Geum.ru

Жития Сергия Радонежского''. Яруководство

Вид материалаРуководство

Содержание


Н.И. Вавилов"
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13
^

Н.И. Вавилов"



Я читал и перечитывал эти слова признательности великого генетика, который, вот уж не знал, в 1910 году был здесь на годичной практике и, выходит, начинал тут свою деятельность.

Что ж, спасибо тебе, Полтавское опытное поле, уже за одно это. Именно здесь смертельно больной Докучаев допевал свою лебединую песнь – страстно говорил о национальном достоянии, черноземе, который "был, есть и будет кормильцем России", ее надеждой и будущим. А через десять лет тут уверовал в свои силы молодой человек, которому тоже предстояло стать великим...

Машина бежала мимо петровских редутов, мимо памятников русским и шведским воинам. Поля бранные, полы житные... Памятники ратаям во владениях оратаев... Сколько их, таких полей по России, известных и безвестных. Пожалуй, нет такого клочка, на котором хотя бы раз не ошиблись в смертельной схватке оратаи, взявшие в руки оружие, не окропили бы пашню кровушкой...

Хотелось просто молча смотреть по сторонам, оставаясь наедине со своими мыслями и чувствами. Николай Иванович Гриб, деликатнейший человек и прекрасный собеседник, тоже углубился в свои думы.

Так мы доехали до поворота на Диканьку, где у обочины возвышалась триумфальная арка.

– Парадный въезд в имение Кочубея, – сказал Николай Иванович. – А по обеим сторонам дороги была каштановая аллея – сейчас тополевая, но решили вроде бы снова обсадить каштанами...

Слева у лесочка, перед само Диканькой, показалась церквушка.

– Церковь Кочубея, – не оставил мое внимание без ответа Николай Иванович. – Сюда из Васильковки приезжала женщина просить бога, чтобы родился сын. Желание ее исполнилось – 20 марта 1809 года родился Николай Васильевич Гоголь...

Не совсем так. Юная Мария Ивановна, уже потерявшая двух младенцев, с надеждой и страхом ждала третьего. Вот и приезжала сына, в эту церковь, чтобы выпросить у Николая-чудотворца заступничества

и дарования ей здорового дитя. Правда, в последние недели беременности уехала все же в Сорочинцы к знаменитому на всю Миргородчину доктору Михаилу Яковлевичу Трохимовскому, в доме которого и родился у нее сын, названный Николаем в честь чудотворца.

А машина бежала все дальше через поля. За Диканькой Николай Иванович развернул карту и, поводив по ней пальцем, сказал шоферу:

– Давай вот по этой дороге, напрямик выскочим.

Однако выскочить напрямик не удалось – увязли в непролазной грязи, так что пришлось долго пятиться назад, чтобы с горем пополам развернуться и выбираться на твердую дорогу. Она привела нас на центральную усадьбу колхоза имени Чапаева.

– Хутор Дьячков где-то рядом, на землях этого колхоза, – сказал Николай Иванович не совсем уверенно.

Не беда, спросить можно. Подошла женщина.

– Куца вам надо? – первой полюбопытствовала она с готовностью указать дорогу в любой край.

– Да нам бы на хутор Дьячков проехать.

Она долго рассказывала нам про большие и малые пороги, какие попадутся нам сразу за деревней, перечислила все повороты налево и направо, растолковала, на каких надо поворачивать, а на какие не обращать внимания, и только потом призналась:

– Мне тоже туда надо, так что, если есть место в машине, и дорогу вам укажу.

Ну, совсем хорошо, обрадовались мы, враз освобожденные от надобности помнить все нужные и ненужные повороты. Усевшись, женщина тут же полюбопытствовала:

– Вижу, не здешние, а без начальства. По какому же делу к нам на хутор?

– Раз без начальства, – засмеялся Николай Иванович, – то, значит, без всякого дела, в гости.

Чтобы не томить женщину напрасными догадками, я признался.

– У вас на хуторе жил когда-то знаменитый ученый.

– А-а, это еще при Кочубее... Метельский, кажется.

– Измаильский.

– Так тут же ничего после него не осталось, – жалеючи нас, сказала женщина, оказавшаяся хуторским библиотекарем. – Нет ни дома, в котором он жил, ни его книг, бумаг. А в Полтаве не спрашивали? Там, в музее, чего только нет.

– А у вас в библиотеке неужели нет ни книг его, ни портрета?

Женщина отрицательно покачала головой.

Вот он, хутор Дьячков... Сколько раз он виделся мне при чтении писем и научных трудов, здесь написанных, не потерявших своего значения и поныне. Совсем не таким виделся. Слева от дороги лежал он – заезженный тракторами и машинами, заросший бурьянами – редчайшее на ухоженной Полтавщине зрелище. Разбросанные там и сям хаты, к которым на нашей машине не проехать. Можно, пожалуй, подобраться до животноводческого комплекса, да что нам на нем делать. Еще не так давно на его месте был старый парк, посаженный, должно быть, Измаильским. Раскорчевали – не пашню же занимать, да и кому он нужен, этот парк, будто тут горожане живут.

... В тот последний приезд Докучаева на Полтавщину его друга Измаильского здесь уже не было – уехал жить и работать под Луганск. Однако как же захотелось ему еще раз побывать тут – и Докучаев повез своих слушателей, земских статистиков в Дьячково, чтобы ознакомить их там с типичными черноземными степями.

"29 июня, около 7 часов утра, 25 экскурсантов двинулись из Полтавы. Вскоре начался дождь, сначала маленький, а затем превратившийся чуть не в ливень".

Когда кавалькада экипажей прибыла в Дьячков, дождь перестал. Однако экскурсировать в степи по грязи было неудобно, и Докучаев предложил этот день провести так: "Ознакомиться с крайне оригинальным устройством этой экономии", потом послушать его лекцию и побеседовать о некоторых наиболее важных вопросах, которые в прежних беседах были недостаточно выяснены.

На том и порешили.

"Экскурсанты осмотрели ... элеватор, скотный двор, замечательный по своему общему плану и по оригинальному устройству кормового отделения, паровую мельницу и мастерские экономии".

Осматривая, Докучаев словно бы общался с давним своим приятелем, поэтому не преминул с гордостью указать:

"Все эти постройки созданы были во время управления Дьячковской экономией известным ученым сельским хозяином, бывшим вице-президентом Полтавского общества сельского хозяйства, А.А.Измаильским, по выработанным им самим планам".

После осмотра экономии экскурсанты направились к Дьячковской балке, на берегу которой стояло помещение. Оно “представляло из себя обширную, очень чистую столовую для экономических рабочих, с электрическим освещением".

Столовая на время превратилась в аудиторию. Экскурсанты вместе с профессором разместились за длинным столом на таких же длинных скамьях. Докучаев "начал свою беседу с вопроса о почвенных и грунтовых водах", с тех исследований, которые выполнил Измаильский "именно здесь, в хуторе Дьячковском", и которые затем легли в основу "капитального строго научного, имеющего громадное практическое значение труда", отмеченного Академией наук Макарьевской премией...

Мне показалось, вот только сейчас я увидел, как покоряюще действует на слушателей Докучаев всем своим обликом: и эта длинная к широкая борода "лопатой", как говорили на Руси, и гигантская фигура, и неизменный черный сюртук, почему-то всегда застегнутый на левый борт, и речь без пафоса, без жестов, без всяких ораторских красот, но спокойная, ясная, сжатая, кристаллически точная, меткая и образная...

– Сегодня я буду беседовать с вами... – Помедлил мгновение, приготовляя слушателей, перед которыми вот сейчас он раскроет несметные сокровища. – Затрудняюсь назвать предмет нашей беседы – так он хорош. Я буду беседовать с вами о царе почв, о главном основном богатстве России, стоящем неизмеримо выше богатств Урала, Кавказа, богатств Сибири, – все это ничто в сравнении с ним нет тех цифр, какими можно было бы оценить силу и мощь царя почв, нашего РУССКОГО ЧЕРНОЗЕМА. Он был, есть и будет кормильцем России..."

Так он начал одну из шести своих лекций в Полтаве. Но их отзвук мне послышался именно здесь, не хуторе Дьячковском.

Мысли и факты, как всегда ясные и точные, сами собою, помимо воли, укладывались в голове в стройном порядке и действовали с неотразимой убедительностью. Обаятельны были и эти Факты и эти гордые мысли, и самый процесс легкого усвоения Фактов и мыслей, и, особенно, та таинственная сила, присущая лишь крупным и сильным людям, которая невольно заставляла слушать и каждому слову придавать какое-то особенное значение и важность...

Николай Иванович Гриб тронул меня за руку – перед тем что-то сказал, но сказанное до слуха моего не дошло. Я еще раз огляделся вокруг, выискивая взглядом старые строения. Но, кажется, ничего тут уже не осталось.

Нет давно ни элеватора, ни скотного двора, замечательного по своему общему плану, ни паровой мельницы, ни той столовой – все пожгла, порушила война, истлело от времени. Лишь у самой дороги видны старые погреба с возвышающейся над землей кирпичной кладкой ("В них, – сказал Николай Иванович Гриб, – и сейчас можно что угодно хранить"), да одиночные кладовые тех времен.

– А ни сада, ни одного дерева не осталось? – спрашиваю женщину с надеждой, что сохранились все же хоть какие-то живые памятники.

– Нет. Только, может, вон тот Долгий лес в те годы был посажен? – она указала на лесную полосу, уходящую от хутора вдаль.

Да, она была посажена Измаильским. Именно о ней говорил мне Николай Иванович Гриб еще в Полтаве. Вернее, сетовал на то, что единственная сохранившаяся полоса варварски вырубается – население окружающих деревень тянет оттуда кто вековой дуб, кто ясень.

Добраться к полосе тоже не было никакой возможности. Однако уехать, не постояв в ней, я не мог – пойдем пешком, хоть и далеко.

И вот мы стоим в полосе. Могучие деревья раскинули кроны над нами. Ветерок шелестит лишь в вершинах. Не полоса, а настоящий лес – женщина так и сказала: "Долгий лес".

А внизу пеньки, пеньки, пеньки. И хлам порубочных остатков. Как на лесосеке. Полоса явно безнадзорная, не нужна никому. Сохраняется только чудом. Могучие корни гонят в рост молодую поросль, которая и захватывает пустоты, не дает полосе исчезнуть. Человек пилит, рубит ее, а она возрождается и возрождается заново. Но надолго ли сил таких хватит у нее? Не захиреет ли в ближайшие годы этот памятник природы, памятник человеку, внесшему заметный вклад в отечественную науку и оставшийся в ней на веке вечные.

В эту полосу Измаильский наверняка приводил Докучаева в ту последнюю их встречу вот на этой земле, которую они мечтали преобразить, сделать ее щедрее и краше. И они сделали ее краше, пусть и на небольших территориях. Но и это немало для одной человеческой жизни – передать потомкам землю лучшей, чем она была. А мы, потомки этих заботливых людей?.. Неужели нам ничего этого не нужно, Не нужна даже память о великих предках, прославивших нашу науку и Отечество?

Однако вспомнил Каменную степь, ее лесную красу, ее ухоженные полосы, сбереженные пруды – и сам же опроверг все эти вопросы. Придет, и сюда обязательно придет хозяин, который не только сохранит, но и что-то восстановит, создаст музей, чтобы знали хуторяне, кто тут жил и работал до них. И как жил, как работал.

Я же был доволен уже тем, что побывал тут, что есть еще хутор и что жива еще лесная полоса, посаженная в одно время с первыми полосами в Каменной степи. А ведь, помните вы, Измаильский не соглашался с Докучаевым, думал "заболотитъ" Дьячковую степь с помощью одних только агротехнических приемов, с помощью глубокой вспашки. Спорил, но лесную полосу все же посадил. Видно, опытом хотел проверить. Именно опыт и убедил его в правоте Докучаева. И насторожил: увлечение одной какой-нибудь идеей никому добра не приносит.

В те же самые голы конца XIX века, когда рождалась русская агрономическая школа и утверждалась наука о почвах, когда передовые умы России искали пути избавления от недородов, над этой проблемой работал и еще один человек, который даже в годы самых жестоких засух получал высокие урожаи. И получал он их на полях, обработанных не глубже пяти сантиметров специальными ножевыми культиваторами собственной конструкции. Его имя – Иван Евгеньевич Овсинский. Это он написал книгу "Новая система земледелия", которая увидела свет в 1899 году, но до этого пять лет блуждала по редакциям и, по выражению самого Овсинского, агрономическими авторитетами была приговорена к смерти.

Уже много раз я задавался вопросом: почему же не обратили никакого внимания ни на агрономе, ни на его опыт корифея отечественной науки? Почему не заметил его Василий Васильевич Докучаев, зорко высматривавший все передовое в науке и практике? Почему Александр Алексеевич Измаильский никак не прореагировал на разговоры о новаторе, которые конечно же долетали до его слуха?

Ответа на эти вопросы я не ходил. И вот читаю в письме Измаильского Докучаеву: "27-го у нас готовится большое сражение в Обществе. Князь Кудашев напечатал доклад "О способах сбережения почвенной влаги". Нахальная из нахальнейших работ. Бьющая на рекламу для Питера – так думаю я. Иначе не понимаю цели изданий такой мошеннической штуки. Мы готовимся его разделать целым Обществом".

Полностью эта работа называется так: "О способах сбережения почвенной влаги при обработке озимого поля". Она была издана в Харькове в 1892 году и принадлежала перу полтавского землевладельца В.А.Кудашева, а излагал он в ней теорию мелкой вспашки.

На заседании Полтавского сельскохозяйственного общества, состоявшемся 27 мая 1892 года, Кудашева "разделали" в пух и прах.

Конечно, тут немалую роль сыграл авторитет Измаильского, проповедывавшего глубокую вспашку и убедившего всех в ее преимуществах и целесообразности. Он, Измаильский, и задал тон при “разделке” противника. Выступление его "По доводу доклада кн. Кудашева" тут же опубликовал "Журнал Полтавского сельскохозяйственного общества".

Ознакомившись с ним, Докучаев пишет Измаильскому: "Все Ваши возражения Кудашеву более чем справедливы; лично я высказался бы еще сильнее".

Поддержал Измаильского и Костычев, который считал, что в той местности, где проводил работу Кудешев, грунтовые воды находятся гораздо ближе к поверхности, чем в других местах Полтавского уезда, так что именно это и обеспечивало успех опыта. И, окончательно сокрушая Кудашева, написал: "Князь не усвоил себе даже метода исследования вопроса, о котором берется толковать: он не подозревает, что для того, чтобы сказать "я сберег влагу в почве", недостаточно привести размер урожая".

Однако за Кудашева заступилась петербургская газета "Новое время", опубликовав статью Эльпе "Труд кн. Кудашева и его критики" с возражениями Измаильскому и поддержкой теории мелкой вспашки.

Измаильский снова обращается к Докучаеву за поддержкой, но Василий Васильевич посчитал спор не только бесполезным, но и пустым. Откликнулся: "Бросьте Вы и Кудашева и Эльпе: право, не стоит заниматься исправлением неисправимых. И НАСТОЯЩЕГО заправского дела не оберешься... Конечно, подобные господа очень неприятны, но все-таки, по-моему, тратить на них времени не стоит"...

И все. Больше о полемике ни слова. А она продолжалась, но без всякого участия первых лиц в науке.

Да, ошибочное суждение по поводу чужой идеи выносят не только дилетанты или умственные ленивцы, не одни лишь чиновники, жаждущие покоя, или ученые, защищающие свой престиж, свою группу, свою школу. Ошибаются и признанные авторитеты. И преодолеть это авторитетное мнение бывает невозможно уже потому, что авторитет сказал решительно и безоговорочно: "Это чушь!" Ошибка его уже в том, что он не сдержал своего раздражения и не сказал: "Что ж, закладывайте опыты, проверяйте практикой, которая и определит ценность вашей идеи".

Вот и Измаильский, раздраженный идеей мелкой вспашки, сходу обругал и эту идею, и ее авторов. И, будучи сторонником глубокой пахоты, убедил в своей правоте Докучаева – мнение одного человека обрело направление.

Ну, а что же Овсинский? Он пошел гораздо дальше Кудашева – отверг не только глубокую, но и мелкую вспашку отвальным плугом, предложив и применив на практике приемы безотвальной обработки почвы – принципиально новую систему земледелия. При этом послушайте, что утверждал:

"Если бы захотели на погибель земледелия создать систему, затрудняющую извлечение питательных веществ из почвы, то нам не нужно было бы особенно трудиться над этой задачей: довольно было бы привести советы приверженцев глубокой вспашки, которые вопрос о бездействии питательных веществ в почве разрешили самым тщательным образом..."

Каково было слышать такое сторонникам глубокой вспашки? Если у Кудашева была "нахальная из нахальнейших работ", то у Овсинского и того хлеще.

Однако книга все же была опубликована и в 1899 году Полтавское опытное поле получило задание испытать новую систему земледелия. В это время Измаильского на Полтавщине уже не было, но сельскохозяйственное общество, семь лет назад яростно восставшее против мелкой вспашки, не могло допустить победы "новой системы земледелия" – и все силы были направлены на то, чтобы доказать несостоятельность "теории" Овсинского. Что и было успешно проделано – многолетними опытами идею опровергли.

Вот уж поистине: принимая что-нибудь на веру, наука совершает самоубийство, отступая от истины, она убивает идею.

Пройдет без малого полвека – и идея эта возродится.

Возродится в ищущем уме колхозного опытника Терентия Семеновича Мальцева. И опять пойдет она, странная и непривычная, по тому же кругу: будут замалчивать, опровергать, и дискредитировать. А еще через два десятилетия найдет полное признание на Полтавщине. Именно здесь она обретет самых убежденных и преданных ей сподвижников...

Вот они, полтавские поля. Куда ни глянь, а вокруг хутора Дьячкова, и дальше по всей Полтавщине, лежат ухоженные, приготовленные к севу поля. И все они обработаны не отвальными плугами, а плоскорезами, орудиями безотвальной обработки почвы.

Не гони, человек, идею, она все равно вернется и восторжествует.


13


Докучаев лежал в лечебнице. А дома умирала от рака печени Анна Егоровна, его любимая Анна, верный друг и соратник. Он находился в бредовом состоянии и трагедия не коснулась его сознания. Она уже скончалась, ее уже похоронили, а он все бредил и ничего не знал. Лишь через две недели пришел в сознание, только через две недели узнал о страшной утрате.

Горе повергло его в страшное психическое расстройство: не несколько дней или недель, а несколько месяцев умственное бодрствование не покидало его ни днем, ни ночью.

Вышел Докучаев из лечебницы только в августе 1897 года, через шесть месяцев после смерти жены. Мучимый сильным шумом в висках, бессонницей, ослаблением памяти, слуха и зрения, пишет одно прошение об отставке из Университета, а другое – от должности начальника Экспедиции. Просил отставки от дел, которыми жил и без которых жизнь окончательно теряла для него всякий смысл.

Не берусь, не могу в полной мере представить, какие чувства испытывал Докучаев, когда на 54-м году жизни писал эти прошения об отставке от активной жизни. Думаю, это было для него крушением, концом жизни, трагедий. "В полном сознании открытого перед ним ужаса: он признался одному из своих учеников: "Боюсь, что мое здоровье потеряно навсегда", а так жить, без дела, без интереса, страшно тяжело, дорогой..." Так тяжело, что у этого гордого, независимого человека, "резко выделявшегося на фоне бледной русской общественности", вдруг вырвалась до слез трогательная просьба: "Вот тут-то я и буду просить Вашей помощи и Вашей дружбы, а может быть и самопожертвования..."

– Увы, – скажет позже Отоцкий, – никакого самопожертвования от учеников не потребовалось, но зато оно все, целиком, досталось на долю его племянницы Антонины Ивановны Воробьевой, которая не покидала больного до последнего часа.

Ах, как не хочется мне оставлять Василия Васильевича именно сейчас, в момент отставки и тяжелейшего душевного состояния. Однако я не жизнь этого великого человека задумал написать, а деяния созданной им Экспедиции в Каменной степи. А она продолжала действовать. Исполнение должности начальника принял на себя Петр Федорович Бараков, профессор кафедры земледелия Ново-Александрийского института сельского хозяйства и лесоводства, ученик Докучаева и участник чуть ни всех его исследований. Это он разработал план сельскохозяйственных опытов на участках экспедиции. Ему Докучаев и доверил продолжать начатое.

Жизнь продолжалась.

Новый начальник экспедиции выхлопотал через департамент Земледелия 2 тысячи рублей на первоначальные расходы по организации полевых опытов. Наконец-то! Лиха беда начало. Бараков решил не делить эту и без того малую сумму трем участкам – отдал ее всю в Каменную степь Собеневскому на устройство орошаемого поля...

Сейчас, по прошествии столетия, многие в Каменной степи утверждают, что орошаемого поля здесь не было, а существовал лишь небольшой лиманчик – периодически затапливаемый участочек, который густо зарос ныне камышом. Да, лиманчик действительно существовал, но неподалеку от него было и орошаемое поле с системой оросительных канав. Вода по деревянному акведуку самотеком подавалась из водоема к полю, а там уже распределялась по канавам. Акведука не сохранилось, но плотина, от которой он начинался, цела и поныне. Видны, если внимательно присмотреться, и канавы.

Неподалеку от этого поля и от плотины есть заросшая густым бурьяном поляна. Именно поляна, со всех сторон обсаженная деревьями. На ней еще не так давно стоял "Докучаевский домик". Я видел его, но лишь на фотографии, которая есть во всех книгах и брошюрах о Каменной степи. Сам домик, сложенный из тонких бревнышек и обмазанный глиной, соломой крытый, давно обветшал и в начале семидесятых годов его развалили.

Жаль, конечно, что не сохранили. Жалеют об этом и экскурсанты: о разном спрашивают приезжающие сюда люди, но каждый обязательно про домик вспомнит. Не мог и я хотя бы не постоять на том месте: вот тут, на этой поляне был этот дом, в котором останавливался Докучаев, и который в письме Измаильскому он называл "штаб-квартирой".