Культурное взаимодействие российского Дальнего Востока и Японии
Дипломная работа - Туризм
Другие дипломы по предмету Туризм
м. И еще к революции". И завершается этот эпизод еще большим абсурдным заявлением: "По сей день на Красной площади стоят эти четыре оленя, отлитые в бронзе. Один смотрит на восток, другой смотрит на север, третий смотрит на запад, и четвертый смотрит на юг. Даже Сталин не смог уничтожить этих оленей. Если вы приедете в Москву и субботним утром придете на Красную площадь, то наверняка сможете увидеть освежающее душу зрелище: краснощекие школьники, выдыхая белый пар, чистят оленей швабрами". Квазиистория о Троцком и оленях вновь повторяется в заключительной части романа. На этот раз образы русского революционера и четырех северных оленей возникают в сознании героя, когда он, основательно продрогший от холода, проваливается в глубокий сон: "Мне приснился Троцкий и четыре северных оленя. На всех четырех оленях были шерстяные носки. Ужасно холодный сон". Все еще сохранившаяся и в наши дни в отечественной науке историческая спорность личности Троцкого получает в романе Мураками почти мифологическое прочтение.
Анекдотические рассказы писателя органично связаны с общим содержанием его романов, в духе постмодернизма повествующих о запутанных в лабиринтах ирреальности мирах человеческого сознания. В произведениях Мураками неразрывно переплетенные правда и вымысел являют собой то одну, то другую сторону больного, ущербного сознания героев, ищущих свое место в мире, полном абсурда и парадоксов. В своем "долгом рассказе" лейтенант Мамия ("Хроники заводной птицы") открывает секреты Халхин-Гола и послевоенных сибирских лагерей. Эти события объединены общей ключевой фигурой - образом русского офицера Бориса Громова, прозванного Живодером. Противоположные и до определенного момента не совпадающие характеристики Громова дает лейтенант Мамия, рассказывая о двух решающих событиях своей жизни. И если первая встреча с Громовым в представлении лейтенанта Мамии была обозначена неким непониманием, таинственностью и, возможно, даже непричастностью русского офицера к трагическим событиям, невозможностью противостоять им, то при овеянном мистикой судьбы втором столкновении героев образ Громова ярок и безупречен в своей нечеловеческой, почти демонической сущности.
От ничем не запоминающейся внешности Громова ("лицо как лицо, ничего особенного") лейтенант Мамия переходит к деталям поведения героя, еще не начавшего вести свой беспристрастный допрос: "русский внимательно осмотрел каждую вещь", "русский достал из нагрудного кармана портсигар", "русский несколько раз ударил кулаком правой руки по левой ладони", "было видно, что он немного раздражен", "русский офицер не торопясь направился к месту", "русский офицер скривил тонкие губы в усмешке". Апогеем этой затянутой сцены становится вначале долгое молчание: "Безмолвствовали все - русский, монгольский офицер, солдаты из дозора, Ямамото", а потом точное и, наверное, пристрастное описание Громовым монгольских солдат, их воинствующего духа. "Они обожают убивать, - начал Громов, - и делают это изощренно и со вкусом. Мастера своего дела. Монголы еще со времен Чингисхана страшно охочи до всяких зверств. Тут они настоящие знатоки! Мы, русские, натерпелись от них так, что дальше некуда. У нас этому даже в школе учат. На уроках истории рассказывают, что монголы творили, когда вторглись на Русь. Миллионы людей убивали. Без всякого смысла. Слышали историю, как в Киеве они захватили несколько сотен русских из знатных семей и всех перебили? Соорудили большой помост из толстых досок, поставили его прямо на пленных и устроили на нем пир. Люди умирали, раздавленные этой тяжестью. Разве обыкновенному человеку придет это в голову? А? Сколько времени потратили! Как готовились! Кто бы еще захотел с этим возиться? А они захотели. Почему? Потому что для них это удовольствие и развлечение. Они и сейчас такое творят!." О пристрастии Громова говорят, прежде всего, его риторические восклицания, произносимые с особым, но едва заметным удовольствием. Отказ комбата Ямамото назвать истинную причину появления японских солдат в районе Халхин-Гола комментируется только двумя репликами Громова: "Замечательно!" и "Ну что ж. Хорошо". А далее, на фоне "бессмысленных фигур", которые "все это время русский офицер каблуком сапога чертил на земле", следует то, что навсегда врезается в память лейтенанта Мамии, - крик стойко терпящего пытку комбата, крик, доносившийся "из какого-то другого мира", крик человека, с которого искусный монгол снимал кожу. Последним дополнением к портрету Громова становятся его собственные слова: "Похоже, он действительно ничего не знал, - проговорил он, убирая платок обратно. Его голос звучал теперь как-то сухо и невыразительно. - Знал бы - обязательно раскололся. Жаль, что так вышло. Тут уж ничего не поделаешь. Что ж, если он был не в курсе, то ты и подавно". В этих словах еще не просвечивается будущая угроза, нависшая над судьбами русских людей ("политзаключенных и бывших офицеров Советской Армии, попавших под сталинские чистки"), которым еще предстоит в первые послевоенные годы пройти через руки Громова и верного ему монгола. Важной художественной деталью становится тот факт, что в первом случае лейтенант Мамия сам рассказывает об увиденных им злодеяниях Громова, выступая очевидцем, а во втором - только ссылается на предположения лагерных заключенных. "Ходили слухи, - говорит лейтенант Мамия о Громове, - что он похвалялся своими подвигами, горделиво р?/p>