С. Е. Хрыкин Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: авторская редакция составителя. Книга
| Вид материала | Книга |
СодержаниеМаяковский Владимир Владимирович Безыменский Александр Ильич Повесть о глупой барышне Последний художник Внезапное приключение Судомойка и звёзды О моём хорошем знакомом |
- В. Х. Лобас «Культура Сходу» Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: В. Х. Лобас «Українська, 815.26kb.
- Н. Д. Колбун «Заключение и литература» Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: Н. И. Околитенко,, 284.53kb.
- Ирпенская буквица, 117.9kb.
- Ирпенская буквица, 1004.26kb.
- Ирпенская буквица, 853kb.
- А. Г. Шишов Медицинское изучение и предупреждение летных происшествий. Авторская редакция, 535.15kb.
- Рабочая программа уроков изобразительного искусства и трудового обучения в 1 классе, 173.25kb.
- И. В. Курчатов Сайт «Военная литература»: Издание: Головин И. Н. И. В. Курчатов. М.:, 1411.84kb.
- Книга уникальное издание. Это фактически «целительский», 3202.4kb.
- Е. П. Блаватской ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ (пер с англ. Л. Крутиковой, 5151.33kb.
____________
* ^ Маяковский Владимир Владимирович (1893–1930) крупнейший советский поэт-новатор. Несколько раз был в Киеве со своими поэтическими выступлениями, в том числе, в 1926 году выступил 26 января в филармонии, и 1 февраля в помещении цирка; на одном из этих выступлений мог присутствовать Игорь Юрков.
* «Красная новь» – первый советский «толстый» литературно-художественный журнал (1921–1942).
* ^ Безыменский Александр Ильич (1898–1973) – советский («пролетарский») поэт, автор множества поэтических сборников.
* Герасимов Михаил Прокофьевич (1878–1939) – советский («пролетарский») поэт; репрессирован в 1937 году.
^ ПОВЕСТЬ О ГЛУПОЙ БАРЫШНЕ
1.
Из голубой склянки, что воздухом полна,
Что помутнела от взгляда,
Осторожно берёт она
Маленькую облатку яда.
Если бы шире открыть окно,
Так широко, как только можно,
Увидела бы она голубое полотно,
Шумящее под дождём.
Что же?
Разве открыть, да к чему?
К тому ли, чтоб надувались кружева,
Чтоб облака там замкнули
Широкие дерева.
И –
сразу дух сырой и горький
От соседних холмов,
Шумя, обдал платье
И ниже – по юбке до чулков,
Шурша бумажками сзади,
Как в водопроводе, широкая струя
Колеблясь, бежала по комнате,
Аж звонили лампочки.
Струя
Текла, полна запахом.
В памяти,
В памяти остался стол,
Осыпавшийся в круги, осевшие кресла,
Летящий внаклон
вниз
пол,
– Все вещи воскресли.
Так прохладно завечерело,
так гулко
В ответ затикали часы,
И тихо…
Слышно, как скрипит стуло,
Давя стекляшки, разные бусы.
Между тем, разноцветное платье
Немного вбок покачнулось,
и в зеркале
Героиня видит себя
(кстати
Такая минута подвернулась).
Пузырёк – за окно, облатка – за окно!
Чуть сама не бросилась туда же.
Вздохнула:
девятый час – и уже темно,
Темней, чем вчера даже.
Надо переодеться, сесть на кровать,
Снять кофточку и бросить в угол,
Не спеша ботинки расшнуровать,
Подождать ещё подругу. –
Двери как в водевиле – сплошной картон,
Толкнёшь ногой – дверь откроется,
За дверью салфеточки, другой
Мир, как воздух пропойце.
Темнеет.
В зеркале – голое плечо,
Линия шеи и колено.
Если это и сцена –
То горячо
Любят на этой сцене.
Стрелки двигаются. Круглый циферблат –
Глаз не глаз.
Роза или канарейка?
И даже не роза, а сплошной закат,
Ключевая тень до скамейки…
Географические глобусы –
это воздух,
Запах росы вдоль тротуара
И ошеломляющие звёзды.
Она переоделась и вышла.
За ней
Хлопнула дверь.
В глазах – кружочки паркета.
Комната пуста, так пуста, что в ней
Ничего, кроме синего света.
2.
Здесь улица.
Видно до конца,
До самого дна.
Белесоватый, серый
Сыплется пепел – большая луна –
За падающие дома, за скверы.
От дождя ручейки.
А впрочем, распахнувшись
Бегут прохожие от ворот к воротам;
Боясь промочить белые туфли,
Героиня прыгает по камням:
Ах, ещё далеко!
Трамваем, что ли? –
Мимо зелёных огоньков,
Мимо красных огоньков, вдоль их,
Туда, туда,
далеко.
Вскочила на площадку, на ходу
Замочив туфлю и обрызгав чулок,
Улыбнувшись конду-
ктору,
О соседа ударившись виском.
Как широко ещё можно дышать!
Как много ещё нужно видеть! –
Оживает сморщенная душа,
Чтобы любить и ненавидеть.
Так что ж гитары?
Так что ж бутылки? –
И это весело, и этому смешно,
Даже когда звенят вилки
И луна прыгает за окном.
Скатерть охвачена пожаром,
Но любовь…
нет, не то слово –
любва
Жесточайшая, и не даром
От неё болит голова.
Сквозь огоньки, сквозь плоский,
Бьющий ветками воздух предместий,
Сквозь разлетающийся в полоску
Ряд фонарей и чёрных лестниц,
Мимо построек, туда, туда,
Подлетает трамвай.
Вот калитка,
Зелёный пруд, большая звезда,
Сад в улитках,
– окно открыто.
Время измеряют глазами кошек,
Сад мерят улитки лапками,
За крыжовником – низкое окошко,
Осаждённое каплями.
Неужто нет дома? –
Она звонит:
Никого.
Звонит ещё раз: – Ну!
Никого.
Разве зайти?
Подождать, отдохнуть.
– Рискну.
3.
Здесь лампочка под абажуром,
Гитара на стуле,
колода карт на столе,
Трефовый валет, на нём окурок.
Молчит, молчит валет.
Где твой хозяин?
– Чудачество, право,
Прибрать бы комнату,
да лень,
Да такой сад
от окна направо,
Да такая большая тень.
От лип веет одурью,
от дивана – табаком.
Опять накрапывает дождик –
Тучи низко.
Проехал извозчик.
– Веет ливнями и холодком,
Да как скучно.
В зеркале – лоб,
Синие глаза. Искривлённый от боли
Рот, подведённый слегка.
Опять тоска,
что ли?
Тронула струну.
Отозвались басы.
Поблёскивает дерево, краснеет лак.
Который час?
Стоят часы,
Забыл завести, чудак!
Погадать на картах?
– Ерунда:
Всё встреча в казённом доме.
Этим встречам не быть никогда,
Разве анатомки кроме…
Ей-богу, глупо, не гимназистка,
Не умирать
«под душистою веткой сирени»,
Даже не коротенькая записка:
«Душка, умираю от мучений»…
А ведь разлюбил –
как пить дать,
Разлюбил,
разлюбил…
Скушно.
Не хочется зевать, а нужно зевать,
Кстати – под боком подушка.
Спать, спать без снов.
Заснуть,
Ведь прошлую ночь не спала,
Разве попробовать,
– Ну…
Да холодно без одеяла.
В трюмо качается потолок,
Всё уже свет. Дождик капает,
Кажется – прямо на лоб
Летит капля.
Так пересыпают песок:
Сыплется, сыплется кругом,
От этого в передней поёт голосок,
Нудно звеня комаром.
Комариная песня –
от стульев
Там комариная песня.
От стола тень
Всё выше, выше, чудесней, –
Послушать бы, да лень.
Она заснула…
Жалобный рот,
Чуть-чуть опущены губы её. –
Какая глупая.
Кажется – вот
Проснётся, и всё пройдёт.
5 февр. 1926
^ ПОСЛЕДНИЙ ХУДОЖНИК
От вощёных дощечек,
от красок и лака
Идёт горьковатый дух,
И в разрезе окна
воздух выкачан… Мякоть
Синевы и холмов вокруг.
Чуть опущены губы. –
Деревянная Мадонна,
Вчера – в стружке при огарке,
Нынче – легка и пуста.
Итальянские жёны,
их кухарки
Кладут розы к подножью креста.
Волшебство:
– столько роз
– сплошная чаща! –
Как передохнуть
от груза роз! –
Их попадается на улице чаще,
Чем людей,
проституток и воров.
Мастер –
он рисует на рынке,
Он дёшево продаёт свой резец,
Он учит перспективу
по латыни
И спивается под конец.
При чём тут Фрейд,
крынка вина и тартинки? –
В трясущихся пальцах
большой букет,
Длинноволосый
(как на картинке)
Полу-подлец, полу-поэт.
Вчера не везло:
поставил на даму,
Передёрнул –
били и вывели,
Посему стоял совершенно прямо,
И булыжник лежал в перспективе.
Последний пиджак
разорван вдрызг,
«Благородное лице» в потёках,
– он зол:
Не жалко лица,
а жалко игры,
Что так неумело провёл.
Леонардо, сжав огромные мускулы,
Лет пятьсот назад,
здесь, в толпе торговок,
Заказывал вино
и побольше закуски
И кривые хари срисовывал…
О чём вспоминать? –
Вывеску бакалеи
Писали, как сейчас картины,
при этом,
Картины писали так,
что у гостей
Господ Герцогов не хватало монеты;
Папа, ругаясь и клянясь,
торговался до седьмого пота,
А какой-нибудь разбойник-князь
Завидовал их работе.
Меж тем, синева
Плыла прослойкой меж роз,
Разогретый воздух едва-едва
Дрожал от крыла стрекоз,
От зноя дурели стены,
каменные хари
Прыскали водой,
и в лужах у камня
Качались листочки,
кусочки жареного
Плавали там же с облаками.
Пропойца-художник
пил и плакал,
И снова пил –
конечно, в кредит,
Хозяин – не хозяин,
а старая макака –
Укоризненно руки скрестил на груди.
И сыпались розы,
натюр-морты,
апельсины –
Сплошное пятно,
клубок теней.
Деревянная Мадонна
с телом Сына
Стояла на рынке
среди блядей…
И когда он встал,
всё почти не пьян,
Говорит:
– Вы меня забыли?
Я – последний художник,
огромный талант,
И в старо-романском стиле…
7 февр. 1926
____________
* Мадонна – Богородица, Дева Мария; здесь – деревянная скульптура.
* Фрейд Зигмунд (1856–1939) – австрийский врач-психиатр, основоположник психоанализа, ставшего основой многочисленный философских и культурологических построений, в том числе и авангардистских направлений в искусстве.
* Сравните – эпиграмма А. С. Пушкина «На Воронцова»:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда…
* Леонардо да Винчи (1452–1519) – гениальный итальянский художник.
* Римские папы привлекали художников к оформлению соборов, часовен, усыпальниц и т.п., таким образом оказываясь в роли меценатов искусства; особенно прославились в эпоху Возрождения своим покровительством художникам папы Юлий II и Лев Х (Медичи).
* макака – небольшая обезьяна; здесь – человек с неприятной внешностью.
* натюрморт (французское nature morte: «мёртвая природа») – картина с изображением цветов, фруктов, битой дичи, рыб, посуды и т.п.
^ ВНЕЗАПНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Психея в куколе. Как
Прорвёт дух свои пелёнки?
А ныне ветер у виска,
Ветер в комнате ребёнка.
Четыре стены, а в общем – лучи
Идут сквозь и, путаясь, летят
На креслице и ниже, почти
Их в пальцах держит дитя.
Какой клубок –
белый, семь цветов,
Хрусталик сквозь тельце, и в крови
Знойное звучание. Кровь
Нагретая бежит – лови!
Всё, что он трогает: тела, формы,
Для других стул, обтрёпанный диван,
– Всё это дышит, открыв поры,
Летят лучи, звенит стакан,
Капля с крыши упала на подоконник,
Прямо на куколь – тот дрогнул –
Прямо в душу. – Заплакал ребёнок,
Встал, опрокинув стул,
Опять он капризничает, опять сад
В цвету, опять он плачет.
Широко пахнет липой, липы в ряд,
Но это ничего не значит.
Сыро.
Пятна круглых листов
Меняются местами, сыро.
Веет холодком прямо в бровь:
– Смотрите, как он вырос…
Он нечаянно наступил ногой
На чёрную коробочку, он раздавил
Психеину оболочку.
– Куколь пустой.
Сад хлынул в душу изо всех сил.
Всё завертелось: пятна, кружки,
Черёмуха поехала вбок, дубок – в сад…
– В зеркале голова, под глазами мешки… –
И ты был молод лет двадцать назад.
11 февр. 1926
В САДУ
Мы заблудились в воздухе дремучем,
Над холмами стояли большие тучи,
И липовая дорожка бежала вбок
Мимо сиреней, кистей и гостей.
В синеве стоял дубок.
От каждого листа – пусто вдали,
Так пусто! –
Ты вышла в сад,
В смородину. На север, через ковыли
Широко летел закат.
Закат, закат – огромное полушарие,
Спектр, что поворачивается едва,
Да как далеко за вечерним паром
Раздвоенные предметы, красная трава.
Каждый удвоен тенью, и ещё тенью –
Сколько их!
Но неподвижно, но светло
Стынет всё в облаках сирени.
Твоя идея – не моя идея.
Я целую выпуклый лоб.
Если поднимешь руку – она висит,
Почти без усилья войдя в воздух,
А если опустишь – форма руки
До самого вечера, до первых звёзд…
Твоя идея вокруг, но цветы
Имеют свой образ, и на обоях тоже.
О чём ты думаешь? Не думаешь ли ты,
Что всё бессмертно? Но это – ложь.
Бессмертный быт неизмерим,
Бессмертна утварь, но твоя обувь
Оставит отпечаток – и мы дорожим
Печальным следком, и живём оба.
Твоё платье
(я вышел в сад за тобой),
Твоё платье спустилось с плеча.
Двойная жизнь – и с силой двойной
Я мог бы тебе отвечать.
Веет крепким липовым зноем
От чулок, от бровей.
От ламп
Бормочут летучие мыши,
покоем,
Покоем полны сами.
В открытую дверь с полоской зари
Входит смутное бормотанье
Всех цветов, всех чувств.
Говори,
Говори – они не перестанут.
Через час попадёшь рукой в темноту,
Встретишь летящий мимо предмет,
Но никогда не встретишь ту,
Которой на свете нет.
Слепой.
Со всех четырёх сторон
Умирающие образы, умирающая утварь.
– А ты говоришь – бессмертна. –
Газон,
Газона нет, только запах смутный.
Всё дальше от лампы, от гостей,
От тебя – и лицом в сирень.
Какая роса! Как холодно ей
Живой превратиться в тень!..
А ты уже в комнате.
Оболочка стола
Ещё тверда, ещё замкнут стул,
Ещё ты сама легка и светла…
А что, если б лампу задуть?
Всё хлынуло б врозь: на место столов –
Твёрдые части машин, рычаги и суставы,
Вместо твёрдых, прямых полов –
Млечный свет, суховатый и слабый.
Под рукой – хрящи неизвестных тел.
Голос? И голос – чужой и несмелый,
Даже запах сирени отлетел
От плеча, от сорочки, от тела.
И едва ли тебе осталась страсть
Слушать, как бьётся сердце.
Что готовит
Твоё тело? – Ты потеряла власть
Над собой. Значит – над любовью.
И на время выхватит зарница
Нашу кровать, наши лица…
13 февр. 1926
_______________________
*Сравните у Макс. Волошина: «Мы заблудились в этом свете…» (1905).
*См. учение Платона об «идеях».
*Сравните: техно-урбанистические романы Г. Уэллса.
^ СУДОМОЙКА И ЗВЁЗДЫ
Судомойка открывает окно. Навстречу
Большие звёзды под прямым углом,
Угол за дом, за деревья – он вечен,
Он даже здесь – за твоим плечом.
Звёзды – сухие, шершавые тельца –
Сыплются по обоям, едва шурша
Шелухой от семечек. Каждая – в сердце,
Каждая – в душу. Звезда – душа,
Но, падая на пол, их сметает веник
В сор, за корзины, за сундуки
Вместе с объедками, с сухим сеном
Их распыливая на куски.
На улице – гора с маленькой головкой:
Толстая дама дёргает звонок,
Ещё одна звезда за её шнуровкой,
На её тесный башмачок
Она налипла и тает, или сухая
Скатывается по телу, застряв навек.
– Так и идея твоего стиха,
Будь ты футляр или человек. –
Впрочем, судомойке это неинтересно,
Звезда есть звезда, а посуда – посудой.
Да вот разве – песнь остаётся песней:
Для неё – чепуха, для нас – чудо.
18 февр. 1926
ПОГОНЯ
Ещё один, последний поворот –
Шоссе поехало направо,
Мотор испортился и перебой даёт,
А конников всё ближе лава.
Автомобиль застопорил, угруз… –
Он встал, ещё дышать пытаясь,
И медленно упал, схватив себя за грудь,
Всему на свете удивляясь.
А вслед за ним – качаясь – день бежал,
Скользя вдоль шин и прогибая рожь…
– Да, здесь скосили без ножа
Бегущую обратно ложь.
10 авг. 1925 – 22 февр. 1926
^ О МОЁМ ХОРОШЕМ ЗНАКОМОМ
Мой критик, мой завистник вечный,
Мой стихотворец-дурачок,
Когда писать – бесчеловечно,
Тогда читать уже порок.
Ты, право, виноват лишь тем,
Что пишешь ты без остановки,
Что сколько вер и сколько тем –
Всё для тебя предмет рифмовки.
Не страшно, что меня порочишь,
Страшней, что ты всегда живёшь.
Печатаясь, других морочишь,
А нас, а нас переживёшь!
28 февраля 1926
ВЕЧЕР
Срывается лист мимо трубы,
Он летит легче пёрышка
В твоё коварное платье, где в складках цветы
Или черти в пол-вершка.
Один полосатый очень откровенно
Чихает от листьев, от песка,
С ним сладу нет – прямо мученье,
Выкинуть бы его, да такая тоска…
В этот большой четырёхугольник,
Что зовётся комнатой, мы вошли.
Как пуста квартира, скрипит столик,
Темнеют и путаются углы.
Как будто в паутине зеленоватой
На шестой этаж неслось небо. –
Вместе с вершинами и закатами
Ты была тут, а я тут не был.
Тебе не в диковину: воронка света,
Внизу булыжник.
– Камень сух.
Тебе не в диковину пыльное лето,
Закат, который горел и потух.
А мне так страшно в летящем доме
Над пустотой, над асфальтом, где, вися,
На белой ниточке, нет, на соломе
Покачиваясь, ахает высота.
Портреты родных, которым видно
Иглы улиц, карты площадей,
Которым всегда за нас обидно,
Что вот мы живём ещё глупей.
Портреты знакомых, ещё не живших
Ни разу в сердце – значит, не живых,
На красном кресле брошенный лифчик,
В зеркале удивлённые брови их.
Удивление, удивление в поломанном стуле,
В сухой чернильнице, в платье твоём… –
И тебе не страшно, что сотни улиц
Когда-нибудь ворвутся в этот дом.
Графин – вне всяких измерений,
Поставлен косо, а не льётся вода.
Какая грусть, какое мученье –
Она не прольётся никогда.
Огромный окурок – сказать бы: в полкомнаты,
Да никто не поверит, и я сам
Не поверю, но твёрдо помню –
Он был под стать твоим столам.
Косые пылинки ложились на плечи,
На твои плечи, а за тобой
Стояло небо. Далече… далече
Ещё сквозя своей желтизной.