К вопросу о сопоставительном изучении морфологических категорий русского и болгарского язьіков

Вид материала

Документы

Содержание Введенская, Павлова, Кашаева 2001 Слово как образ и образ слова Особенности функционирования церковнославянского язьiка в болгарии в конце xviii – начале xix века

Подобный материал:

• Пленарные доклады, 91.5kb.
• К вопросу о сравнительно-типологическом анализе средств выражения настоящего времени, 150.72kb.
• Ь студентов необходимыми умениями и навыками анализа морфологического строя языка,, 1412.71kb.
• Аналитический отчет, посвященный потребностям в изучении русского языка в зарубежных, 569.41kb.
• Анализ лингвокультурологического поля «эмоции» в сопоставительном аспекте (на материале, 568.11kb.
• А. А. К вопросу о роли российской тюркологической школы в изучении крыма в XIX веке, 518.13kb.
• Курс 1 apya 5301 Актуальные проблемы русского языкознания, 238.15kb.
• К вопросу об изучении материалов Февральской революции в курсе «Отечественной истории», 282.29kb.
• Работников образования кафедра литературы, русского и иностранного языков Электив, 654.02kb.
• Сакральная составляющая в лексических единицах русского языка (с привлечением единиц, 320.05kb.

Литература

^ Введенская, Павлова, Кашаева 2001: Л.А. Введенская., Л.Г. Павлова, Е.Ю. Кашаева. Русский язык и культура речи. Учеб. Пособие. Ростов-на-Дону, 2001.

Дерягин 1980: В.Я. Дерягин. Об историко-стилистическом исследовании актовых текстов // Вопросы языкознания. 1980. - № 4.

Гольдин 1983: В.Е. Гольдин. Речь и этикет. М., 1983.

Новоселов 1996: Н.А. Новоселов. Складывание норм русского делового письма // Русский язык для делового общения. Челябинск, 1996.

Формановская 1987: Н.Н. Формановская. Русский речевой этикет: лингвистический и методический аспекты. М., 1987.

Словарь 1981: Словарь по этике. М., 1981.

Толковый словарь 2004: Толковый словарь русского речевого этикета / Под ред. Г. Балакай. М.: АСТ, 2004.


^ СЛОВО КАК ОБРАЗ И ОБРАЗ СЛОВА

(НА МАТЕРИАЛЕ СЛАВЯНО-РУССКИХ АРЕОПАГИТИК)

Наталия Николаева

Казанский государственный университет, Россия

natalia.nikolaeva@ksu.ru


Natalia Nikolaeva

New-platonic image, Church Slavonic translations, word as icon


The paper deals with the problem of the new-platonic theory of image and its reflection in the language of Corpus Areopagiticum and its Church-Slavonic translations (from XIVth to XXth centuries). The word is understood as an icon in the unity of its phonetic explication, morphemic structure and semantics. This problem concerns directly the problem of style formation.


Связь между понятиями слово и образ многоаспектна и взаимонаправлена. Этому вопросу много внимания уделялось неоплатониками. В корпусе философско-богословских сочинений Псевдо-Дионисия Ареопагита (V-VI вв.) эта проблема получает особое звучание: во-первых, в связи с тем, что автор стремится соединить неоплатонизм с христианством, а христианство, как известно, по-новому представляет античную идею Логоса; во-вторых, сами темы сочинений, входящих в корпус, непосредственно связаны с проблемой образа и слова. Псевдо-Дионисия в основном занимают три философские категории, связанных между собой: божественное имя (трактаты «О божественных именах» и «О мистическом богословии»), образ и иерархия (трактаты «О небесной иерархии» и «О церковной иерархии», а также ряд не дошедших до нас или фиктивных сочинений, как, например, «Символическое богословие»).

Образ в эстетической гносеологии Ареопагита есть основа и средство познания. Согласно К.Станчеву, он изъявляет первообраз, возводит к познанию божественного и имеет относительное воздействие [Станчев 1978 : 64]. В средневековом переводном произведении, содержащем в себе фактически основы неоплатонизма, связь слова и образа должна находить и множественное языковое выражение. С одной стороны, слово – это отображение идеи, эйдоса, в большей мере отображение неподобное. Этим можно объяснить богатую лексическую вариативность как оригинального, так и переводного текста. С другой стороны, «всякий образ и всякий символ, как бы сложен и труден он ни был, мы называем, и, следовательно, уже по этому одному он есть слово, входит в описание как слово, да и не мог бы войти иначе» [Флоренский 1990 : 22]. На содержательном уровне иконическая природа слова и сближение его на этом основании с образом живописным не вызывали сомнения у средневекового человека и признаются составляющей средневековой эстетики и сейчас. Нам представляется, однако, что планом содержания сближение слова с живописным образом не ограничивается – на формальном уровне, в плане выражения слово также обладает характеристиками образа и несет эстетическую нагрузку. Речь идет не о художественном образе, построенном на переносе или смежности семантических компонентов, а об эстетике формальной оболочки слова (фонетической и морфемной).

Русский философ С.Н.Булгаков, опиравшийся, в частности, на учение Ареопагита о божественных именах, «фонему» (так он называл звуковую оболочку слова) сравнивал с красками и доской иконы, «морфему» (морфемный состав слова) наделял свойством иероглифичности подлинника (она дает схему изображения), а «синему» (семантическую сторону слова) определял как «силу изображения» [Булгаков 1999 : 56].

Переводчики Ареопагитик на славянский (в XIV веке афонский старец Исайя, в XVII – инок Евфимий Чудовский, в XVIII – преподобный Паисий Величковский и другие) видели в греческом тексте икону, которую им надо было повторить, соблюдая все правила, красками родного языка. И хотя у них были разные методы перевода, но понимание слова как образа и проникновение в сущность философии Ареопагитик объединяет их труды и позволяет нам сделать следующие наблюдения.

Признание образности и субстанциальности фонетической оболочки слова – наследие многих языческих культур, переродившееся в этимологизирование, которое составило основу донаучного языкознания у многих народов мира. Примеры тому мы находим и в исследуемом тексте. Так, Псевдо-Дионисий объясняет божественное имя Красота () по значению глагола 'призывать, привлекать', а слово 'солнце' () по выражению 'все совокупляет', поскольку это основное предназначение солнца – собирать воедино все рассеянное (хотя, конечно, ни в первом, ни во втором случае между словами реальной генетической связи не существует). К тому же фонетический образ слова очень часто становится основой эстетического построения текста: на нем держатся этимологические фигуры (figura etymologica), аллитерации, гомеотелевты и гомеоарктеоны и т.д. Элементы текстопостроения повторить труднее всего, но переводчики, не соблюдая полного в этой области полного соответствия между оригинальным текстом и своим переложением, в основном используют весь арсенал средств, предоставленных греческим корпусом. Ср. в переводе Исайи: исполненiе требующимъ, преиспол’нено въ исполненыхъ, неизречен’но, неизвhщанно, паче ума, паче живота, паче существа, паче естьства имать, паче естьствена, пресущественh пресущественое (182в); приходить бо на вся и преподаетъ всhмъ искреннh тhмъ себе, и преизливается богатьствомъ мирнаго врож’денiя; и пребываеть преумноженiя ради единьственаго весь въ всемъ и по всемъ себе пресъединенъ(262в,г)¹ и т.п. В этих типичных для стиля Ареопагитик отрывках мы обнаруживаем и лексические (паче... паче... паче и т.п.), и однокорневые (исполненiе ... преиспол’нено въ исполненыхъ и т.п.), и морфемные повторы (слова с приставкой пре- в последнем фрагменте). Все они в итоге могут быть сведены к повторам звуковых комплексам – внешнего образа слова.

Морфемная структура слова до конца раскрывает свои потенции образотворения тоже в широком контексте, но и вне контекста можно определить ее роль в формировании философской эстетики слова. В Ареопагитиках обнаруживается следующая дистрибуция производных и непроизводных слов. Имена типа едино, бhло и благо относятся к обозначению сущности трансцендентного мира, а имена типа единьство, бhлость и благостыня означают проявленные качества этой сущности. Различие между первыми и вторыми весьма наглядно: обозначения сущности - имена с прозрачной морфемной структурой, непроизводные; обозначения проявленных качеств - имена производные, морфемная структура которых состоит из нескольких компонентов. Так, языковые отношения производности, мотивированности и соотнесенности отражают в Ареопагитском корпусе неоплатоническую идею эманации сущности.

Так, морфемная структура и словообразовательные характеристики делают слово образом, отражающим деление всего сущего на нетварное трансцендентное простое Единое, эманирующее в этот мир, и сложную, многообразную множественность сотворенного мира.

Соотношение производных и непроизводных слов может отображать также несходные и сходные (по терминологии Псевдо-Дионисия) образы в их отнесенности к единому референту-первообразу. В качестве примера можно привести божественные имена, осложненные элементом само (греческое -): саможивотъ, самопремудрость, самобыти и т.п., которые в неоплатоническом понимании менее подобны трансцендентному первообразу, чем имена животъ, премудрость, (еже) быти.

Особое внимание к слову проявляет переводчик XVII века – книжник, грекофил, ученик Епифания Славинецкого, инок Чудовского монастыря Евфимий, известный своими убеждениями в необходимости точно передавать образ слова подлинника. Сам он говорил об этом так: «и подобаетъ истин(н)w и правw преводити ^ слова до слова, ничто разUма и реченiй премhн##»¹. Его искания подобного образа, отражающего суть греческого оригинала, приводили к многочисленным правкам, лексическим и морфемным заменам в тексте, своего рода комментариям, объясняющим выбор того или иного варианта. Перевод становится уже не просто пословным, а поморфемным.

Так, правки касаются, например, передачи приставок в греческом слове. Вот некоторые примеры префиксальных изменений (в сравнении с переводом XIV века): 1) удаление префикса в связи с отсутствием его в греческом слове: начертающу (124а) > чертающу (11)² – , възлюбленiе (274в) > любленiе (133) – , съединенiе (276г) > единенiе (144) – , преневhдомо (169б) > невhдомо (289) –  и т.п.; 2) прибавление префикса в связи с его наличием в греческом слове: именуется (175г) > наименуется (319) – , мнhнiе (340в) > подмнhнiе (664) –  и т.п.; 3) замена префикса: поновленiе и наображенiе (165б) > возновленiе и возwбраженiе (284) – , умhренiемъ (273г) > въ сомhренiи (132) – , съставителенъ (235б) > подъставителная (483) – и т.п.

Поморфемный перевод связан с фактором текстопостроения. Восстановление приставки в славянском слове способствует, с одной стороны, следованию принципам построения греческого текста (например: и оубw ^падающихъ тогw возванiе же и востанiе, къ б(о)говидhгiя же притлителномU поползнUвшихся возновленiе и возwбраженiе (284), где образования с воз- передают греческие соответствия с повторяющимся -), но, с другой, разрушает находки в этой области предшествующего переводчика, который использовал элементы эстетического текстопостроения и без опоры на греческий оригинал (например: видимыя доброты iконы суть незрhнныхъ удобренiй – вместо невидимыхъ, л.6).

Внимание к образу слова способствует активному калькированию с греческого, при этом новые слова, заменяя устоявшиеся эквиваленты, могут затемнять смысл всего высказывания (resp. фрагмента текста). Например, народ(н)одhланiе или народодhтелство как передача греческого  вместо привычного зданiе или тварь; востанiе () вместо воскресенiе; всутствовати () вместо бывати; многовеществовати () вместо многоиспытовати; возсловный () вместо подобный и т.п.

В процессе калькирования Евфимий создает и ряд гапаксов, например: характирствUющU (11), wбдержавство (64), протvпствованiе (71), схиматствUется (71), возжребiйствованiе (260), самогодствUющыя (284), Uдобосозорно (320), безмhрномощество (515), прескорошественное (533) и др. Все эти образования заслуживают изучения как характерные черты церковнославянского языка того периода, появившиеся на пересечении как внутриязыковых явлений (доктрина перевода, становление термина и т.д.), так и явлений общекультурного плана (влияние барокко).

В целом, эксперимент Евфимия Чудовского с образом слова обогатил новым опытом технику и искусство перевода и повлиял на последующее формирование стиля духовной литературы.

Иной подход к слову как образу мы наблюдаем в веке XVIII. По-прежнему существует тенденция сохранить образ слова, но первообразом теперь служит не греческое соответствие, а традиционное церковнославянское (прежде всего, из предшествующих переводов Ареопагитик).

В переводе Ареопагитик Паисием Величковским¹ намеренно усложняется образ производного слова. Например: бл(а)года#телнh (вместо благодатнh), образователный (вместо образный), знаменованiе (вместо знаменiе), безъизобразительный (вместо безъобразный), подобновоwбразный (вместо подобообразный), превышепремудростна# (вместо препремудрая) и т.п. Образ ключевых слов (божественных имен) он заимствует из первого перевода Ареопагитик, намеренно архаизируя свой текст и придавая ему тем самым достоинство «древности» и традиции. Так, он предпочитает имя животъ (хотя в переводе Евфимия предпочтительнее слово жизнь), быт(ь)ство (хотя в XVII веке уже бытiе), знаменованiе (ср. с сvмволомъ в переводе XVII века).

В другом, анонимном, переводе Ареопагитик XVIII века¹ характерным приемом является расширение текста, которое проявляется, в частности, в разложении словосложения на словосочетание, замене субстантивата сочетанием прилагательного с существительным (чаще всего вещь), а ярче всего, пожалуй, в разрастании одного греческого слова до (псевдо-)формулы в славянском, т.е. либо переводчик воспроизводит существующую в языке формулу (например,  > видъ и подобие,  > премUдрость и разUмъ и т.п.), либо создает свою по образцу существующих гендиадисов (например,  > знамен’ми и разUмение(мъ),  > темными и малыми и т.п.).

В расширении принимают участие не только простые слова, но и словосложения (например: перевод  сочетанием сопрягающихся и едино бываемыхъ (60) или – глаголемое и wбщенародное (91)). Расширение касается и текстовых формул. Результатом часто было то, что в новом, тренарном, сочетании третий член был гиперонимом для остальных двух, составлявших устойчивую формулу текста. Один из ярких примеров такого расширения: ... от тояжде всhхъ вещей вины начало iмUтъ, сUщества – б(о)жественны(хъ) ангелъ разUмная, умная, д(у)шевная () i всего мира естества (99). Превращение эквиполентной связи в парах в градуальную В.В. Колесов наблюдал в сочинениях Иоанна Экзарха и Кирилла Туровского², т.е. на значительно более раннем этапе развития церковнославянского языка. Расширение бинарных сочетаний до тренарных в Ареопагитиках XVIII века есть в какой-то мере пример ориентации на классиков церковнославянского языка, а расширение текста вообще можно рассматривать как воссоздание образа не отдельного слова, а стиля «плетения словес».

Таким образом, смена фокуса в понимании взаимоотношений между словом и образом означает не только изменение концепции перевода, но и лежит в основе формирования стиля в современном понимании.

И в новых переводах корпуса Ареопагитик на русский язык образ слова уже является категорией стилистической. Так, в переводе Г.М.Прохорова [Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник 2003] можно обнаружить такие «арепопагитизмы», как Совершенноначальное Священноустановление, священноизмышления, благопокорно, единонравие, детоводитель (калька с греческого вместо привычного педагог!), жительствование или Просовершенный и т.п. В данном случае образ этих слов указывает прежде всего на стилистическую принадлежность памятника, учитывая вместе с тем и фактор традиции перевода и бытования славянских Ареопагитик.


Работа выполнена при поддержке гранта Президента РФ молодым ученым-кандидатам наук МК-1382.2005.6.


Литература

Булгаков 1999: Булгаков С.Н. Философия имени // С.Н. Булгаков Первообраз и образ. Т.2. Москва; Санкт-Петербург, 1999.

Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник 2003: Дионисий Ареопагит. Сочинения. Толкования Максима Исповедника. Санкт-Петербург, 2003. (Серия «Византийская библиотека. Источники»).

Колесов 2000: Колесов В.В. Роль традиционного восприятия слова и символики в создании литературного языка переводов // Философские и богословские идеи в памятниках древнерусской мысли. Москва, 2000. С. 7 – 21.

Станчев 1978: Станчев К. Концепцията на Псевдо-Дионисий Ареопагит за образното познание и нейното разпространение в средневековна България // Старобългарска литература, 1978, № 3, c. 62 – 76.

Флоренский 1990: Флоренский П.А. Мысль и язык // П.А. Флоренский. У водоразделов мысли. Москва, 1990.

Strachov 1998: Strachov O. The Byzantine Culture in Muscovite Rus’: The Case of Evfimii Chudovskii (1620 – 1705). Köln; Weimar; Wien, 1998. [= Bausteine zur Slavischen Philologie und Kulturgeschichte. Bd.26].


^ ОСОБЕННОСТИ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОГО ЯЗЬIКА В БОЛГАРИИ В КОНЦЕ XVIII – НАЧАЛЕ XIX ВЕКА

Атанаска Тошева

Пловдивский университет им. Паисия Хилендарского, Болгария

assiatocheva@yahoo.com


Atanaska Tosheva

Church-Slavonic language, system of the written language, rules of the literary language, the end of the XVIII – the beginning of the XIX century


The article determines some specific features of the functioning of the Church-Slavonic language in Bulgaria at the end of the XVIII and the beginning of the XIX century. The place and the specific character of this language in the system of Bulgarian literary culture are also outlined. An attempt to separate the ”heterogeneous” type of literary language, called Slavonic-Bulgarian by the bookmen themselves, which was a component of the language situation in Bulgaria during the period mentioned above, has been made.


Если исследователи единодушны в своем мнении о большой роли церковнославянского языка в истории болгарского литературного языка, то проблема становления новоболгарского книжного языка трактуется неоднозначно. В настоящее время не имеет общепринятого, всесторонне обоснованного решения проблемы языковой ситуации в Болгарии во второй половине XVIII – начале XIX века. Характеристика письменноязыковых систем в эпоху Возрождения все еще не опирается на исчерпывающие исследования как по отношению книжного фонда каждой из этих систем, так и в отношении социальных сфер, которые они обслуживают. По-разному определяется лингвистами место и специфика церковнославянского языка в системе болгарской письменной культуры указанного периода.

Когда говорим о письменноязыковой системе церковнославянского языка в Болгарии в XVIII – XIX вв., имеем ввиду язык корпуса русских печатных богослужебных книг, представляющий собой русскую редакцию староболгарского литературного языка, языковая норма которого устанавливается на базе староболгарских и среднеболгарских языковых особенностей. После несколько веков развития в XVIII в. печатная форма фиксирует языковую и орфографическую норму церковнославянского языка, которая в дальнейшем не подвергается существенным изменениям.

Начало современного болгарского литературного языка неизменно связывается с сочинением Паисия Хилендарского “История славяноболгарская”. До сих пор продолжается дискуссия ученых о двух противоречивых тенденциях этого сочинения – о народной и церковнославянской основе его языка. Вполне основательно, однако, в некоторых исследованиях последнего времени акцент ставится не на альтернативное решение : “Паисий стремится писать на новоболгарском народном языке” или “Паисий стремится писать на церковнославянском языке”, а на выбор языковых средств, осуществленный книжником из трех сосуществующих во второй половине XVIII в. письменноязыковых систем, находящихся между собой в динамическом равновесии: традиционный среднеболгарский книжный язык; церковнославянский язык; книжный язык на народной основе [Мирчева 1999/2000, 2-3]. Правильная интерпретация этого выбора дает решение вопроса не только о языке “Истории славяноболгарской”, но и о тенденции дальнейшего развития болгарского литературного языка и участии церковнославянского языка в этом развитии.

Проблемы языка “Истории славяноболгарской” Паисия Хилендарского характерны для любого текста болгарской книжности XVIII в. Общепризнано мнение, что сочинения этого периода отличаются гетерогенным характером своей языковой структуры. Что касается подробностей толкования и классификации явлений, единого мнения не существует.

По мнению Б. Велчевой, до XVIII в. продолжается традиция “архаичного книжного языка”, являющегося приемником языка Второго болгарского царства с отдельными сербскими орфографическими особенностями, центр распространения которого находится в западноболгарских областях, как и традиция “раннего новоболгарского книжного языка”, представленного в основном в новоболгарских редакциях дамаскинских сборников XVII в., распространенного преимущественно в Восточной Болгарии [Велчева 1966, 120-121].

Авторы академической Истории новоболгарского литературного языка разделяют мнение, что в развитии раннего новоболгарского языка второй половины XVIII в. – первой половины XIX в. намечаются три тенденции: архаическая, представленная в “Истории славяноболгарской” Паисия Хилендарского, средняя, представленная в Атобиографии Софрония Врачанского, и современная, представленная в “Рыбном букваре” Петра Берона [История 1989, 18-35].

А. Минчева выделяет три письменноязыковые системы в языковой ситуации XVIII в., возникшие до этого периода: традиционный среднеболгарский литературный язык, церковнославянский язык и книжный язык на народной основе [Минчева 1982, 38-40].

На основании языковых особенностей Истории Паисия Хилендарского П. Филкова дополняет характеристику языковой ситуации в Болгарии в середине XVIII в., выделяя из церковнославянской письменно-литературной системы болгарскую разновидность богослужебного церковнославянского языка [Филкова 2002, 25-27].

Д. Иванова-Мирчева считает, что болгарский литературный язык с XV до середины XVIII в. представлен “безюсовым традиционным книжным языком”, “церковнославянским языком, представляющим собой русифицированную редакцию болгарского книжного языка с IX по XV в.” и “языком дамаскинской книжности” [Иванова-Мирчева, Харалампиев 1999, 229-230].

Исследование конкретного языкового материала, сопоставление языковых особенностей сочинений разных жанров и авторов показывает, что развитие болгарского книжного языка после Паисия идет по пути сознательного и длительного придерживания церковнославянской нормы, причем не только в сочинениях компилятивного характера, опирающихся на церковнославянские источники, но и в оригинальных произведениях – как, например, в “Житии и страдании грешнаго Софрония” [Мирчева 1999/2000, 3-4]. Этот факт отводит церковнославянскому языку более значительное место в становлении болгарского книжного языка, далеко превышающее механическое следование источников, используемых в книжной практике. Несмотря на то, что вопрос о церковнославянском языковом влиянии в развитии болгарского литературного языка ставился многократно, он до сих пор остается в большой степени неясным, а конкретное проявление этого влияния на различных языковых уровнях – графико-фонетическом, морфологическом, синтаксическом, лексическом – встречает определенные, можно сказать, в значительной степени, объективные трудности в отграничении церковнославянских от староболгарских и среднеболгарских языковых элементов. Среднеболгарский книжный язык XVIII в. и церковнославянский язык в большой степени покрываются, они идентичны по своей структуре.

Анализ языковой ситуации в середине XVIII в. показывает, что первые книжники эпохи Возрождения выбирают систему церковнославянского языка – наиболее целостно и последовательно фонетико-орфографические нормы. В истории болгарского литературного языка получается так, что в качестве книжной традиции воспринимается не традиционный среднеболгарский книжный язык XVIII в., не книжный язык на народной основе, а именно церковнославянский язык [Мирчева 1999/2000, 6]. Церковнославянский язык обладал очень существенным и важным преимуществом в сравнении с остальными письменноязыковыми формами XVIII в. – это его нормированность. Кроме того церковнославянская норма кодифицирована и широко распространена церковнославянской грамматикой М. Смотрицкого. Именно это преимущество, эта нормированность превращает церковнославянский язык в сознании книжников Возрождения в достаточно престижную норму, в столь необходимую солидную основу в процессе становления любого книжного языка, осуществляя одновременно и связь с традицией.

Характерное и декларированное в сочинениях книжников второй половины XVIII – начала XIX в. стремление писать на понятном и доступном языке вступает в противоречие со стремлением ответить на высокие требования церковнославянской нормы. Конкретные исследования показывают, что степень придерживания этой нормы не одинакова на разных языковых уровнях. Наиболее последовательно в начальный период развития книжности в эпоху Возраждения соблюдаются фонетико-орфографические особенности церковнославянского языка. Нужно отметить, что церковнославянский язык воспринимался книжниками как продолжение староболгарского и нередко отождествлялся с ним. Но именно высокий престиж церковнославянских и русских печатных книг является тем эталоном для книжников Возрождения, который оставляет без альтернативы принятия церковнославянской графики и фонетики. По-другому обстоит дело на морфолого-синтаксическом и лексическом уровнях. В этом случае следование нормам церковнославянского языка оказывается различным в зависимости от жанра сочинения, его темы, значимости текста, предназначения книги и обученности автора.

Сопоставляя языковые ситуации и книжно-письменную практику XVIII в. в всех православных славянских странах, можно найти как общие, параллельные тенденции развития, сопутствуемые взаимными влияниями, так и выявить специфические различия.

По мнению М. Н. Ремневой, в сфере церковнославянского (книжно-славянского) языка на Руси уже в XII – XIV вв. функционируют нормы разной степени строгости. Строгая норма церковнославянского языка представлена в богослужебной литературе, житиях и памятниках ораторской прозы, как переводных, так и созданных в Древней Руси. Наряду со строгой нормой церковнославянского языка М.Н.Ремнева говорит о наличии грамматической нормы сниженного типа, реализующейся в языке летописей, слов, повестей и отличающейся большей вариативностью средств, источником которых является восточнославянская речь. Эволюция церковнославянского языка осуществляется в основном в сфере реализации церковнославянской нормы сниженного типа, вовлекающей в свою сферу произведения высокой книжности (жития, проповеди) за счет проникновения грамматических средств деловой и бытовой письменности и языка фольклора и постепенного замещения ими церковнославянских средств [Ремнева 1996, 4-7]. Для обозначения этого типа церковнославянского языка в научной литературе встречаются и ины е термины - “книжнославянский тип древнерусского литературного языка” [Виноградов 1978, 87]; “церковнокнижный стиль древнерусского письменного языка” [Винокур 1959, 44]; “славянорусский язык” или “славянорусский тип русской редакции церковнославянского языка” [Филин 1981, 259]; “гибридный церковнославянский язык” [Успенский 1994, 94; Живов 1988, 54-56].

В языковой ситуации в сербских землях в указанный период (XVII – XIX вв.) намечаются три книжноязыковых типа: сербскославянский, русскославянский (с преобладающим влиянием церковнославянского языка) и славяносербский (смешанный) тип [Иванова 2000, 69-77].

Н. Иванова обобщает языковые процессы указанной эпохи, как переход от средневекового к современному книжному языку, который у всех православных славянских народов связан со становлением “смешанных” книжноязыковых типов. По ее словам, “филологическая наука затрудняется воспринять непредубежденно “смешанные” книжные нормы, существовавшие только 200 лет тому назад, так как они более пластичны и гораздо менее стабильны, чем это допускают современные языковые представления и навыки” [Иванова 1998, 61-62].

В Болгарии в XVIII в. церковнославянский язык участвует активно в реализации этого смешанного типа языка, который сами книжники называют “славяноболгарским”. Наверное, динамика участия разнородных языковых элементов, их сравнительно безсистемное и подчас хаотическое “смешение” и сосуществование препятствуют выделению славяноболгарского языка как отдельного компонента в сложной языковой ситуации в Болгарии в середине XVIII – начале XIX в.