшая ценность, центр истории и творец всего человеческого и человечного. Она не должна быть приносима в жертву ни религии, ни морали, ни государству, ни нации, ни разуму, ни прогрессу – все эти гипостазированные фикции превращаются в кровожадных тиранов: “Подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее есть продолжение человеческих жертвоприношений”. Личность – цель, а не средство исторического прогресса.


Мещанство для Герцена – это торжество частной собственности, обезличивание личности, воинствующая пошлость, объявляющая себя высшей нормой, коммерциализация и стандартизация жизни, политическая власть буржуазии, “самодержавие собственности”, разрыв общественной солидарности, безликость, эгоизм и лицемерие, крушение всего возвышенного, незаурядного и непохожего.


У Герцена, как и у Бакунина, слышны экзистенциальные ноты: антисциентизм, необъективируемость личности, защита человеческой экзистенции перед лицом всего, что ее отменяет, несводимость личности к функции общества и животной клеточке, понимание жизни, как стихии, трагическое переживание человеческого одиночества. Заветная же мысль Бакунина – неделимость и беспредельность свободы и бесконечность самоосвобождения человека. Эти мысли, дополняя друг друга, придают друг другу глубину и объемность.


В заключение, остановлюсь на дискуссии между Бакуниным и Герценом конца 1860-ых годов (она отразилась в письмах Бакунина и в “Письмах к старому товарищу” Герцена). С самого начала Искандер заявляет со всей ясностью и определенностью: “Дело между нами вовсе не в разных началах и теориях, а в разных методах и практиках, в оценке сил, времени, в оценке исторического материала”. Выделю семь основных пунктов расхождения.


Первое: русская крестьянская община. Герцен ее склонен идеализировать, Бакунин же резко указывал на ее патриархальность, пренебрежение женским достоинством, глубинную связь с бюрократией и деспотизмом и на ее разложение в современной им России.


Второе: русские нигилисты, революционная молодежь. Герцен весьма критичен по отношению к ним, обвиняя в бесцеремонности, грубости, некультурности, деструктивности. Психологически нигилисты совершенно чужды ему – “человеку сороковых годов”, кающемуся и рефлексирующему дворянскому романтику. Бакунин (с оговорками) им симпатизировал, видел в них надежду русской революции и, в свою очередь, резко осуждал Герцена за попытки союза с либералами, “людьми сороковых годов”.


Третье: оценка перспектив государства. Оба мыслителя против него, оба представляют идеальное общество как вольную безгосударственную ассоциацию общин. Но Мишель выступал за его немедленное разрушение, тогда как по Герцену, оно еще не до конца исчерпало и дискредитировало себя и может еще какое-то время существовать.


Четвертое: готовность русского народа к революции. Мишель считает русского мужика прирожденным бунтарем, всегда готовым восстать – брось только искру. Искандер же доказывал, что народ консервативен, живет вековой инерцией, его надо долго готовить к революции.


Пятое: проблема революционного насилия. Бакунин не считал возможным полностью его избежать, делал упор на разрушение существующего строя – политического, духовного, социального. Революция должна положить начало строительству нового, освободить пути для стихии народного творчества. Герцен же считал желательным избежать насилия и делал акцент на подготовительную работу к грядущим изменениям. Для него разрушение – это итог и конец, а не начало долгого пути. Новые формы жизни и организации работников он, в частности, видел в Первом Интернационале. “Какое созидание в условиях самодержавного деспотизма? Какое просвещение в условиях полицейской опеки?” - в свою очередь, резонно вопрошал Бакунин.


Шестое: наука и просвещение – их роль в социально-революционном деле. Герцен делал акцент на самоценности знания, культуры и огромном значении просвещения для воспитания народа. Бакунин ставил “народный революционный инстинкт” выше научного просвещения, видя в нем резервуар народной исторической памяти и зародыш общественного идеала. Он был убежден в том, что народ сперва должен освободиться (то есть освободить сам себя) от оков, а уж потом его следует просвещать, приобщать к “позитивной науке”.


Седьмое: проблема соотношения внешней и внутренней свободы в людях. “Нельзя освободить людей внешне более, чем они освобождены внутренне”, - мудро и справедливо утверждал Герцен. Бакунин не менее разумно и справедливо указывал на невозможность внутреннего освобождения без обретения людьми элементарной внешней свободы.


Кто был прав и в чем в этом знаменитом споре? Уместно вспомнить слова Гете о том, что между спорящими находится не истина, но проблема. Я люблю обоих – и Мишеля, и Искандера. Цель моего выступления – не оценивать, не разоблачать, не обожествлять, а показать их и сопоставить, хотя кое-какие оценки и суждения все же прозвучали у меня по ходу доклада. Спасибо всем за внимание и долготерпение.

(Аплодисменты)