Жития Сергия Радонежского''. Яруководство
| Вид материала | Руководство |
Содержание"Однозначащая с защитою государства... " |
- Тематическое планирование. Литература. 7 класс, 25.22kb.
- Педагогическое наследие преподобного сергия радонежского, 116.5kb.
- Помощник Святителя Димитрия Ростовского рассказ, 117.49kb.
- Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 30.62kb.
- Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 26.99kb.
- Кравцова Елена Васильевна учитель первой категории ноу «сош «Православная гимназия, 223.23kb.
- Житие Сергия Радонежского», «Слово о закон, 23.8kb.
- Календарь знаменательных дат 2011, 283.79kb.
- Дом задание, 40.6kb.
- Московская Духовная Академия Православная гимназия имени преподобного Сергия Радонежского, 461.33kb.
В те времена тут не росло ни кустика, так что неказистая эта избушка стояла не на поляне, а в открытой степи, в соседстве с двумя или тремя другими.
Я мысленно пытался схватить взором всю эту степь, увидеть, где и что делали в ней докучаевцы в первые годы.
Далеко отсюда, в нескольких километрах, была метеостанция. Она есть и сейчас, но за разросшимися лесополосами ее не видно. Там же, поблизости, закладывали первый питомник, а чуть в стороне – первые лесные полосы. И первые пруды – водовместилища тоже там. И там же, при метеостанции, как о том свидетельствуют многие документы, были построены первые дома.
Итак, все хозяйство там. А штаб-квартира Докучаева тут?.. Не могло такого быть. Однако Фотографию "Докучаевского домика" начали помещать в книгах не сегодня, а давным-давно, в те поры живы еще были свидетели и непосредственные участники экспедиции.
Пошел искать свидетелей и я. Вернее, здешних старожилов искал. Нашел, и не одного! Здесь, в Каменной степи, родились, здесь выросли и состарились. Родились в начале века. Многое они мне порассказали, показали, где и что было, что и где происходило. Но эти рассказы и показы больше относились к тому времени, о котором мне еще предстоит рассказать во второй части этой истории.
О "Докучаевском домике" ничего достоверного они не знали: был ли он построен в первые же годы, или позже – этого сказать не могли. Но сходились в одном: этот домик стали называть Докучаевским только после войны, в конце сороковых, а то и в пятидесятых годах.
Легенда?.. Но зачем она понадобилась, если и сейчас стоит один из ломов, построенных экспедицией рядом с колодцем осенью 1892 года. Мы даже знаем, по отчету инспектировавшего экспедицию Тура, сколько денег выделил Лесной департамент на их возведение: 750 рублей на дом для заведующего и по 550 рублей – для наблюдателей. Этот рубленый из бревен дом был когда-то добротным, просторным. Одна половина в нем предназначалась для проживания, а в другой располагалась лаборатория. Что она была в период деятельности экспедиции, свидетельствуют документы. Была она тут и много позже, подтверждают старожилы. Ну, а если тут жил заведующий, тут располагалась лаборатория, то тут и была "штабквартира" экспедиции.
Сейчас лом этот обветшал, заброшен и не привлекает к себе ни малейшего внимания лишь по одной причине. Всем кажется, что экспедиция не могла срубить такой добротный дом.
Но ведь на него было выделено 750 рублей! При этом строительный лес отпущен бесплатно. Знаем мы и то, что в тот год крестьянин со своим конем нанимался всего за 40-50 копеек в день, а пеший и вовсе почти задаром. Так что за 750 рублей наемные крестьяне-плотники вполне могли срубить и поставить добротный дом, а не халупу.
Однако для легенды более подходила избушка под соломенной крышей и обмазанная глиной. К тому же такая была, стояла среди поляны – то ли вросла в землю, то ли выросла из земли. Только с такой халупы и должно было начинаться обживание степи. Мне тоже так казалось и так хотелось думать – эффект совсем иной. Однако документы упрямо указывали не на халупу, а на добротный рубленый дом пой железной крышей, который и сейчас еще цел, но уже заброшен, нежилой, так что, пока я копаюсь в архивах, его в любой день могут разобрать на дрова.
Три избушки на поляне, в том числе и та, которую назовут "Докучаевским домиком", были поставлены летом 1898 года, когда департамент Земледелия отпустил "на постройки и ведение сельскохозяйственных опытов 4255 рублей. Поставлены они для "орошенцев" – для тех, кто будет работать на орошаемом поле и обслуживать оросительную систему.
Вот почему домики эти оказались вдали от основной базы Докучаевской экспедиции – вдали от нее, но рядом с опытным орошаемым полем, устройство которого так долго откладывалось и работы на котором начнутся не скоро – годи пройдут.
Дело двигалось к закрытию экспедиции. В департаментских заседаниях все громче печалились о напрасной трате денег на степных участках. Подливали масла в огонь и ученые, они говорили о том, что никакого влияния на урожай лесные полосы не оказывают и оказывать не могут, что это все выдумки.
Докучаев, конечно, слышал эти разговоры, но ничего поделать уже не мог. И не только потому, что не было сил – не осталось веры в разум тех, кто стоял во главе земледелия и земледельческой науки. Он уже не гневается, а как бы фиксирует факт, что "ближайший хозяин русского земледелия, Ермолов, кажется, совсем отупел, сидя на министерском кресле; сделался отчаянным Формалистом – подозрителен до невозможности".
Попытка опереться на общественное мнение, на общественное сознание, тоже не принесла Докучаеву особой надежды. А сил и времени на организацию частных публичных курсов по сельскому хозяйству затратил много. Первую свою лекцию на этих курсах он прочитал 20 декабря 1898 года. Хотел убедить публику, что при всех недостатках уже многое сделано идя борьбы со СТИХИЯМИ, что "путь намечен, остается лишь упорно и систематически продолжать начатое у нас С ТАКИМ ТРУДОМ дело".
А вернувшись с курсов домой, этот гордый человек сел писать письмо: "Дорогой друг Александр Алексеевич. Если можно, выручайте поскорее Вашего приятеля. Дело в том, что ... я запустил свои собственные дела и несколько запутался в деньгах, задолжав до 800 р. Из них 500 р. подлежат уплате еще в августе, и я постепенно покрою их, – 300 же рублей мне безусловно необходимы к 12 марта. Если можете занять у кого-либо или, может быть, деньги имеются у Вас, одолжите мне их, иначе я вынужден буду за бесценок продать свои коллекции, которые стоят от 5 до 10 тысяч. Во всяком случае, до получении сего потрудитесь телеграфировать мне немедля: да ИЛИ нет?.."
Вверху на письме крупными буквами вывел два стыдливых слова: "Между нами".
Измаильский тут же прислал ему 300 рублей, а потом и еще 200. Докучаев успел вернуть ему долг, пусть и частями, но до рубля. А на
что же он сам жил, если кроме коллекции у него ничего нажитого не было?
Конечно, платные курсы давали ему какие-то средства, однако гораздо больше отбирали.
В лекциях своих Докучаев звал общество учиться и думать, звал к серьезной работе: "Не все же – клубы, театры и винт?" Его слушали, и он, казалось, был доволен и наплывом слушателей, и их вниманием. Был очень рад, что привлек к чтению лекций на курсах "ТАКИХ ученых и профессоров, о которые, ВЗЯТЫХ в целом, не может и МЕЧТАТЬ не только ни один из наших сельскохозяйственных институтов, но и любой университетский Факультет". Сюда, в принадлежащий министерству Сельскохозяйственный музей (Соляной городок, вход с Фонтанки) приходил по вечерам весь цвет отечественной науки – лекции читали 22 известных в России профессора.
Но ... душевные силы его все больше таяли. "В полном сознании открытого перед ним ужаса", Докучаев старался найти спасение в энергичной работе, с трогательной силой обращался мыслью и сердцем к самым глубоким тайникам человеческой души. Друзья видели, как он стремился противопоставить надвигавшемуся несчастию всю силу, всю полноту своей личности. Однако все было напрасно. Личность его была окончательно сломлена...
"Правда, дорогой друг, – писал он Измаильскому, бодрясь, – я потерял ровно полгода – с утра до ночи и с ночи до утра – для этой затеи, но, тем не менее, не жалею. Авось, зерно упадет на добрую ниву".
Наверное, упало, а может, и проросло. Однако разговоры о закрытии экспедиции велись все настойчивее.
В первых числах февраля 1899 гола (не знаю, почему) Конрад Эдуардович Собеневский сложил с себя обязанности заведующего участком и покинул Каменную степь. Покинул совсем не такой, какой принимал ее семь лет назад. По всей степи уже поднимались, набирали силу лесные полосы.
Создатель современного учения о лесе, известный русский лесовод, ботаник и географ Георгий Федорович Морозов, высоко оценивая роль экспедиции и Докучаева "как невольного основателя лесного опытного дела в России" писал: "Большое значение имел В.В. и для степного лесоразведения; частью им самим, частью при его участии предложены некоторые новые способы облесения степи, но, главное, коренным образом изменилась самая постановка дела степного лесоразведения, которое стало более сознательной и ясной".
Верно. Однако надо уточнить: в выработке этих новых способов, как и в постановке дела степного лесоразведения, деятельное участие принимал и Собеневский.
Пройдет много лет, и он снова вернется сюда, в Каменную степь, к своим уже повзрослевшим насаждениям, немало еще сделает – и снова уйдет в тень, в небытие. Странно, он так много делал, ему, как степному лесоводу, удавалось сделать то, что никогда и никому до него не удавалось, однако известность, слава так ни разу и не обласкали его, так никто и не упомянул его.
^ "ОДНОЗНАЧАЩАЯ С ЗАЩИТОЮ ГОСУДАРСТВА... "
1
Я был счастлив, когда в Центральном Государственном историческом архиве, что на набережной Красного флота в Петербурге, впервые натолкнулся на документы, содержащие некоторые биографические данные Собеневского Конрада Эдуардовича. Человек этот отдал Каменной степи чуть ни всю свою жизнь, уезжал и снова возвращался. Без преувеличения можно сказать: он вбивал первые колышки, он руководил съемкой местности, обозначал на ней расположение будущих лесополос, прудов и водоемов, потом создавал их. Он один из немногих не покидал Каменную степь и зимой: вел наблюдения за толщиной снежного покрова, за снеговыми заграждениями и таянием снега. Лишь изредка отлучался в Хреновое, чтобы доставить оттуда поступающие из Петербурга инструменты и оборудование.
Он уехал отсюда накануне закрытия экспедиции, в феврале 1899 года. Уехал не в город и не в лесные края. Отсюда его занесло в степное Оренбуржье, где тоже сажал лесные полосы, а потом несколько лет кочевал с семьей в пульмановском вагоне по всей Ташкентской железной дороге – руководил озеленением станций и посадкой защитных полос.
Вернулся он в Каменную степь через 28 лет – на этот раз как сотрудник Всесоюзного института растениеводства – его пригласил Николай Иванович Вавилов, аттестовавший Собеневского крупнейшим степным лесоводом. Вернулся, когда посаженные им лесополосы уже нуждались в рубках ухода. И снова проработал здесь более десяти лет, создал новые лесополосы, заложил и выпестовал уникальнейший в степи дендрарий-арборетум, который и сегодня поражает планировкой и набором древесных и кустарниковых пород всех континентов мира – выпестовал из тех семян и саженцев, которые привозил Николай Иванович Вавилов из своих экспедиций по миру.
И вот об этом человеке, соратнике двух великих ученых, нам почти ничего не известно. Известна лишь фамилия, да и то только работникам Каменной степи, но даже им не известна его биография, хотя живы еще те, кто знал Собеневского и пел сложенные о нем шутливо-грустные песенки.
Одну из них мне напела Прасковья Федоровна Львова, приехавшая в Каменную степь в 1924 году и так с той воры живущая тут.
"Шумит Конрад доспехами – веселый, боевой!
Прощается с дубочками плакучею слезой.
Склонился пред березонькой, на землю плащ упал,
Поильцам и кормильцам обет вернуться дал..."
Сочинил эту простенькую, но задушевную песенку в средине двадцатых голов кто-то из тех, кто не однажды видел, как готовился Собеневский к отъезду в Ленинград с отчетами. Увидел и понял его чувства, его душу, накрепко привязанную к любимому делу. И надо же, прошло с той поры без малого семь десятилетий, сколько событий всяких было, а песенка о добром человеке не забылась, воскресла в памяти на старости лет.
Вполне возможно, что сочинитель видел, как рано на зорьке Николай Иванович Вавилов стучал Собеневскому в окно, и они вдвоем уходили в степь, к дальним прудам и полосам: посмотреть, поспорить, посоветоваться. А вот о чем – никто не знает. Наверное, не только о деле.
Человек, который смело вступал в спор с корифеями отечественного лесоводства Высоцким и Морозовым (о том свидетельствуют документы), и в этих спорах оказывался правым; человек, который на рубеже 40-х и 50-х годов схватился в научном споре с Трофимом Лысенко (который только что на голову разгромил вавиловскую школу генетиков) и принародно показал тому кукиш, – ушел из жизни тихо, незаметно, не оставив нам не только биографии своей, но вроде бы и следа – все забыто, затеряно. Забыто даже лесоводами.
Вот почему я был счастлив, когда находил в архивах то один, то другой документ, проливающий свет на биографию этого незаурядного человека. Теперь мне достоверно известно, что в 1890 году Собеневский окончил Петербургский лесной институт и уехал работать под Уфу помощником лесничего. Оттуда, как человека "особо похвального поведения", его и затребовал Писарев в Экспедицию не должность младшего таксатора. Вполне возможно, что кто-то из учеников Докучаева знал Собеневского еще по институту и посоветовал пригласить его. Было ему в то время 25 лет от роду.
В Каменной степи мне говорили: где-то должна быть докторская диссертация Собеневского. Мои собеседники не знали в точности, как она называлась и когда была написана, но диссертация где-то должна быть, коли человек получил степень доктора сельскохозяйственных наук.
Помог мне в ее розыске декан лесохозяйственного факультета ленинградской Лесотехнической академии Борис Васильевич Бабиков. Правда, поначалу он огорчил меня, сказал, что такой диссертации обнаружить в библиотеке не удалось. Но на другой день обрадовал: "Приезжайте, нашли".
И вот передо мной научный труд одного из сподвижников Докучаева по "Особой экспедиции", написанный в 1940 год, но нигде не опубликованный и мало кем за эти годы прочитанный. Я еще не знал, о чем он, но был уверен, найду в нем много интересного и забытого.
Раскрываю переплетенную в твердую обложку диссертацию, читаю: "Полосное лесоразведение у нас и за границей". В Каменной степи ее предположительно называли "Историей степного лесоразведения", под этим названием я и искал ее. По сути – верно, история, да еще какая история! Та, которую мы забыли, утеряли, не знаем, и потому, осмелюсь сказать, многое не понимаем не только в истории лесоразведения, но и в истории отечественной литературы. Нет, не специальной литературы, а художественной, в чем и постараюсь убедить вас чуть позже.
Итак, читаю... По широкой степи, до горизонта ровной, там и сям разбросаны поселения. Но на всем этом неоглядном пространстве – ни кустика. Как же просторно человеку, но и как неуютно, когда разгуливался ветер, когда суховеи за считанные дни иссушали всякую растительность в степи и на огородах поселенцев.
Кто и когда надумал защитить свою усадьбу от обжигающего дыхания степи – никто не знает. Можно лишь одно предположить – когда испытал все невзгоды степного климата: засухи, суховеи, черные бури. Чтобы как-то защититься от этих напастий, человек обсадил усадьбу свою деревьями: хоть тень будет, хоть крыши не посрывает. Посадил и убедился: а в самом деле, потише стало, и печет не так.
Человек всегда искал способы, чтобы наилучшим образом приспособиться к тем условиям, в которых оказался. Искал и находил. Передавал свой опыт другим. Да ведь всегда были и упрямцы, которых не убеждал самый наглядный опыт, одно твердили: "Ай нужно?" Что всегда означало: "Зачем?" Жили, мол, без этого, проживем и дальше, сколько бог дозволит.
Упрямцы эти, чтобы не прослыть ленивыми и плохими хозяевами, – каковыми и были во всех поколениях и во все времена, – находили и веские доводы, чтобы не сажать деревья. Говорили: мол, тут, в степи, и бог не смог вырастить ни одного дерева, а уж человеку и совсем непосильно это сделать.
Потом, когда человек все же вырастил, стали сомневаться: а долго ли проживут те деревья? Деревья жили, под ними уже выросло не одно поколение детишек. Тогда надумали, что деревья "свет застят" и на них всякий червяк живет-размножается. Сколько их, подобных доводов было! Многие до двадцатого века дожили, в некоторые, по всему видно, и в двадцать первый век перешагнут. А что с ними, упрямцами, поделаешь? Упрямцы воинственны и на слово находчивы, они не один, так другой довод выставят.
Однако вернемся к истории, написанной Собеневским. Планомерные работы по созданию защитных насаждений начали военные поселенцы, которые по повелению Аракчеева (о чем каждый школьник знает) были отправлены на жительство в степи юга России, в Мелитопольский и Бердянский уезды. Отправлены не для защиты южных границ, которым в это время уже никто не угрожал, и не для муштры. В поселения эти набирались так называемые сектанты-меннониты, вера которых не разрешала брать в руки оружие. Однако должны же и они исполнить свой долг перед Отечеством. Вот и пришла мысль поручить им мирное дело – посадку леса в степи. Мысль эта пришла Аракчееву при посещении имения Данилевского, деда известного писателя. У него он увидел посадки и защитные полосы в полях, а увидев, убедился, что дело это нужное и очень важное для государства.
Работу поселенцев организовывало и контролировала лесное ведомство. Оно же установило и задание: каждый поселенец должен посадить две третьих десятины леса в год, или, если хотите, ответственность поделить на всех, то так – казарма из 120 человек долина посадить 80 десятин.
Когда началась эта первая планомерная работа – точно не известно, но судя по "Историческому обозрению 50-летней деятельности Министерства Государственных Имуществ", к 1841 году меннонитами уже было посажено 1425 десятин леса.
Небольшое количество леса (около 700 десятин) было разведено калмыками в Астраханской губернии. Тоже по заданию: счет тут был такой – десятина леса на 20 кибиток.
В 1841 году министр государственных имуществ граф Киселев, объезжая степную южную полосу России, самолично осмотрел меннонистские плантации. Они ему явно понравились, во всяком случае убедили его в том, что создавать леса в степи можно. Осмотр этот "повел к учреждению" в 1843 году Велико-Анадольской образцовой плантации в Екатеринославской губернии "с устройством при ней школы для лесников, как с целью выработки наиболее целесообразных способов для лесоразведения в степях и выбора соответствующим им древесных и кустарниковых пород, так и для образования из крестьянских мальчиков знающих свое дело лесников, которые могли бы приходить к лесоразведению и древоводству тех крестьян, которыми населялись казенные земли на юге".
Выбор места и ведение дела было поручено подпоручику Корпуса Лесничих Виктору Егоровичу Граффу, два года назад окончившему Лесной и Межевой институт, где учился вместе с будущим писателем Н.В.Шелгуновым. Лесной департамент указал Граффу лишь на Александровский (впоследствии Мариупольский) уезд, как наиболее безлесный.
Добравшись до места весной 1843 года и осмотрев 30 казенных участков, Графф избрал самый возвышенный, и, как потом признали специалисты, "представляющий наиболее трудностей для облесения не только своим безволием и открытым возвышенным положением, но и своей тяжелою глинистою почвою".
Надо было страстно верить в цело, чтобы начать его именно здесь, в сухой степи, где не было ни кола, ни двора, ни зеленого участка, а до ближайшего крестьянского селения несколько верст.
Один из современников писал о Граффе: "С пылкою любовью юноши и с зрелым умом пожилого и опытного принялся за образцовое дело. Не говорю о затруднениях, с которыми он боролся, не имея ни опытных помощников, ни сведущих работников, он сам много лет трудился наравне с рабочими, указывая им путь к делу".
Здесь он женился, здесь в неустанных трудах провел 23 года своей жизни. Надо сказать, о нем не забывали. Уже на 5 год работы в степи к нему заехал тот же министр Киселев, осмотрел Велико-анадольскую лесную плантацию и приказом объявил "сему усердному и отличному офицеру" "совершенную благодарность" за отличный порядок. Здесь он был произведен в поручики, в штабс-капитаны, в капитаны, в подполковники и в полковники Корпуса Лесничих. Здесь он получил орден Святого Станислава сначала 3, потом 2 ступени, Станислава с Императорской короной. По ходатайству Вольного экономического общества был награжден орденом Святой Анны 2 степени за заслуги по лесоводству.
Преодолев все невзгоды, он создал 140 десятин леса, показав наглядно "возможность успешного облесения степей, даже при самых неблагоприятных внешних условиях".
Отсюда Графф уехал летом 1866 года – был назначен ординарным профессором Петровской академии. Но уехал "живым мертвецом, вконец расстроив здоровье свое, жены и единственного сына". Он давно нуждался в основательном лечении, но не лечился – не мог оторваться от дела и, по свидетельству современников, "по неимении средств, которых не умел выпрашивать".
В Москве он прожил лишь год с небольшим, почти постоянно болея. 25 ноября 1867 гола в возрасте 48 лет Виктор Егорович фон-Графф, запасный лесничий, создатель Велико-Анадольского леса, скончался. Похоронили его "близ Москвы на кладбище села Владыкино, в двух верстах от Петровской Академии".
Имя его, как основоположника степного лесоводства, с годами обрело известность во всем мире. Он учился разводить леса в степи у поселенцев-меннонитов, у него учиться будет все человечество.
"Этот лес надолго останется памятником той смелости, той уверенности и любви, с какой впервые взялись за облесение степи".
Словно бы продолжая эту мысль крупнейшего русского лесовода Турского, великий Менделеев добавил:
"И я думаю, что работа в этом направлении настолько важна для будущего России, что считаю ее однозначащей с защитою государства". Лишь одной цели, поставленной перед ним, Графф все же не добился – "распространения между крестьянами лесоразведения". Во всяком случае, как свидетельствовали современники, цель эта "была мало успешна", потому что выпускники лесной школы исчезали в массе, как вода в песке, а окружающее население "враждебно относилось к делу лесоразведения, отчасти оттого, что наряжали бесплатно рабочих из ближайших сел на работы, отчасти же от того, что они при успехе культур предвидели обязательную для себя посадку дерев".