Geum.ru

Тема чтений

Вид материалаПрограмма

Содержание


Цовма. Я действительно выбрал для своего доклада тему “Бакунин и Достоевский”
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   15

Мангазеев. Станислав Лем говорил о компьютерной экспансии... Не является ли здесь ассоциация с Масариком? Ведь, как я понимаю, они земляки?


Задорожнюк. Важно, что они мыслили в одном направлении, и, я думаю, оно правильное. Если брать Океан в “Солярисе”, то вряд ли. Эта идея слишком далеко заходит з а социум. А вот мировая информационная сеть - это хорошая альтернатива компьютерно-дубиночной государственности…


Корнилов. Я вспоминаю прошлогодние чтения и выступление на них Славы Ященко. Помните, он говорил о том, что новые источники энергии, которые открывает человек, чуть ли не автоматически обеспечат распад традиционной государственности. Что именно в этом - путь к анархизации общества. Но, помню, что его доклад не вызвал согласия участников конференции. И возражения были, с моей точки зрения, весьма основательны. А ваши, Иван Евдокимович, нынешние рассуждения о компьтерно-дубиночной государственности могли бы быть убедительным ответом Славе в его уповании на альтернативные энергетические источники. Вам не кажется?


Задорожнюк. Я, кажется, слышал его выступление. Но в принципе диспозиция такая: когда новые источники энергии будут открыты и применены, тогда это и осуществится. Я не исключаю, что они будут обнаружены и применены - но это очень далеко пока. Сегодня совершенная компьютерная техника, как хорошие дубинки, используется для контроля над реальными источниками энергии. Что такое нефть, газ? Это же удавка! Сверхпотребление энергии в США приводит к тому, что возрастает так называемый “зоб силы”. Не нужно столько энергии в расчете на одного человека, сколько потребляется в Америке. И этот уровень потребления вынуждает давить тех, у кого эти источники. Собственно давить людей...


Зимбовский. Во-первых, есть военные ноутбуки с таким прочным корпусом, что их можно использовать в качестве дубины... (Смех). Во-вторых, в настоящее время есть масса разработок, которые позволяют разрабатывать как большую, так и “малую” энергетику. Все зависит не от научно-технических разработок, а исключительно от политической воли руководства на данный момент.


Корнилов. Вы согласны, Иван Евдокимович?


Задорожнюк. В отсутствие политической воли?


Зимбовский. Естественно... (Пауза).


Корнилов. Да где ж ее взять...


(Смех)


Попова. Имеется в виду, отсутствие в необходимом масштабе самоорганизации людей... А энергетика тут не причем. Если постоянно делать атомные бомбы, то не хватит никаких энергетических ресурсов...


Корнилов. Кажется, вопросы к Ивану Евдокимовичу исчерпаны, и я предоставляю слово Михаилу Цовме. Михаил - можно сказать, ветеран анархического движения и один из основоположников Прямухинской вольной артели. Мы рады его приветствовать на чтениях, тем более что ему теперь приходится для этого преодолевать гигантские расстояния - из Рима, ни много ни мало. Но еще мы рады тому, что тема его доклада (а доклады его всегда очень интересны и своевременны) расширяет круг исследований облика Михаила Бакунина. Мы обозначили тему чтений “Герцен, Бакунин и Тургенев в истории русской общественной мысли”, тема доклада Михаила сегодня - “М. Бакунин и Ф. Достоевский”. Владимир Иванович Сысоев непременно бы осудил нас за доклад не по теме. А я рад. Прошу.


Цовма. Я действительно выбрал для своего доклада тему “Бакунин и Достоевский”, но как-то конкретизировать ее я пока не хотел бы, потому что здесь есть несколько тем, достаточно разнородных, о которых в принципе было бы интересно поговорить. Я намечу не все эти темы и не все из них смогу подробно осветить. Но, мне кажется, что сама по себе тема “Бакунин и Достоевский” очень интересна. К сожалению, она пока в недостаточной степени исследована. Я буду постоянно ссылаться на одну дискуссию 20-х годов. Она носила и исторический, и литературоведческий характер, и была достаточно плодотворной, если, конечно, правильно извлечь из нее “сухой остаток”.


Почему эта дискуссия и в том числе недоразумения, возникшие в связи с ней, имела место в начале 20-х годов? В это время был прорыв как в исследованиях Достоевского, так и в исследованиях биографии Бакунина. После революции, как известно, были сняты на короткое время цензурные ограничения и идеологические препоны, были опубликованы различные документы, касающиеся Достоевского, которые не могли быть опубликованы до 17-го года. В то же время “табу” было снято с имени Бакунина и с честных исследований его деятельности революционного периода. Так совпало, что в начале 20-х годов примерно одновременно появились исследования и документы, касающиеся двух этих интересных личностей. И тогда же, в 23-ем- 24-ом годах, разгорелся горячий спор, в который были вовлечены исследователи Бакунина, исследователи Достоевского, анархисты, ряд других деятелей культуры, и который как раз касался этих двух персонажей. Речь шла о том, есть ли основания полагать, что в одном из самых замечательных романов Федора Достоевского - в “Бесах” - был изображен именно Михаил Бакунин.


Не знаю, к сожалению или к счастью, эта тема остается и сегодня актуальной - был ли в лице Николая Ставрогина изображен Достоевским Михаил Бакунин? Здесь, в Прямухине несколько лет назад это утверждение прозвучало из уст анархиста Игоря Подшивалова. А именно, ссылка на то, что мы имеем в лице Николая Ставрогина портрет Михаила Бакунина. В только что вышедшей книжке Демина “Бакунин” в серии ЖЗЛ, представление которой вчера имело место на нашей конференции, тоже упоминается, что в лице Ставрогина мы имеем образ Бакунина.


Это утверждение нет-нет всплывает в разговорах о Бакунине и всплывает частенько до сих пор, несмотря на то, что в ходе дискуссии в 20-х годах удалось выяснить, что вряд ли можно с уверенностью утверждать, что Достоевский имел в виду Бакунина, рисуя образ Николая Ставрогина. Автору этой идеи Гроссману тогда не удалось представить убедительных доказательств в ее пользу.


Этот факт приводит нас попутно к проблеме добросовестного отношения исследователей к такой сложной личности, как Михаил Бакунин. И к такой сложной личности, как Достоевский тоже. И, разумеется, хотелось бы, чтобы люди, занимающиеся исследованием Бакунина, изучили пристально материалы той дискуссии 20-х годов. Часть этой дискуссии заключена вот в этой книжке, состоящей из докладов и статей Леонида Гроссмана, известного исследователя Достоевского, и Вячеслава Полонского, известного биографа Михаила Бакунина. Кроме этой книги были и другие доклады, которые не были включены сюда. Скажем, доклады анархистов Отверженного и Борового вышли отдельной книжкой - “Миф о Бакунине” в анархистском издании “Голос труда”. Если Полонский и Гроссман спорят в литературоведческом плане о вероятности того, что Бакунин был прототипом Ставрогина, и об исторических фактах, которые позволяют или не позволяют сделать этот вывод, то у анархистов дана прекрасная психологическая трактовка образа Ставрогина и оценки, насколько он похож или не похож на Бакунина. Они делают вывод, что Ставрогин и Бакунин - полярные типы.


Я вкратце остановлюсь на теории Гроссмана, потому что из-за нее и начался весь сыр-бор, и попытаюсь дать оценки, в чем были правы или не правы дискутирующие.


В самом начале своего первого доклада, послужившим источником дискуссии, Гроссман пишет: “В лице Бакунина, как в обликах Бетховена или Ибсена, было что-то тяжелое и непроницаемое. Кажется, каменные черты слепка скрывают живую плоть этих сосредоточенных и застывших лиц. Кажется, такой же тяжелый и непроницаемый покров до сих пор скрывает от нас духовный облик Бакунина. Великой загадкой прошел он среди своих современников, изумляя, возмущая, восхищая их своей непонятной, гигантской и чудовищной духовной организацией. И, кажется, только единственный раз на протяжении целого полустолетия маска с лица Бакунина была приподнята, и сущность труднейшей психологической проблемы разрешена до конца в одной замечательной художественной интуиции. В русской литературе есть книга о Бакунине, написанная еще при жизни его, но до сих пор с этой стороны неизвестная. Это, конечно, самое выдающееся исследование о нем, и если нам удастся раскрыть таинственно запечатленный образ одного фантастического героя русского романа, духовная природа Бакунина предстанет перед нами в пластических чертах одного гениального и воображаемого портрета. Итак, “Бесы” - вот то неизвестное исследование о Бакунине, которое подспудно и таинственно живет в нашей литературе в течение целого полувека”.


Это заявление Гроссмана вызвало, с одной стороны, большой интерес, с другой - бурную критическую реакцию. И, насколько я знаю, на протяжении уже сорока или пятидесяти лет с момента написания и опубликования романа “Бесы” никто из достаточно глубоких исследователей творчества Достоевского никогда не выступал с утверждением, что в лице Ставрогина мы имеем образ великого революционера Бакунина. И Бердяев, и Мережковский, и другие исследователи, писавшие о “Бесах”, о Достоевском, никогда не выступали с чем-либо подобным. Считалось всегда и считается ныне, что, безусловно, в “Бесах” есть Нечаев в лице Петра Верховенского. Конечно, это не стопроцентный живой Нечаев - это литературный образ, но сам Достоевский писал, что именно Нечаев является одной из центральных фигур романа. В то же время Достоевский нигде не упоминает, что так или иначе использовал персону Бакунина в романе или Бакунин присутствовал в его мыслях, когда писался роман, и он создавал тех или иных героев.


Тем не менее, Гроссман очень увлекся этой идеей. И старался обосновать ее с помощью отсылок к тем или иным историческим фактам, которые, с его точки зрения, могли служить доказательством. С другой стороны, он попытался проанализировать личность и биографию Ставрогина и биографию Бакунина и найти какие-то параллели. Он высказал предположение, что в лице Ставрогина не стопроцентный исторический облик Бакунина, что последний послужил прототипом, и Достоевский, конечно, сильно изменил его образ.


С самого начала Гроссману пришлось делать серьезные оговорки, которые не помешали ему сформулировать свою гипотезу, несмотря на то, что ему пришлось прибегать к довольно широким обобщениям. Вот, что пишет Гроссман в своем первом докладе: “Оговоримся с самого начала: Ставрогин только воображаемый портрет Бакунина, то есть в основе глубоко преображающий его подлинный облик. Герой Достоевского не зеркало, поставленное перед лицом исторического деятеля, не фотография, не точная копия его речей и поступков. Нам важно установить один только факт: Достоевский, создавая Ставрогина, исходил из личности Бакунина и по-своему, художественно-философски, то есть свободно и даже фантастически-произвольно трактовал его образ и трактовал его жизненный подвиг”. Как видите, здесь делаются Гроссманом большие допущения.


К счастью, в дискуссии участвовал биограф Бакунина Вячеслав Полонский, который в своих оценках, будучи исследователем большевистского, марксистского толка, не был до конца свободен от ошибок. Однако, к чести Полонского, в этом диспуте он старался придерживаться фактов и свидетельств, касавшихся личности Бакунина и сделанных его современниками, старался опираться на документы, относящиеся к истории создания “Бесов”, и, мне кажется, ему достаточно хорошо удалось опровергнуть доводы Гроссмана и показать, что те гипотезы, которые последний высказал, являются слишком общими и слишком фантастическими.


Итак, Гроссман в своей попытке представить Ставрогина Бакуниным, дает общие обоим моменты биографии и пытается обнаружить безусловный параллелизм персонажей. На что он обращает внимание? Ставрогин, как и Бакунин - аристократ, идущий в демократию. Ставрогин был воспитан известным философом - Верховенским-старшим, в образе которого чувствуется образ Грановского. Бакунин, как мы знаем, был воспитан Станкевичем. Если судить об этой параллели, то натяжка налицо. Ставрогин был молодым учеником, и для него Степан Верховенский был учителем или гувернером, тогда как при всем огромном влиянии Станкевича на Бакунина, их отношения не повторяли модель отношений наставника и ученика, а во многом были дружескими отношениями. Далее Гроссман говорит, что Ставрогин, как и Бакунин, был представителем высшей европейской культуры, был достаточно образован, скитался по Европе, слушал лекции в немецких университетах, недолго служил офицером, но потом был вынужден выйти в отставку, вращался в петербургском обществе, приобщился к международной революции за границей и блистательным образом пропагандировал свои политико-философские убеждения, властно подчиняя им разнообразных людей.


Однако, если рассмотреть большинство этих биографических характеристик, то при желании их можно отнести к любому деятелю революционного движения того времени, потому что они были все в основном выходцами из аристократии, из дворян, многие из них стремились пройти курс обучения в Германии, слушали там лекции по философии, вращались в петербургском обществе или служили в армии. Эти характеристики не могут сами по себе служить доказательством того, что вот перед нами однозначно Михаил Бакунин.


Отдельная тема - это приобщение Ставрогина к международной революции за границей и блистательная пропаганда его политико-философских убеждений. Если мы говорим о Мишеле, то, конечно, он стал революционером за границей. Да, он именно там стал активным участником революционного движения и действительно блестяще проповедовал свои идеи. Но Полонский и другие критики Гроссмана указывают, что, к сожалению, того же нельзя сказать о Ставрогине. Если обратиться к тексту романа и посмотреть, как сам Ставрогин в диалогах с различными персонажами описывает степень своего участия в революционном движении, то станет понятно, что он не был тем трибуном революции, которым его пытается представить Гроссман. Например, Шатову он сообщает, что он был членом радикального кружка, к которому, в частности, принадлежал Петр Верховенский, но степень его участия была мала. То есть он участвовал в составлении устава общества на новых началах, но при этом не был активным членом кружка. В других диалогах он отчетливо дистанцирует себя от радикалов в кружке, называя их “они” и не причисляя себя к этой категории кружковцев. На протяжении всего романа Ставрогин, появляясь в окружении “наших”, “бесов”, постоянно стоит от них отдельно, особняком, смотрит с презрением на них и на все, что происходит вокруг. Что он бурный и пламенный борец-революционер, из всего этого не следует.


Гроссман утверждает, что отношения Ставрогина и Петра Верховенского напоминают отношения Бакунина и Нечаева. На первый взгляд - это сильный аргумент. Зная, что в лице Петра Верховенского выведен Достоевским Нечаев, то действительно легко подставить на место Ставрогина Михаила Бакунина и сказать, что между ними такие же накаленные, обостренные отношения, как между Бакуниными и Нечаевым. Но если мы внимательно приглядимся, то увидим, что в отношениях Бакунина и Нечаева именно последний пытался манипулировать Бакуниным, а Бакунин был самостоятельной фигурой, в свою очередь влиявшей на Нечаева и на других молодых радикалов. В отношениях Петра Верховенского и Ставрогина все иначе: они встретились когда-то в Швейцарии, и Верховенский сам говорит, что “наблюдал за Ставрогиным из-за угла”. Ставрогин при этом не пропагандировал революцию, он излагал перед молодежью свои достаточно противоречивые идеи. Верховенский признается, что “выдумал” Ставрогина, ему Ставрогин был нужен как образ Ивана-царевича, который очарует людей и поднимет на смуту.


Не буду перечислять все параллели, которые нашел Гроссман в этих двух персонажах. Он говорит и о дуэлях, которые имели место в жизни того и другого, хотя до самой дуэли у Бакунина дело не дошло. Их искание опасности, даже мужское бессилие... в сочетании с тем, что якобы Ставрогин и Бакунин пускались в разврат...


Гроссман пытается доказать, что Ставрогин не только является Бакуниным, но и то, что разные идеи, которые высказывал Бакунин в разные периоды своей жизни, разложены Достоевским на учеников Ставрогина. Например, Шатов унаследовал ранние идеи Бакунина о панславизме, Кириллов и Верховенский соответственно идеи бакунинского атеизма.


Однако и здесь, если присмотреться внимательно, можно найти лишь самые общие параллели. Панславизм Шатова и панславизм Бакунина имеют совершенно различную природу. Как справедливо указывали анархические критики теории Гроссмана, в частности, Алексей Боровой: “Происхождение бакунинского панславизма ничуть не мистично. У Шатова панславизм именно мистического характера, в центре которого русский народ-богоносец со своим Христом. Панславизм Бакунина не связан ни с каким Богом - это конкретный политический идеал. Панславизм Шатова - идея религиозная, а не политическая. Что же общего между исступленным мессианством Шатова, его восторженной готовностью вознести своего Бога - русского православного Христа - за единую полную истину, его мистической судорогой и политическим пафосом Бакунина, панславизм которого не мешал испить до дна чашу волшебного февральского вина в Париже, сейчас же вслед за этим отдать себя до конца Саксонской революции в надежде вызвать революцию Богемскую. С одной стороны, исключительная воинствующая ортодоксия - в случае Шатова - религиозный империализм, а с другой - восторженная готовность служить любому народу, делающему революцию, любому национальному движению, преследующему освободительные задачи. В Бакунине и в доанархистскую его пору били глубокие интернациональные ключи, и шатовская философия, исторически сводившая проблемы народности к шовинистическому утверждению единодержавного Бога, была ему не только чужда, но прямо враждебна”.


То же самое можно сказать и об атеизме. Безусловно, можно найти какие-то параллели в атеистических воззрениях Бакунина и в том, например, что проповедует Кириллов. Но в образе Кириллова мы находим крайнюю и иногда даже гротескную форму атеизма - как, скажем, его проповедь Человека-Божества. К тому же, атеистические идет не были в то время прерогативой Михаила Бакунина - они были достаточно распространены, и только на этом нельзя утверждать, что атеизм Кириллова - это влияние именно Бакунина.


Гроссман предпринял также попытку доказать портретное и психологическое сходство Ставрогина и Бакунина. Он говорит, что в лице Ставрогина мы имеем Бакунина в определенный период его деятельности, когда он разочаровался в своих идеях и находился в глубокой депрессии, когда Бакунин был поражен скептицизмом, и лицо его превратилось в маску. По его словам, мертвенность, застылость и безжизненность Ставрогина может показаться полной противоположностью бурно-пламенной активности Бакунина, и, конечно, героические подъемы этого страстного борца не нашли своего отражения в “Бесах”, но надо учитывать, говорит Гроссман, что легенда о Бакунине склонна преувеличивать его неутомимую действенность. На самом деле он знал периоды глухой и тупой безнадежности, наводившей его даже на мысль о самоубийстве.


Это, на мой взгляд, один из примеров того, как слишком вольно трактуются те или иные моменты биографии Бакунина и делаются уж очень далеко идущие выводы.


С тем, что сходство между Ставрогиным и Бакуниным есть, спорил и Полонский, но более глубокий психологический анализ этих двух полярных типов - Ставрогина и Бакунина - дан в статьях анархистов - Борового и Отверженного, которые сосредоточились на доказательствах того, что они как раз противоположные типы. Ставрогин, по их мнению, - это скорее Гамлет, а Бакунин - пламенный Дон Кихот.


Я рекомендую познакомиться с материалами этой дискуссии целиком, потому что они очень интересны. Кроме биографического сближения этих персонажей и попытки найти портретное и психологическое сходство между ними, Гроссман дает и историческую проработку встреч или возможных встреч Бакунина и Достоевского. Он показывает, что у них было много возможных пересечений, были общие друзья. Пресса, в которой печатался Достоевский, давала одновременно и некоторые биографические сведения о Бакунине. Гроссман опирается на сведение о том, что Достоевский в 1867 году посещал конгресс Лиги Мира и Свободы, на котором, в частности, в один из дней выступал Бакунин. Гроссман красиво расписывает, как могла бы произойти их встреча, как Федор Михайлович мог слышать речь Бакунина и как она его вдохновила на создание образа Ставрогина. Однако прямых доказательств того, что Достоевский, будучи на конгрессе Лиги Мира и Свободы, слышал выступление Бакунина нет. Достоевский упоминает, что он там был, что видел Гарибальди. Но пройти мимо выступления своего соотечественника, если он слышал его, да еще с пламенными атеистическими и социалистическими воззваниями, он едва ли бы мог. Либо в дневниках, либо в письмах - где-то это нашло бы отражение. Но этого нет.


Другие доказательства Гроссмана сводятся к тому, что Достоевский в 60-е годы близко сошелся Николаем Огаревым. Это единственный революционер-социалист, с которым за свою жизнь почему-то близко сошелся Федор Михайлович. Гроссман предполагает, что Огарев мог показывать Достоевскому свои письма к Бакунину и письма Бакунина к нему. Но это все находится в области предположений и подтверждений документальных тому нет.


Есть в его докладе ссылки на то, что Достоевский был знаком с Белинским, с Тургеневым, с другими лицами, знавшими Бакунина в молодости и от которых он мог получить важные сведения биографического или психологического плана, которые помогли ему создать достоверный образ Ставрогина-Бакунина. И опять это только предположения.


Единственное упоминание у Достоевского в связи с романом “Бесы”, это упоминание в записной книжке, где написано: “Грановский пишет, что Бакунин - это старый гнилой мешок бредней”. Всего две строчки. И непонятно, имеет ли это какое-либо отношение к работе Достоевского над образом Ставрогина.


Как ни поразительно, в ходе той дискуссии между Гроссманом, с одной стороны, и Полонским и анархистами, с другой, вскоре выяснилось, что есть гораздо более близкий к Ставрогину с психологической точки зрения исторический персонаж, которого Достоевский лично знал и который мог и, скорее всего, послужил прототипом Ставрогина. Речь идет о петрашевце Спешневе, с которым Достоевский был знаком в сороковые годы.


Гроссман довольно легко хватается за эту идею. Пишет еще одну статью “Ставрогин и Спешнев”, в которой отмечает, что в ходе дискуссии о Бакунине и Достоевском, этот доклад откололся тематически, теперь, мол, опубликован. И в нем Гроссман столь же горячо, как прежде утверждал сходство Бакунина и Ставрогина, утверждает сходство Ставрогина и Спешнева. И что удивительно, для доказательства новой своей идеи, Гроссман прибегает к описанию Спешнева, обнаруженному в одном из писем Бакунина. Позволю себе зачитать его. Оно показывает, что Спешнев и являлся прототипом Ставрогина, так как налицо и портретное, и психологическое сходство. Достоевский Спешнева знал лично и при этом неоднократно упоминал в своих записках, что образ Ставрогина (или образ некого князя еще до того, как образ получил фамилию Ставрогин) - возможного персонажа ненаписанного Достоевским романа “Атеизм (Житие великого грешника)”, - что Достоевский этот образ вынашивал давно, давно хотел о нем написать.


Как выяснилось позже из анализа документов, воспоминаний друзей Достоевского, писатель действительно был очарован Спешневым. В какой то момент он называл его “своим Мефистофелем”. Здесь гораздо больше оснований полагать, что именно Спешнев был прототипом Ставрогина.


Итак, вот портрет Спешнева из письма Михаила Бакунина. “В 1848 году в первых порах западной революции прибыл к ним (т.е. к петрашевцам) Спешнев - человек замечательный во многих отношениях. Умен, богат, образован, хорош собою, наружности самой благородной, далеко не отталкивающей, хотя спокойно-холодной, вселяющей доверие, как всякая спокойная сила - джентльмен с головы до ног. Мужчины не могут им увлекаться: он слишком бесстрастен. Удовлетворенность собою и в себе, кажется, не требует ничьей любви. Но зато женщины, молодые и старые, замужние и незамужние, были и, пожалуй, если он захочет, будут от него без ума. Спешнев очень эффектен. Он особенно облекается в мантию многодумной, спокойной непроницаемости. История его молодости - целый роман”. Далее идет описание романтических эпизодов из его жизни.


Действительно, эта психологическая характеристика Спешнева - холодного человека, надевшего маску непроницаемости гораздо больше соответствует тому образу, который Достоевским воплощен в образе Ставрогина.


Эта дискуссия, этот спор произошел в 1923-1924 гг. Гроссман поменял свою точку зрения, что свидетельствует не столько о горячности Гроссмана, сколько о его внутренней неуверенности в справедливости первого утверждения - о сходстве Бакунина и Ставрогина. Полонскому удалось привести убедительные доводы не в пользу версии Гроссмана и, по-видимому, это способствовало тому, что Гроссман поменял точку зрения.


В ходе дискуссии был поднят громадный массив интересных исторических данных, указывающих на различные пересечения судеб, которые могли бы возникнуть между Бакуниным и Достоевским. Но это, скорее всего, остается темой для изучения, чем неопровержимыми доказательствами теории Гроссмана.


Еще раз призываю всех прочитать материалы этой дискуссии. Как необходимо каждому революционеру прочитать сам роман “Бесы”, чтобы избегать тех крайностей, которые описаны в нем, так же точно интересна дискуссия “Достоевский и Бакунин”.


Спасибо за внимание.