Литература

11821. Фредерик Шопен
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

Шопен (Chopin, Szopen) Фридерик Францишек (l III, по метрич. записи 22 II 1810, Желязова-Воля, близ Варшавы 17 Х 1849, Париж) польский композитор и пианист. Сын француза Никола (Миколая) Шопена, участника Польского восстания 1794, преподавателя франц. яз., и польки Юстины Кшижановской. Детство и юность Ш. прошли в Варшаве. В очень раннем возрасте он начал учиться игре на фп. под рук. матери и старшей сестры Людвики, подбирал по слуху все услышанные мелодии. Первым учителем Ш. (181621) был пианист и композитор В. Живный, чех по национальности. В 1817 изданы первые соч. 7-летнего Ш. полонез g-moll для фп., написанный под влиянием М. К. Огиньского, и марш для дух. оркестра, часто исполнявшийся в Варшаве на военных смотрах и парадах. Имеются сведения и о др. детских соч. Ш. полонезах, мазурках, вальсах, вариациях (не сохранились). В них проявилось рано раскрывшееся дарование Ш. (уже в 8-летнем возрасте его называли “польским Моцартом”). 24 II 1818 Ш. впервые выступил публично как пианист (пресса отозвалась о нём как о подлинном музыкальном гении). После обучения в Варшавском лицее (182326) Ш. занимался под рук. Ю. Эльснера (182629) в Гл. школе музыки (отделение Ин-та музыки и декламации, осн. в 1821; имела статут ф-та Варшавского ун-та). Здесь он получил всестороннее муз. образование. В годы учёбы Ш. создал много пьес для фп. рондо, мазурки, ноктюрны, экосезы, вальсы, а также фп. трио и первые произв. для фп. с оркестром Вариации на тему из “Дон Жуана” Моцарта и краковяк “Большое концертное рондо”; в б. ч. ранних соч. уже ощущается нац. своеобразие его музыки. Сильное влияние на юного Ш. оказали польск. нар. муз. иск-во, а также польск. лит-ра, особенно поэзия (А. Мицкевич, С. Витвицкий, Ю. Словацкий). И в Гл. школе музыки, и дома, где бывали выдающиеся деятели польск. и заруб, культуры, Ш. проявлял интерес к изобразит. иск-ву, истории, философии. В 20-е гг. в Варшаве полностью сформировался творч. облик Ш. как композитора и пианиста. Здесь в 1829 и 1830 им были созданы 2 концерта для фп. с оркестром, в к-рых со всей полнотой проявились нац. истоки. На родине были написаны также его первые этюды для фп., характеризующиеся “поэмностью”, глубиной содержания и яркой образностью, что выделяло их из множества соч. этого жанра др. композиторов того времени, стремившихся придать этюдам гл. обр. виртуозный блеск.
11822. Фредрик Джеймисон
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

По мере разработки концепции в предметное поле анализа вовлекаются и другие «тексты» культуры архитектурные, живописные, кинематографические. Интерпретация текста в связи с его историческим контекстом, по Д., не является вариантом социологии литературы, выявляющей то, каким образом социальные факторы и типы представлены в том или ином произведении искусства. Д. называет диалектическим такой подход к продуктам символического производства (произведениям искусства, теоретическим системам), при котором, с одной стороны, в качестве основополагающего выдвигается тезис о том, что базовым содержанием текста является та историческая ситуация, в которой он стал возможен, с другой, эксплицируется тот способ, каким сама форма произведения искусства или философского текста оказывается существенно содержательной, предшествующей и конститутивной по отношению к своему непосредственному социальному контексту. Диалектическое мышление, для Д., также заключается в том, чтобы описать «место» предельно конкретного («экзистенциального») не как невыразимое ядро индивидуальности, но как медиативную функцию между измерениями реальности различной общности структурой литературного произведения, организацией социальной группы, отношения языка к своим объектам, способом разделения труда и т.д. Историческая перспектива, в которую Д. помещает интерпретируемые им тексты, перспектива развития капиталистического общества, подразделяемая им на три этапа: национальный капитализм (17 середина 19 в.), монополистический капитализм (конец 19 в. 1960-е), мультинациональный капитализм (с 1960-х). Соответственно этим трем этапам в эстетическом аспекте выделяются три больших стиля реализм, модернизм и постмодернизм. Реализм, по Д., время целостной, единственно возможной Картины мира. Искусство реализма подчиняется требованию эпистемологической истины, стремясь быть способом познания мира. Модернизм время картин мира, когда право считаться целостной аутентичной картиной мира оспаривается в напряжении ряда «систем видения» (экспрессионизм, кубизм, сюрреализм и т.д.). Искусство модернизма (или «разнообразные модернизмы» Ш.Бодлера, Э.Мане, Г.Малера, М.Пруста и др.) отрицает эпистемологические притязания реалистического искусства. Ведущим его принципом, по Д., становится требование «выразительности», выражения в искусстве авторского видения мира. Доминирующие категории модернистского искусства стиль, индивидуальный субъект, автономность искусства и автора. Постмодернизм характеризуется непредставимостью Картины мира как таковой, невозможностью целостного видения мира и авторского стиля.
11823. Фрейд
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

"Фрейдистский психоанализ своими средствами пытается ослабить влияние учения марксизма-ленинизма об обществе и человеке, в частности - марксистской психологии, которая определяющим фактором формирования личности, психики, идей и чувств рассматривает социальную деятельность человека, где главная роль принадлежит разуму (а не инстинкту), отражающему общественную реальность и исключающему возможность подменять действительные явления жизни фантастическими"
11824. Фрейд З. Анализ конечный и бесконечный
Сочинение пополнение в коллекции 12.01.2009

Психоаналитическая терапия освобождение человека от его невротических симптомов, запретов и аномалий характера. Предпринималось множество попыток сокращения продолжительности анализа. Одну их них предпринял Отто Ранк в своей книге “Травма рождения” (1924). Он предположил, что действительный источник неврозов это акт рождения, поскольку он включает возможность “первичной фиксации” ребенка на матери, впоследствии не преодоленной и сохраняющейся в форме “первичного вытеснения”. Ранк надеялся, что если в последующем анализе будет проведена работа с этой травмой, то удастся избавиться от невроза в целом. Так один маленький кусочек аналитической работы избавит нас от необходимости делать все остальное. И для того, чтобы осуществить это, понадобится лишь несколько месяцев. Однако, эти утверждения не выдержали испытания критикой. Другую попытку предпринял автор статьи. Он в то время работал со случаем молодого русского, избалованного богатством, который приехал в Вену, будучи совершенно беспомощным, в сопровождении личного врача и слуги. В течение нескольких лет удалось вернуть ему большую часть его независимости, пробудить интерес к жизни и улучшить его отношения со значимыми для него людьми. Но не было продвижения дальше в прояснении его детского невроза, на котором была основана позднейшая болезнь, и было очевидно, что пациент считал свое положение очень удобным и не проявлял желания сделать шаг вперед, приближающий его к окончанию лечения. Это был случай лечения, которое подавляло само себя: оно оказалось под угрозой провала из-за своего частичного успеха. На этом этапе Фрейд решил зафиксировать временные границы анализа. Он сообщил в начале года пациенту, что этот год будет последним годом его лечения, независимо от того, чего он достигнет в это оставшееся ему время. В первый момент он не поверил, но когда убедился, что врач полностью серьезен, желаемое изменение произошло. Его сопротивление отступило, и в эти последние месяцы лечения он смог воспроизвести все воспоминания и раскрыть все связи, необходимые для понимания его детского невроза и овладения нынешним. Однако к концу войны он возвратился в Вену потерявшим имущество беженцем, и Фрейд помог ему справиться с частью переноса, которая не была разрешена, что и было сделано за несколько месяцев. Вывод, который можно сделать об этом приеме шантажа, один: он эффективен, если его применять в нужный момент. Но он не гарантирует выполнения той задачи, для которой он используется. Наоборот, мы можем быть уверены, что если часть материала под влиянием угрозы станет доступна, другая будет удержана и похоронена, как это и было раньше, и пропадет для лечения. Коль скоро аналитик зафиксировал сроки лечения, он не может увеличивать их; иначе пациент потеряет к нему доверие. Наиболее очевидным выходом для пациента было бы продолжить лечение с другим аналитиком, хотя мы знаем, что эта перемена приведет к новой потере времени и плодов уже проведенной работы. Невозможно установить какое-то общее правило, когда применять этот форсирующий технический прием; решение зависит от такта аналитика. Ошибку уже не поправишь. К этому случаю вполне применимо выражение: лев прыгает только один раз.
11825. Френсис Брет-Гарт
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

Начало литературной работы Б.-Г. совпало с его пребыванием в западных штатах, которые в то время сильно отставали от восточных в культурном отношении, но считались демократическими по сравнению с цивилизованным и аристократическим Востоком; оптимизм, активность и дерзость молодой страны нашли свои особые пути и формы не только в жизни, но и в литературе, тогда как на Востоке держались еще вывезенные из Европы традиции. Б.-Г. родился на Востоке и после нескольких лет, проведенных в Калифорнии, снова вернулся на Восток, но творчество его навсегда окрасилось своеобразным колоритом Запада. Его жизнь, полная неожиданных и разнообразных занятий, бросившая его из окружения средней американской интеллигенции в мало культурную и авантюристически настроенную среду золотоискателей и переселенцев, дала ему богатый запас впечатлений и тем. Незнакомую до тех пор американской литературе тематику Б.-Г. почерпнул из жизни золотоискателей, игроков, азиатских переселенцев, преступников и проституток. Несмотря на явно выраженные симпатии его к миру отверженных, он никогда не затрагивал вопроса о классовом неравенстве или о социальных взаимоотношениях угнетенных и угнетателей. Все темные стороны жизни им старательно облагораживались, а его юмор и некоторый пафос сглаживали остроту темы, придавая ей трогательность и романтичность. Б.-Г. является не только одним из первых писателей Запада, но и одним из основателей школы «местного колорита» в литературе и одним из самых ранних мастеров новеллы, нового для того времени жанра. Формой короткого рассказа Б.-Г. владел вполне, поэтому такие вещи как «The Luck of the Roaring Camp», «The Outcosts of Poker Island» или «How Santa Clous came to Simpsons Bar» стоят гораздо выше его больших повестей, а роман его «Gabriel Conroy» и драма «Two Men of Sandy Bar» неудачны.
11826. Фридерик Шопен (Chopin)
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

Вместе с ростом популярности Шопена как пианиста и композитора расширяется круг его знакомых. В числе его друзей - Лист, выдающийся французский композитор Берлиоз, французский художник Делакруа, немецкий поэт Гейне. Но как бы интересны ни были новые друзья, предпочтение он отдавал всегда своим соотечественникам. Ради гостя из Польши он изменял строгий порядок своего рабочего дня, показывая ему достопримечательности Парижа. Часами мог он слушать рассказы о родине, о жизни родных и друзей. С юношеской ненасытностью наслаждался народными польскими песнями, а на понравившиеся стихи нередко писал музыку. Очень часто эти стихотворения, превращенные в песни, попадали обратно в Польшу, становились достоянием народа. Если же приходил близкий друг, польский поэт Адам Мицкевич, Шопен сразу садился за фортепиано и играл для него часами. Вынужденный, как и Шопен, жить вдали от родины, Мицкевич тоже тосковал по ней. И только музыка Шопена немного ослабляла боль этой разлуки, переносила его туда, далеко, в родную Польшу. Именно благодаря Мицкевичу, исступленному драматизму его "Конрада Валленрода", родилась Первая баллада. И Вторая баллада Шопена связана с образами поэзии Мицкевича.
11827. Фридрих I Барбаросса. Жизнеописание
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

На следующее утро, 19 июня, император и папа покинули вечный город, в который так по настоящему и не вошли. Убедившись, что больше ничего сделать невозможно, Фридрих в сентябре возвратился в Германию. С этого времени его мысли постоянно были устремлены к Италии. Он и раньше знал, а во время коронации окончательно убедился в том, что страна эта за последние десятилетия стала фактически независимой от империи и для того, чтобы утвердить в ней немецкое господство, надо было завоевать ее вновь. На этот раз Фридрих тщательно подготовился к вторжению. В 1158 г. он выступил в свой второй итальянский поход. Главной целью его было покорение Милана, так как со времен Конрада II этот город привык демонстрировать свою независимость и оставался главным оплотом всех противников империи в Ломбардии. Чтобы действовать наверняка Фридрих постарался привлечь к походу всех немецких князей и собрал огромную армию. Большой перевес в силах позволил положить его замыслам благополучное начало. В августе Милан был осажден и уже 1 сентября капитулировал. Миланцы должны были выплатить огромную дань, выдать заложников, отказаться от права чеканить монету и взимать дорожную пошлину. В центре города Фридрих возвел замок и поставил свой гарнизон. Эта бескровная и легкая победа произвела большое впечатление на ломбардцев. Собрав съезд в Ронкале, Фридрих довел до сведенья итальянцев те принципы, на основании которых он хотел устроить теперь управление своими заальпийскими владениями. Общественные дороги, судоходные реки с притоками, порты и гавани должны были перейти под контроль имперских чиновников, а взимание налогов и чеканка монеты становились отныне исключительной прерогативой императорской власти.
11828. Фридрих II Великий. Жизнеописание
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

Семейный разлад усугубляется политическими причинами. Мать Фридриха, София-Доротея - дочь курфюрста ганноверского, впоследствии короля английского Георга I мечтала об укреплении связей между английским и прусским правящими домами. Ей хотелось выдать свою старшую дочь Вильгельмину за сына тогдашнего наследного принца, ее брата, а Фридриха женить на его сестре, своей племяннице. Обе стороны были согласны, но Англия не спешила дать окончательный ответ, тогда как Австрия, в то время противница Англии, делала все возможное, чтобы не только расстроить этот брак, но и разрушить союз между Берлином и Лондоном. Сделать это было легко. Прусские вербовщики заходили в земли Ганновера, принадлежащие английскому королю, и хватали там молодых людей для отправки в прусскую армию. Это обстоятельство мало способствовало доброму согласию, в 1729 году чуть было не началась война между Пруссией и Англией. Берлинский двор разделился на две партии: австрийскую и английскую. К первой принадлежал король, ко второй - королева и ее старшие дети: Фридрих и Вильгельмина. Короля, ни в чем не терпевшего противоречия себе, это положение раздражало до крайности. Доходит до того, что Фридрих и Вильгельмина вообще оказываются удалены от двора. Им разрешается появляться перед глазами короля только за столом. Вильгельмина, будущая маркграфиня Бейрейтская, приобрела известность дурного толка благодаря своим мемуарам, чей резкий, неприязненный стиль производит крайне отрицательное впечатление в первую очередь о характере мемуаристки. Но для Фридриха, может быть, единственного человека в ее жизни, Вильгельмина всегда оставалась нежным, внимательным другом. Даже не имея возможности видеться с братом часто, она до самой смерти, последовавшей в 1758 году, состояла с ним в тесной переписке.
11829. Фридрих Дюрренматт. Визит старой дамы
Сочинение пополнение в коллекции 12.01.2009

Тем временем из клетки Клары, которая уже успела сменить седьмого мужа на восьмого, киноактера, сбегает черный барс. Надо сказать, что в молодости Илла она тоже называла «своим черным барсом». Все жители Гюллена принимают меры предосторожности и ходят по городу с оружием. Атмосфера в городе накаляется. Илл чувствует себя загнанным в угол. Он идет к полицейскому, к бургомистру, к священнику и просит их защитить его, а Клару Цаханассьян арестовать за подстрекательство к убийству. Все трое советуют ему не принимать случившееся близко к сердцу, ибо никто из жителей не принял предложение миллиардерши всерьез и не собирается его убивать. Илл, однако, замечает, что на полицейском тоже новые ботинки, а во рту золотой зуб. Бургомистр красуется в новом галстуке. Дальше больше: горожане начинают покупать себе стиральные машины, телевизоры, автомобили. Илл чувствует, к чему идет дело, и хочет уехать на поезде. До вокзала его провожает толпа с виду доброжелательных горожан. Илл, однако, так и не решается войти в поезд, потому что боится, что, как только он окажется в вагоне, его сразу же схватит кто-нибудь из них. Черного барса наконец подстреливают.
11830. Фридрих Ницше — Воля к власти
Сочинение пополнение в коллекции 12.01.2009

Эту книгу окутывает какая-то страшная тайна. По масштабам лжи и небылиц, нагроможденных вокруг «Воли к власти», эта книга удерживает пальму первенства, по крайней мере, в XX веке. Сама история ее возникновения и существования представляет собой полную загадок детективную историю, которую вот уже более ста лет пытается разгадать не одно поколение исследователей. Дело в том, что аутентичной «Воли к власти» не существует: своей версии этой книги Ницше не оставил. В течение последних четырех-пяти лет своей жизни он действительно работал над проектом с названием «Воля к власти». Но проект этот так и остался незавершенным, растворившись в безумии автора. Тем не менее, усилиями литературных наследников философа эта книга была смонтирована и с тех пор неразрывно связана с именем Ницше. Более того, «Воля к власти» стала восприниматься как его главный и самый известный труд, а сам он преимущественно как автор именно этой книги, иногда даже в ущерб остальным произведениям.
11831. Фридрих Ницше: мученик познания
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

Сначала краткое curriculum vitae в беглом наброске самоизложения: «Vita. Я родился 15 октября 1844 года на поле битвы при Лютцене. Первым услышанным мною именем было имя Густава Адольфа. Мои предки были польские дворяне (Ницки); должно быть, тип хорошо сохранился вопреки трём немецким «матерям». За границей меня обычно принимают за поляка; ещё этой зимой я значился в списке иностранцев, посетивших Ниццу, comme Polonais. Мне говорят, что моя голова встречается на полотнах Матейко. Моя бабушка принадлежала к шиллеровско-гётевскому кругу в Веймаре; её брат унаследовал место Гердера на посту генерал-суперинтенданта в Веймаре. Я имел счастье быть воспитанником достопочтенной Шульпфорты, из которой вышло столько мужей (Клопшток, Фихте, Шлегель, Ранке и т. д., и т. д.), небезызвестных в немецкой литературе. У нас были учителя, которые оказали бы (или оказали) честь любому университету. Я учился в Бонне, позже в Лейпциге; старый Ричль, тогда первый филолог Германии, почти с самого начала отметил меня своим вниманием, 22-х лет я был сотрудником «Центральной литературной газеты» (Царнке). Ко мне восходит основание филологического кружка в Лейпциге, существующего и поныне. Зимой 1868/69 г. Базельский университет предложил мне профессуру; я даже не был ещё доктором. Вслед за этим Лейпцигский университет присудил мне степень доктора весьма почётным образом: без какой-либо защиты, даже без диссертации. С пасхи 1869 по 1879 г. я жил в Базеле; мне пришлось отказаться от моего немецкого подданства, так как, будучи офицером (конный артиллерист), я не смог бы отклоняться от слишком частых призывов па службу, не нарушая своих академических обязанностей. Тем не менее я знаю толк в двух видах оружия: в сабле и пушках и, возможно, ещё и в третьем... В Базеле, несмотря на мою молодость, всё шло как нельзя лучше; случалось, в особенности при защитах докторских диссертаций, что экзаменующийся был старше экзаменатора. Большой милостью, выпавшей мне на долю, оказалась сердечная близость между Якобом Буркхардтом и мною несколько необычный факт для этого весьма чурающегося всякого общения мыслителя-отшельника. Ещё большей милостью было то, что у меня с самого начала моего базельского существования завязалась теснейшая дружба с Рихардом и Козимой Вагнерами, которые жили тогда в своём поместье Трибшен, возле Люцерна, словно на каком-то острове, отрешённые от всех прежних связей. Несколько лет делили мы между собой всё великое и малое; доверие не знало границ. (Вы найдёте в седьмом томе Собрания сочинений Вагнера «послание», опубликованное им мне по случаю «Рождения трагедии».) С этого момента и впредь я познакомился с большим кругом интересных людей (и «людинь» Menschinnen), в сущности почти со всем, что растёт между Парижем и Петербургом. К 1876 году здоровье моё ухудшилось. Я провёл тогда зиму в Сорренто с моей давнишней подругой баронессой Мейзенбуг («Воспоминания идеалистки») и симпатичным доктором Рэ. Состояние не улучшалось. Крайне мучительная и цепкая головная боль истощала все мои силы. С годами она нарастала до пика хронической болезненности, так что год насчитывал тогда для меня до 200 юдольных дней. Недуг должен был иметь исключительно локальную причину; о какой-либо невропатологической подоплёке нет и речи. Я никогда не замечал за собою симптомов душевного расстройства, даже никакого жара, никакой обморочности. Мой пульс был тогда столь же медленным, как пульс первого Наполеона (=60). Моей специальностью было: в течение двух-трёх дней напролёт с совершенной ясностью выносить нестерпимую боль cru, vert, сопровождаемую рвотой со слизью. Распространили слух, будто я в лечебнице для душевнобольных (и даже умер там). Нет большего заблуждения. Зрелость моего духа приходится как раз на это страшное время; свидетельство «Утренняя заря», написанная мною в 1881 году, когда я пережил зиму невообразимо плачевного состояния, оторванный от врачей, друзей и родных. Книга служит для меня своего рода «динамометром»: я сочинил её с минимумом сил и здоровья. С 1882 года дела, разумеется весьма медленно, начали снова поправляться: кризис был преодолён (мой отец умер очень молодым, как раз в том возрасте, в котором я сам был ближе всего к смерти). Я и сегодня нуждаюсь ещё в крайней осторожности: ряд условий климатического и метеорологического порядка оказывается непременным. Вовсе не выбором, а неизбежностью является то, что я провожу лето в Верхнем Энгадине, а зиму на Ривьере... В конце концов болезнь принесла мне величайшую пользу: она выделила меня среди остальных, она вернула мне мужество к себе самому... К тому же я, сообразно своим инстинктам, храброе животное, даже милитаристическое. Долгое сопротивление слегка озлобило мою гордость. Философ ли я? Но что толку из этого!..» Остаётся добавить, что к автору этого письма (этой жизни!) Фридриху Вильгельму Ницше пасторскому сыну, профессору классической филологии Базельского университета и преподавателю греческого языка Базельского педагогиума и потом уже, до последних минут сознательной жизни, одинокому и «безродному» скитальцу как нельзя лучше подходит рассказанная им самим в книге о Заратустре притча о трёх превращениях духа: «как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, младенцем лев». Начало было ослепительным: «старый Ричль... отметил меня своим вниманием». Сказано более чем скромно. Вот отрывок из письма Ричля, рекомендующего на должность профессора... ещё студента: «Среди стольких молодых дарований, развившихся на моих глазах в течение 39 лет, я не знал никого, кто в столь раннем возрасте обладал бы такой зрелостью, как этот Ницше. Если ему суждено долго прожить дай ему Бог этого! я предсказываю, что однажды он займёт ведущее место в немецкой филологии. Сейчас ему 24 года: он крепок, энергичен, здоров, силён телом и духом... Здесь, в Лейпциге, он стал идолом всего молодого филологического мира. Вы скажете, я описываю Вам феномен; что ж, он и есть феномен, и притом нисколько не в ущерб своей любезности и скромности». И ещё: «он может всё, чего он захочет». Хотения на этом начальном отрезке жизненного пути вполне совпадали ещё с академическими представлениями о карьере; тон задавала респектабельная imago учёного-специалиста, не нарушаемая покуда тревожными сигналами будущей imago «верблюда», он и в самом деле мог всё, чего хотел, этот чудо-мальчик и «канонир 21-й батареи конного подразделения полевой артиллерии», смогший в один приём двумя-тремя статьями взять штурмом решающие высоты классической науки о древностях. Но «милый друг, tant de bruit pour une omelette?» (столько шуму из-за одного омлета?) (Письмо к Э. Роде от 1 3 февраля 1868 r.), а между тем ничего, кроме «омлета», и не требовала от своих воспитанников безмятежная академическая судьба, посетовавшая однажды устами берлинского академика Дюбуа-Реймона на Фауста, который предпочёл женитьбе на Гретхен и университетской профессуре... рискованные приключения и в общем досадную несолидность. К несолидности можно сказать со всей уверенностью эта душа была предрасположена отроду; представить себе Фридриха Ницше этаким «новым Ричлем», доживающим до почтенной седины и углублённо толкующим в окружении учеников какой-нибудь ещё один «источник», картина не менее несуразная, чем семейная фотография доктора Фауста с женой (Гретхен?), детьми и внуками; в письме, отправленном Якобу Буркхардту 6 января 1889 г. из Турина на четвёртый день после начавшейся эйфории, стало быть уже «оттуда», ситуация получит головокружительно-«деловое» разъяснение, где «сумасшедшему» этой последней и уже сросшейся с лицом маске Ницше удастся огласить буквальную мотивацию случившегося: «Дорогой господин профессор, в конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом; но я не осмелился зайти в своём личном эгоизме так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мира». Понятно, по крайней мере в ретроспективном обзоре, что всё должно было зависеть от сроков появления на сцене «искусителя»; в этом случае их оказалось двое; все предсказания и надежды старого Ричля обернулись химерами в момент, когда юный студиозус впервые раскрыл том мало известного ещё и не пользующегося решительно никаким доверием в университетских кругах философа Шопенгауэра. «Я принадлежу к тем читателям Шопенгауэра, которые, прочитав первую его страницу, вполне уверены, что они прочитают все страницы и вслушаются в каждое сказанное им слово... Я понял его, как если бы он писал для меня». Отвлекаясь от всего, что мог бы вычитать из сочинений родоначальника европейского пессимизма этот многообещающий вундеркинд филологии а вычитал он из них ровно столько, сколько хватило ему впоследствии для уличения недавнего кумира в фабрикации фальшивых монет, одно оказалось усвоенным сразу же и бесповоротно: вкус к маргинальности, исключительности, уникальности. Едва ли, впрочем, дело ограничивалось здесь чтением в обычном смысле слова; Шопенгауэр был не столько прочитан, сколько вчитан в жизнь и судьбу, вплоть до катастрофических изменений в её темпе и ритме «кто пишет кровью и притчами, скажет Заратустра, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть»; можно было бы уже тогда позволить себе некоторые рискованные догадки о том, чем бы мог стать так заученный наизусть автор «Мира, как воли и представления» с его неподражаемо ядовитым презрением к «профессорской философии профессоров философии» в жизненных судьбах этой родственной ему души. Встреча с Рихардом Вагнером в ноябре 1868 г. оказалась решающей; маргинальность, исключительность и уникальность предстали здесь воочию, in propria persona; это была сама персонифицированная философия Шопенгауэра, и что важнее всего персонифицированная не через почтенные отвлечённости «четвероякого корня закона достаточного основания», а в гениальной конкретизации 3-й книги 1-го тома «Мира, как воли и представления», т. е. через музыку, этот единственный по силе адекватности синоним «мировой воли». Потрясение, несмотря на разницу в возрасте, было обоюдным: 56-летний композитор едва ли не с первой встречи расслышал в своём 25-летнем друге героические лейтмотивы ещё не написанного «Зигфрида»: «Глубокоуважаемый друг!.. Дайте же поглядеть на Вас. До сих пор немецкие земляки доставляли мне не так уж много приятных мгновений. Спасите мою пошатнувшуюся веру в то, что я, вместе с Гёте и некоторыми другими, называю немецкой свободой». Понятно, что такой призыв мог быть обращён именно ко «льву», и более чем понятно, каким разрушительным искусом должен был он откликнуться в «молодом льве» (впечатление Пауля Дёйссена, школьного друга Ницше, относящееся к этому периоду), «льве», всё ещё прикидывающемся «верблюдом» во исполнение заветов науки. Попадание оказалось безупречным во всех смыслах: спасти веру в «немецкую свободу», и не чью-либо, а веру творца «Тристана» и «Мейстерзингеров», и не просто творца, а творца непризнанного, гонимого, третируемого, всё ещё божественного маргинала и отщепенца в культурной табели о рангах XIX в. (будущий разрыв с Вагнером символически совпадёт с ритуалом канонизации байрейтского принцепса и торжественным внесением его в реанимационную мировой славы не без решительного и парадоксально-коварного содействия его юного апостола), всё это не могло не вскружить голову. Прибавьте сюда ещё и то, что в «молодом льве», терзающемся своей блистательной «верблюжестью», сидело самое главное действующее лицо, настоящий протагонист всей этой жизни, не сходящий со сцены даже и тогда, когда вконец совращённые им прочие её участники все до одного очутились в базельской, а потом и в иенской лечебнице для душевнобольных, и продолжающий вплоть до физического конца, но уже на опустевшей сцене разыгрывать действительное на этот раз «рождение трагедии из духа музыки», музыкант. Музыкант не только в переносном, но и в прямом смысле слова: автор множества музыкальных композиций и песен, об одной из которых как-то «весьма благосклонно» отозвался Лист; несравненный импровизатор уже много спустя, после разрыва отношений, Козима Вагнер будет с удивлением вспоминать фортепианные фантазии «профессора Ницше», а Карл фон Герсдорф, школьный друг, рискнёт утверждать, что «даже Бетховен не смог бы импровизировать более захватывающим образом», переносный смысл, впрочем, оказался здесь более решающим, чем прямой: давнишняя мечта романтиков, волшебная греза Давидсбюндлеров о сращении слова и музыки, высловлении музыки и не в подражательном усвоении внешних красот, а по самому существу и «содержанию» обрела здесь едва ли не уникальную и, во всяком случае, шокирующую жизнь; «если бы богине Музыке, так означено это в одном из опубликованных posthum афоризмов времён «Заратустры», вздумалось говорить не тонами, а словами, то пришлось бы заткнуть себе уши». Скажем так: в этом случае ей и не приходило в голову ничего другого; первое хотя и официально-сдержанное, но уже камертонно-загаданное наперёд затыкание ушей произошло с выходом в свет посвящённой, формально и неформально, Рихарду Вагнеру книги «Рождение трагедии из духа музыки» (1872). «Невозможная книга» такой она покажется самому автору спустя 15 лет; такой она показалась большинству коллег уже по её появлении. Виламовиц-Мёллендорф, тогда ещё тоже один из претендентов на «первое место», удосужился написать специальное опровержение; Герман Узенер счёл уместным назвать книгу «совершенной чушью» и позволить себе такой резолютивный пассаж перед своими боннскими студентами: «Каждый, кто написал нечто подобное, научно мёртв»; даже «старый Ричль» не удержался от по-отцовски мягкой журьбы в адрес своего любимца: «остроумное похмелье» (geistreiche Schwiemelei). Хуже обстояло с делами университетскими: студенты-филологи сорвали своему идолу зимний семестр 1872/73 г.; можно догадаться, чем шокировала эта дважды в столь различных смыслах «невозможная книга». Едва ли решающую роль играла здесь виртуозная лёгкость (ну да, импровизационность!) исполнения, ещё меньше должна была смущать резкость оценок в связи с Сократом («декадентом») и вообще «сократической культурой». Ф. Ф. Зелинский отвёл в своё время эту причину тонким напоминанием о так называемой Prugelknabenmethode, распространённой как раз среди немецких филологов, когда учёному дозволяется в целях своеобразной профессиональной релаксации избирать себе какого-нибудь героя древности в качестве «мальчика для битья». Такого Сократа кого угодно автору «Рождения трагедии» простили бы; непростительным оказалось другое: нарушение классических единств, где афинская древность врывалась в злобу дня, где ликующе-кровавое шествие бога Диониса переносилось из мифической Фракии в современность, где короче говоря кончалась наука о почве и судьбе и дышали сами почва и судьба. «Я нарушаю ночной покой, так будет сказано впоследствии, хотя и в связи с другой книгой, но всё ещё и всегда и в этой связи. Во мне есть слова, которые ещё разрывают сердце Богу, я rendez-vous опытов, проделываемых на высоте 6000 футов над уровнем человека. Вполне достаточно, чтобы меня «понимали» немцы... Но бедная моя книга, как можешь ты метать свой жемчуг перед немцами?» Это уже рык «льва», изготовившегося к последнему прыжку в «Kinderland» «страну детей», пятнадцатилетием раньше дело шло всё ещё о втором промежуточном превращении; «ибо истина в том, так скажет Заратустра, что ушёл я из дома учёных, и ещё захлопнул дверь за собою». Одного вагнеровского восторга («Я не читал ничего более прекрасного, чем Ваша книга») оказалось вполне достаточно, чтобы перевесить внутренний разрыв, внешне маскарад «профессуры» продлится до 1879 г. и оборвётся... по состоянию здоровья; впрочем, когда в начале 80-х гг. здоровье временно улучшится и встанет вопрос о «трудоустройстве», университет займёт уже жёсткую позицию отказа. «И когда я жил у них, я жил над ними. Поэтому и невзлюбили они меня». Сомневаться на этот счёт не приходится; но вот что интересно: «научно-мёртвое» «Рождение трагедии» оказалось книгой во всех смыслах эпохальной, скажем так: не в последнюю очередь и научно-эпохальной. Эта мастерская увертюра в слове, мерцающая коричнево-струнным золотом тристановских хроматизмов и неожиданно протыкающая их носорожьими вырёвываниями меди («Скажу снова, в настоящую минуту это для меня невозможная книга».), виртуозно фугированный контрапункт, разыгрывающий шопенгауэровскую дихотомию воли и представления в смертельно-бессмертном поединке двух греческих божеств, чисто юношеский Sturm und Drang знающего себе цену гениальничанья (достаточно безумного скажем мы уже из нашего века словами авторитетного естествоиспытателя, чтобы быть истинным), превзошёл все ожидания. В самом скором времени стало очевидным; музыкальность книги не помеха научности, а трансфигурация самой научности (скрыто, но оттого не менее строго обосновывающей основные тезисы автора) в новую научность хоть и отягчённую всё ещё мимикрией «северной» серьёзности, но вполне уже обещающую качество провансальской весёлости. Дело шло не о филологии, ни об эстетике, ни даже об «анти-Александре», Вагнере, дело шло об открытии Греции, греческой «энигмы», той самой «рогатой проблемы», которая прикидывалась в веках обсахаренной дидактической виньеткой в назидание юношеству и целым кладезем сюжетов в эксплуатацию придворному вдохновению, стало быть, не просто об открытии, а о разоблачении Греции и в ней самих истоков и будущих судеб Европы. То, что властным косноязычием разрывало просодическую ткань последнего Гёльдерлина, о чём спорадически догадывались отдельные и наиболее рискованные «неформалы» века, предстало здесь во всеуслышание и, больше, как пугающе ясная «концепция»: впервые эллинский феномен диагностировался в опасном измерении психопатологии, где винкельмановско-шиллеровская гипсовая Греция оборачивалась бесноватым оскалом болезни, а сам «феномен» исчерпывался моментами перемирия между двумя богами, ночным Дионисом и солнечным Аполлоном, по существу настоящей борьбой с собственным безумием под маской олимпийского спокойствия и автаркии. Ещё раз: дело шло не о научной значимости этой ясновидческой диагностики; скорее напротив, от неё и зависела значимость самой науки, дело шло о новом видении вещей, менее всего древних, более всего злободневных; приёмы классической филологии сплошь и рядом преображались в предлоги; сама Греция вырастала в гигантский предлог... к философии Фридриха Ницше. Самой неотвлечённой, скажем мы, и вместе с тем самой радикальной и самой опасной философии из когда-либо бывших. Самой, говоря вслед за ним, одинокой... Уходя из дома учёных, он уходил не в вагнеровский пессимизм, как могло бы поначалу показаться ему самому, ни даже в традиционно понятую Freigeisterei (вольнодумство); будущее «льва», сбросившего с себя шлак «верблюда», оказывалось в этом случае просто неисповедимым. «Юмор моего положения в том, что меня будут путать с бывшим базельским профессором, господином доктором Фридрихом Ницше. Чёрта с два! Что мне до этого господина!» (Письмо к М. фон Мейзенбуг от 26 марта 1885 г.). Написанные после «Рождения трагедии» «Несвоевременные размышления» (из планируемых двадцати увидели свет только четыре) предстали некой учтивостью «льва», расстающегося со своим прошлым, но и не без «ex ungue»; таковы прощальные композиции Шопенгауэру и Вагнеру, таково блистательное покушение на Давида Штрауса, «филистера культуры» («Я нападаю только на те вещи, против которых я не нашёл бы союзников, где я стою один где я только себя компрометирую».). Впереди простирались считанные годы неисповедимого: «научно-мёртвый» дух музыки, которому предстояло ещё доказать первую бурю юношеского вдохновения действительно родившейся из него трагедией.
11832. Фридрих Шиллер
Сочинение пополнение в коллекции 12.01.2009

Вдpуг Шиллеpом пpинесли pаспоpяжение вюpтембеpгского геpцога пеpевести сына в военную школу. Спеpва оно было отклонено под пpедлогом того, что сын склонен к богословию. Затем отец попытался увеpнуться, сославшись на хилость pебенка, но вскоpе пpедписание было подтвеpждено, пpишлось повиноваться. И 16 янваpя 1773 года Фpидpиха Шиллеpа, только перешагнувшего за тринадцать лет, привели в Солитюд - летнюю геpцогскую pезиденцию, близ котоpой помещалась Каpлова школа, как она тогда называлась по имени властвующего геpцога. С этого дня наступила новая поpа в жизни молодого Шиллеpа, поpа, кpуто изменившая его жизнь и обpаз мыслей, заставившая его иными глазами посмотpеть на окpужающий миp. Под номеpом 441 в книге поступлений сделана запись : Ноги обмоpожены, телосложение сpедней кpепости, почеpк посpедственный. Был Шиллеp зачислен на юpидическое отделение. Тихий мальчик, увлекавшийся поэзией и библией, был ошеломлен поpядками, цаpившими в Каpловой школе . Чpезвычайно тяжело было ему пpивыкать к казаpменному pежиму и военизиpованным методам обучения. И хотя он стаpался учиться усеpдно, догнать одноклассников не мог, так как поступил, когда учебный год был в pазгаpе. Пеpвые два года значился последним учеником юpидического отделения. К юpиспpуденции он испытывал непpиодолимое отвpащение и не мог ею заниматься. Позже Шиллеp писал об этом пеpиоде своей жизни : Судьба жестко теpзала мою душу. Чеpез печальную, мpачную юность вступил я в жизнь, и бессеpдечное, бессмысленное воспитание тоpмозило во мне легкое, пpекpасное движение пеpвых наpождающихся чувств . Ущеpб, пpичиненный моей натуpе этим злополучным началом жизни, я ощущаю по сей день.
11833. Фридрих Шлегель и эволюция ранней романтической драмы
Информация пополнение в коллекции 20.04.2007

Îäíàêî ãëàâíàÿ öåëü Ôð. Øëåãåëÿ ñîñòîèò â ïîñòèæåíèè ñïåöèôèêè äðàìàòè÷åñêîãî èçîáðàæåíèÿ áåñêîíå÷íîãî, èëè òðàíñöåíäåíòíîãî, èçìåðåíèÿ ñóäüáû, â ðàçðåøåíèè «çàãàäêè æèçíè», êîòîðàÿ ìîæåò ïðèíèìàòü òðè ðàçíûå ôîðìû óãàñàíèå, ïðèìèðåíèå è ïðîñâåòëåíèå, êîòîðûå îí â ñâîåì Âåíñêîì êóðñå «Èñòîðèè äðåâíåé è íîâîé ëèòåðàòóðû» âûâîäèò èç ãðå÷åñêîé òðàãåäèè è äðàìàòóðãèè Øåêñïèðà è Êàëüäåðîíà è ê êîòîðûì ïîñòîÿííî âîçâðàùàåòñÿ â çàïèñíûõ êíèæêàõ: «Äðàìà. Íàñêîëüêî â ýïè÷åñêîé ïîýçèè ïðåîáëàäàåò ñêëîííîñòü ê ñîçèäàíèþ â êîñìîãîíè÷åñêîì àñïåêòå, íàñòîëüêî â äðàìàòè÷åñêîì èñêóññòâå ïðîÿâëÿåòñÿ î÷åâèäíàÿ îðèåíòàöèÿ íà áîæåñòâåííûé ñóä, â ñîïîñòàâëåíèè ñ êîòîðûì ñëåïàÿ ñóäüáà ÿâëÿåòñÿ òîëüêî îòêëîíåíèåì èëè èñêàæåíèåì, ëèáî íåäîðàçóìåíèåì. Â öåëîì æå â äðàìå çàëîæåíà èäåÿ ïðîðûâà ñïðàâåäëèâîé èëè þðèäè÷åñêîé áîðüáû æèçíè, õîòÿ è áîëåå âûñîêîãî âèäà. Óæå ó Ýñõèëà àêòèâíî ïðîÿâëÿåòñÿ ýòî ñòðåìëåíèå ê áîæåñòâåííîìó ñóäó. Ìîå âûäåëåíèå äðàìû òðåõ âèäîâ óãàñàíèå, ïðèìèðåíèå è ïðîñâåòëåíèå» (ïåðåâîä íàø À.Ñ.) (Drama. So wie in der epischen Dichtung eine Hinneigung zur Schoepfung vorwaltet, in dem kosmogonischen Bestandtheil; so ist in der dramatischen Dichtkunst eine deutliche Beziehung auf ein goettliches Gericht, wovon das blinde Schicksal nur Abart oder eine Verdrehung und Missverstaendnis ist. Ueberhaupt liegt in dem Drama die Idee von dem Durchfechten eines rechtlichen oder gerichtlichen Kampfes des Lebens, obwohl von hoeherer Art zum Grunde. Schon im Aeschylus ist diese Tendenz zum goettlichen Gericht sehr vorwaltend. Auch meine Eintheilung von drey Arten des Drama, des Untergangs, der Versoehnung und der Verklaerung [Schlegel Fr. XVII: 498]). Â ýòîì äîâîëüíî ïîçäíåì (1823) ôðàãìåíòå èç çàïèñíîé êíèæêè Ôð. Øëåãåëü òðåáóåò âêëþ÷åíèÿ â ðîìàíòè÷åñêóþ äðàìó âìåñòî àíòè÷íîé «ñëåïîé ñóäüáû» («das blinde Schicksal») «áîæåñòâåííîãî ñóäà» («goettliches Gericht»). Â ñëåäóþùåì ïðèâîäèìîì ôðàãìåíòå êîíêðåòèçèðóåòñÿ ïðåäñòàâëåíèå î ñóùíîñòè «áîæåñòâåííîãî ñóäà»: «Ýòî, ñëåäîâàòåëüíî, îñîáåííûé ñóä, ñîáñòâåííî äóõîâíûé, âíóòðåííèé ïðåäìåò äðàìàòè÷åñêîãî èçîáðàæåíèÿ; à âíåøíèé ïðåäìåò ýòîãî èçîáðàæåíèÿ ÿâëÿåòñÿ òîëüêî ôèçè÷åñêèì íîñèòåëåì, ñðåäñòâîì äëÿ ïåðåìåùåíèÿ. Ýòîò îñîáûé ñóä â äðàìå äîëæåí áûòü î÷åâèäíûì â êàæäîì îòäåëüíîì ýïèçîäå, áûòü íà âèäó; îí ìîæåò áûòü î÷åíü íóæíûì, ïîó÷èòåëüíûì, äàæå ñóùíîñòíî áëàãîòâîðíûì» (ïåðåâîä íàø À.Ñ.) («Es ist also das besondere Gericht eigentl[ich] der geistige, innere Gegenstand der dramatischen Darstellung; wovon der aeussre ? Gegenstand nur den koerperlichen Traeger und das Vehikel bildet. ‹Das besondre Gericht soll im Drama gleichsam an einem einzelnen Falle sichtbar gemacht und zur Erscheinung gebracht, ans Licht hervorgehoben werden; welches sehr nuetzlich und sehr belehrend, ja wesentlich heilsam seyn koennte» [Schlegel Fr XVII: 498]). Õîòÿ òàêàÿ ôîðìà ñóäà óæå èìåëàñü â àíòè÷íîé òðàãåäèè, íî, ñóäÿ ïî åäèíñòâåííîé ñîáñòâåííîé äðàìå Ôð. Øëåãåëÿ «Àëàðêîñ» (1802), ñòàíîâèòñÿ î÷åâèäíûì, ÷òî èäåÿ Øëåãåëÿ î áîæåñòâåííîì ñóäå êà÷åñòâåííî îòëè÷àåòñÿ îò ñõîæåé àíòè÷íîé èäåè è íàõîäèòñÿ ïîä ñèëüíûì âëèÿíèåì õðèñòèàíñêèõ ïðåäñòàâëåíèé î Ñòðàøíîì ñóäå. Èäåÿ áîæåñòâåííîãî ñóäà õàðàêòåðíàÿ îðãàíè÷åñêàÿ ÷àñòü ñðåäíåâåêîâûõ ìèñòåðèé, à òàêæå èñïàíñêèõ autos sacramentales, èç ÷èñëà êîòîðûõ, êîíå÷íî, âûäåëÿëèñü ìèñòåðèàëüíûå ïüåñû Êàëüäåðîíà. Øëåãåëü, êàê èçâåñòíî, ñâÿçûâàë ðîìàíòè÷åñêóþ äðàìó ñ òðàäèöèÿìè åâðîïåéñêîé õðèñòèàíñêîé ëèòåðàòóðû [Êàðåëüñêèé 1992: 95].Òåì ñàìûì Ôð. Øëåãåëü âûäåëÿåò àñïåêò áîæåñòâåííîé ñïðàâåäëèâîñòè â ðîìàíòè÷åñêîé äðàìå, ïðîòèâîïîñòàâëÿÿ åãî «ñëåïîé», òî åñòü íåñïðàâåäëèâîé ñóäüáå â âîñïðèÿòèè äðåâíèõ. Ê. Âåíäðèíåð â ýòîé ñâÿçè îòìåòèë: «Ñïðàâåäëèâîñòü îçíà÷àåò èñïîëíåíèå ñóäüáû â ðîìàíòè÷åñêîé äðàìå» [Wendriner 1909: 115]. Ñóä îáîçíà÷àåò, ïîäîáíî íîâîçàâåòíîìó Ñòðàøíîìó ñóäó, ãðàíèöó ìåæäó êîíå÷íûì, çåìíûì è áåñêîíå÷íûì, ïîòóñòîðîííèì ìèðîì, îïðåäåëÿåò âèíîâíîñòü èëè áåçâèííîñòü ïðîòàãîíèñòîâ â ñôåðå çåìíîãî è íàïðàâëÿåò âèíîâíûõ â ñîîòâåòñòâèè ñ òðåìÿ âûäåëåííûìè Ôð. Øëåãåëåì âèäàìè ðîìàíòè÷åñêîé äðàìû â áåñêîíå÷íîñòü óãàñàíèÿ (Untergang), â ñëó÷àå óðàâíîâåøåííîãî ñîñòîÿíèÿ ìåæäó âèíîâíîñòüþ è íåâèíîâíîñòüþ â áåñêîíå÷íîñòü ïðèìèðåíèÿ (Versoehnung), à íåâèííûõ â áåñêîíå÷íîñòü ïðîñâåòëåíèÿ (Verklaerung). Îòâåòñòâåííîñòü çà ñîâåðøåííîå âîçëàãàåòñÿ íà ñàìîãî ÷åëîâåêà, à íå íà êàêèå-ëèáî âíåïîëîæíûå åìó ñèëû èëè âíåøíþþ íåîáõîäèìîñòü. Ïî ýòîìó ïîâîäó â Âåíñêîì êóðñå Ôð. Øëåãåëÿ ñîäåðæèòñÿ áîëåå ïîäðîáíîå ðàçúÿñíåíèå: «Èìåííî òàêàÿ äðàìà ïðåäñòàâëÿåòñÿ òåì áîëåå ñîâåðøåííîé, ÷åì â áîëüøåé ìåðå óãàñàíèå (Untergang) îáóñëîâëåíî íå ïðîñòî ïðîèçâîëüíî, âíåøíåé ñóäüáîé ñâûøå, íî âíóòðåííåé ãëóáèíîé, â êîòîðóþ ãåðîé ïîýòàïíî ââåðãàåòñÿ è ïîãèáàåò èç-çà ñîáñòâåííîé âèíû, ñîõðàíÿÿ, îäíàêî, ñâîáîäó» (ïåðåâîä íàø À.Ñ.) («Doch ist ein solches Trauerspiel um so vortrefflicher vielleicht, je mehr der Untergang nicht durch ein aeusseres, willkuerlich von oben so bestimmtes Schicksal herbeigefuehrt wird, sondern es ein innerer Abgrund ist, in welchen der Held stufenweise hinunter stuerzt, indem er nicht ohne Freiheit und durch eigene Schuld untergeht» [Schlegel Fr VI: 283]).
11834. Фритьоф Нансен
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

Итак, мы вынуждены обратиться к частной благотворительности. Мы сделаем все, что только возможно. Но и здесь против нас подняла свою голову клевета. Вокруг кишат гнусные лживые слухи. Про первый поезд, отправленный в Россию, говорили, что он разграблен Красной Армией. Это ложь. И тем не менее ее вновь и вновь повторяют европейские газеты. Меня обвиняют в том, будто я отправил в Сибирь экспедицию с оружием для революции. Это ложь. Говорят, что мой друг, капитан Свердруп, возглавлял эту экспедицию, которая на самом деле доставила в Сибирь только сельскохозяйственные орудия (Нансен имеет в виду Карскую экспедицию 1921 года, морской частью которой, по приглашению Советского правительства, руководил Отто Свердруп). Очевидно, вся эта мерзкая клевета исходит из какого-то центрального органа. Но откуда? Несомненно, от людей, которые заинтересованы в том, чтобы воспрепятствовать всякой помощи голодающим. Мне кажется, я знаю, чем руководятся эти люди. Это - боязнь, что наша деятельность укрепит советскую власть. Я убежден, что эта мысль ошибочна. Но допустим даже, что это на самом деле так. Найдется ли в этом собрании хоть один человек, который мог бы сказать: пусть погибнет лучше 20 миллионов людей, чем помогать советскому правительству. Я требую от собрания, чтобы оно дало мне ответ на этот вопрос!
11835. Фромм Эрих
Доклад пополнение в коллекции 12.01.2009

Фромм стал известным как представитель неофрейдизма, пытавшегося связать идеи Фрейда с марксизмом. Признавая основные концепции психоанализа, Фромм делает основной упор на социальные факторы. Он полагает, что именно они определяют содержание человеческой жизни. Фромм считает, что как капитализм, так и коммунизм превращают человека в робота. Общество, основывающееся на накоплении богатства, как и общество, характеризующееся тоталитаризмом, не могут быть удовлетворительной моделью социального развития. По его мнению, изначальные гуманистические взгляды Маркса были полностью искажены современным реальным социализмом и превращены в "вульгарную подделку". Фромм нашел "примечательное родство в идеях Будды, Экхарта, Маркса и Швейцера".
11836. Фронтовая поэзия Семена Гудзенко
Информация пополнение в коллекции 09.12.2008

Говоря о литературе, посвященной Великой Отечественной войне, оценивая ее, мы обычно в качестве эталона художественного совершенства обращаемся к гениальной толстовской эпопее об Отечественной войне 1812 года. И это закономерно. Но по инерции такого рода сопоставление распространяется и на поэзию: в одном случае - «золотой век» поэзии, в другом, когда речь идет о поэзии Великой Отечественной, - даже не «серебряный», который приходится на первое десятилетие XX века. А ведь в действительности картина совершенно иная. У Отечественной войны 1812 года было долгое, но не очень громкое эхо. Самое значительное, самое известное произведение лермонтовское «Бородино» - написано через четверть века после Отечественной войны автором, который родился через два года после наполеоновского нашествия. А непосредственных поэтических откликов на грозные события этого памятного всей России года было раз - два и обчелся: «Солдатская песнь» Ф.Глинки, «Певец во стане русских воинов» Жуковского, «К Дашкову» Батюшкова, басни Крылова «Волк на псарне», «Обоз», «Ворона и Курица». И поразительное дело ни одного поэта, рожденного пережитым во время войны с Наполеоном.
11837. Фронтовая хроника «Рассказ танкиста» А. Т. Твардовского
Сочинение пополнение в коллекции 12.01.2009

С первых дней Великой Отечественной войны Твардовский находился среди бойцов, военным корреспондентом прошел трудными дорогами с запада на восток и обратно. Об этом он рассказал в поэме «Василий Теркин». Но есть у поэта и фронтовая лирика своеобразный дневник, художественно запечатлевший суровое время и его героев. Стихотворение «Рассказ танкиста» относится к этому циклу. Прием «рассказ в рассказе» в литературе не нов. Еще А. С. Пушкин прекрасно использовал его в «Повестях Белкина». Это помогает приблизить происходящее к читателю, ощутить себя участником событий.
11838. Фрэнк Стелла
Доклад пополнение в коллекции 12.01.2009

Самобытный стиль Стеллы начал складываться к концу 1950-х годов в цикле «черных картин», поверхности которых заполнены черными полосами, отделенными друг от друга узкими белыми промежутками. Именно в данный период, варьируя компоновку этих полос, мастер сосредоточился на проблемах чистой, как бы абсолютно безличной визуальности. С 1959 пользовался активной поддержкой ведущего нью-йоркского галериста Л.Кастелли. Вскоре (с 1960) последовали серии «алюминиевых» и «медных» картин с полосами, написанными красками соответствующих металлических оттенков. При этом мастер перешел от традиционных прямоугольных форматов к «фигурным холстам» в форме букв L, T или U. В 1971 обратился и к исторической теме (цикл Польские деревни, навеянный памятью о Холокосте), решая ее с помощью фактурно-конструктивных беспредметных рельефов, напоминающих крыши деревянных синагог. В его сериях (лабиринтообразные Концентрические квадраты с 1983, и др.) со временем возросла роль яркой полихромии. В середине 1970-х годов начал создавать особо крупные, прихотливо-криволинейные картины, расчерчивая их с помощью судостроительных лекал (цикл Экзотические птицы, с 1976); позднее придавал подобным композициям рельефность, вводя в них обрезки стальных труб и проволочной сетки. Отдал дань уважения конструктивизму, исполнив в 19821984 немало плоскостных (литографских) и рельефных вариаций по мотивам графики Эль Лисицкого.
11839. Фрэнсис Брет Гарт. Габриел Конрой
Сочинение пополнение в коллекции 12.01.2009

Последующие пять лет в романе не описываются, а далее автор рассказывает о жизни Габриела и Олли Конрой, о том, как она складывается по прошествии этих пяти лет. Они живут в старательском поселке под названием Гнилая Лощина на той земле, которая была подарена доктором Деварджесом Грейс, в маленькой хижине на холме; быт их очень скромен, поскольку Габриелу никак не удается Капасть на богатую жилу. Габриела нельзя назвать героем в общепринятом смысле этого слова, хотя во всех своих поступках он руководствуется добрыми побуждениями. Он наивен и плохо ориентируется в истинном смысле происходящего. Габриел обладает недюжинной физической силой, он в состоянии преодолеть разбушевавшийся горный поток, но в бурном потоке жизни он беспомощен. Так, однажды он спасает от гибели, которой ей грозит прорыв плотины, одну молодую особу, а впоследствии она женит его на себе. Особу эту зовут Жюли Деварджес. Она является разведенной женой покойного доктора Деварджеса. Некогда с ней познакомился Рамирес и, в надежде завоевать её сердце и поживиться на этом обмане, отдал ей дарственную доктора на имя Грейс. Жюли выдает себя за Грейс и приезжает в Гнилую Лощину с намерением по суду отобрать у Габ-риела его землю, в которой проходит богатая серебряная жила, им еще не найденная. Однако после того, как Габриел спасает её и она видит, что он очень привлекательный мужчина, она влюбляется в него и решает завершить дело полюбовно, то есть не через суд, а просто выйдя за него замуж. В результате своего замужества она становится законной совладелицей земли Конроев. Габриел долгое время даже не подозревает о том, что Жюли выдавала себя за его сестру, а также об истинной цели её приезда в Гнилую Лощину.
11840. Фрэнсис Бэкон
Информация пополнение в коллекции 12.01.2009

Философия Б., идейно подготовленная предшествующей натурфилософией, традицией англ. номинализма и достижениями нового естествознания, соединила в себе натуралистическое миросозерцание и начала аналитического метода, эмпиризм и широковещательную программу реформы всего интеллектуального мира. Категориям схоластической философии, спекулятивным рассуждениям о Боге, природе и человеке Б. противопоставил доктрину «естественной философии», базирующейся на опытном познании, хотя и не свободной от отдельных понятийных и терминологических заимствований из учения перипатетиков. Свои обобщения по поводу огромной роли науки в жизни человечества, изыскания эффективного метода научного исследования, выяснения перспектив развития знания и его практического применения, умножающего могущество человека и его власть над природой, Б. изложил в незаконченном труде «Великое восстановление наук». Его частями были трактаты «О достоинстве и приумножении наук» (1623, рус. пер. 1971), «Новый Органон, или Истинные указания для истолкования природы» (1620, рус. пер. 1935) и цикл работ, касающихся «естественной истории» отдельных явлений и процессов природы, («Приготовление к естественной и экспериментальной истории...», 1620, рус. пер. 1974, «История ветров», 1622 , История жизни и смерти», 1623, «История плотного и разреженного и о сжатии и расширение материи в пространстве», 1658). В этих трудах Б. разработал подробную классификацию знаний, включающую указания на те дисциплины, которые еще должны быть созданы, дал типологию заблуждений человеческого ума («идолы» разума), обосновал эмпирический метод и описал различные виды опытного познания («плодоносные» и «светоносные» опыты, разные способы к модификации эксперимента), сформулировал индукцию как метод исследования причин («форм») природных явлений.

Blog

Литература