Жития Сергия Радонежского''. Яруководство

Вид материала

Руководство

Подобный материал:

• Тематическое планирование. Литература. 7 класс, 25.22kb.
• Педагогическое наследие преподобного сергия радонежского, 116.5kb.
• Помощник Святителя Димитрия Ростовского рассказ, 117.49kb.
• Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 30.62kb.
• Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 26.99kb.
• Кравцова Елена Васильевна учитель первой категории ноу «сош «Православная гимназия, 223.23kb.
• Житие Сергия Радонежского», «Слово о закон, 23.8kb.
• Календарь знаменательных дат 2011, 283.79kb.
• Дом задание, 40.6kb.
• Московская Духовная Академия Православная гимназия имени преподобного Сергия Радонежского, 461.33kb.

Покидая по болезни службу в университете, Докучаев обратился с письмом к ректору, в котором писал: "Мне принадлежит коллекция ПОЧВ в количестве примерно 1000 экземпляров, из разных уголков России, а частью также с Дальнего Востока и из тропических стран, коллекция в значительной степени уже совершенно обработанная и собранная, в огромном большинстве случаев, по строго определенному плану, мною лично или моими учениками, в течение последних 20 лет. Насколько мне известно, это – единственное, в своем роде, столь полное собрание почв, и я немного ошибусь, если оценю его примерно в 3-5 тыс. рублей. Кроме того, в моем распоряжении находится около 150 больших фотографий, характерных для разных почвенных областей России, 12 больших портретов главных деятелей по русскому почвоведению и несколько десятков почвенных разрезов, профилей, карт, рисунков и довольно значительная почвенная библиотека, оценить которую я затрудняюсь".

Все это богатство Докучаев, уже больной и вконец обнищавший (как же ему нужны были деньги именно сейчас!), просил ректора принять безвозмездно и создать в университете почвенный музей, на меблировку которого требовалось всего "сот 7-8". При этом еще и брал на себя обязательство "сам устроить новый почвенный музей".

Через четыре года, когда уже и за лечение заплатить было нечем, Докучаев снова ходатайствовал о том же. На этот раз он обращался в физико-математический факультет университета. Писал: трудами множества русских почвоведов "скопились научные сокровища, имеющие огромную, неизмеримую рублями, ценность". И говорил уже о нескольких тысячах почвенных образцов, собранных со всех концов России и из чужих стран (из Китая, Японии, Индии, Малой Азии, из обеих Америк и др.)", о единственной по полноте коллекции почвенных карт, "из коих едва ли не половина – рукописные уники", о дорогостоящей коллекции "всевозможных приборов как для полевых, так и лабораторных исследований".

Больной, умирающий в нищете Докучаев просил, умолял: возьмите эти бесценные сокровища бесплатно и создайте музей – не годится России, в которой рождалось генетическое почвоведение, отставать теперь от чужих стран.

Он знал, конечно, что за четыре прошедших года положение несколько улучшилось – "благодаря сочувствию ректора и некоторых членов факультета, приют коллекциям дан в здании бывшего физического кабинета, в коем они теперь и сгружены". Из сараев-то убрали, но весь этот сгруженный в кабинете материал по-прежнему лежал мертвым грузом. Нужен музей, и тогда сокровища эти сыграют огромную роль в дальнейшем развитии почвоведения как науки, в изучении "того слоя земной коры, который является источником и ареной всей органической жизни нашей планеты".

Люди, проявите хоть немного интереса и при нынешних "благоприятных обстоятельствах (помещение отведено; часть коллекций оборудована; есть люди, могущие посвятить свой труд устройству музея и пр.) учреждение музея едва ли встретит серьезные затруднения".

Однако в университете остались глухи к его жертвенным призывам.

И снова голос разума подало Вольное экономическое общество. Весной 1902 года при нем был учрежден Центральный почвенный музей.

Весть эта ободрила и успокоила угасающего Докучаева: вот теперь будущее науки, которой посвятил лучшие годы жизни, обеспечено окончательно. Как ее родоначальник, он хорошо понимал, что для развития любой естественной науки важно не только выделение ее в качестве самостоятельной научной дисциплины, но важно и признание этого факта в общем сознании. Именно оно лает необходимые средства для создания незаменимых орудий научного прогресса, каковыми являются лаборатории и музеи. Учреждения эти служит центрами, обеспечивающими непрерывное развитие науки, помогающими закреплению научных традиций и школ. Так было в истории каждой науки: создание лабораторий или специальных музеев, основание особых кафедр в университетах или высших школах явилось важным историческим моментом, надолго определявшим ее дальнейшее развитие.

Его усилиями, его настойчивой и энергичной работой была учреждена первая кафедра почвоведения в Ново-Александрийском институте сельского хозяйства. Первая в мире, и не где-нибудь, а у нас в России! А вот теперь создан и первый специальный почвенный музей, в основу которого доложены собранные им коллекции...

Устройством музея занялся все тот же Отоцкий, к которому, как извещалось в первом же публичном обращении "к экскурсантам, путешественникам, местным исследователям, к хозяевам, живущим под "властью земли" и другим лицам, можно было обращаться "в музей или на квартиру (Пушкинская, 13)".

С той поры музей несколько раз менял свое местопребывание, пока не обосновался в одном из старинных и прекрасных зданий на стрелке Васильевского острова – рядом с университетом.

Каждый, кто приезжал в Петербург и бывал на Дворцовом мосту, музей этот видел, но не каждый заходил – экскурсанты обычно минуют его, направляясь в Музей военно-морского флота (они по соседству). Да это и понятно, еще учредители писали в своем извещении: "Почвенная коллекция, конечно, не подкупит глаз ни прелестью цветов, ни блеском красок... Хотя, продолжу мысль учредителей, "кто станет сомневаться в том, что она доставит больше удовольствия и пользы, чем коллекция драгоценных камней".

Залы музея не пустуют, идут и идут люди, отдавая дань уважения Докучаеву, его сподвижникам и последователям. И познавая. Да, именно здесь человек, много исходивший по земле и даже пахавший ее, может быть впервые задумывается. Может быть впервые он видит именно почву, а не инертную массу, с которой мы и по сей день обращаемся бездумно и жестоко. Мы и по сей день не осознали, что почва вовсе не инертная масса, а самая населенная сфера нашей зеленой планеты. Да и зеленая она только потому, что есть на ней почва, которая и вскармливает все живое – человека, животных, растения. И не только вскармливает, хотя и за одно это заслуживает святого к ней отношения. Она еще и энергетический аккумулятор суши, и универсальный экран, удерживающий от стока в мировой океан важнейшие элементы питания растений. В ней утилизируются и разрушаются вредные природные соединения и хозяйственные отходы. Лиши планету почвы, убей в почве жизнь неумелой обработкой, минеральными удобрениями и ядохимикатами – и Земля превратится в безжизненную планету. Не убивай же, человек. А ты, экскурсант, не торопись туда, где выставлены драгоценные камни, зайди и сюда, где узнаешь о богатстве, с которым не сравнится ничто.

Ты с гордостью узнаешь о том, что наука о почве – русская наука, что русские метолы исследования почв, разработанные Докучаевым, ныне применяются почти во всех странах мира, в том числе и в США. Но сначала ученые этих стран должны были признать, что почвы вовсе не рыхлые продукты выветривания, что геологическое направление в почвоведении, которое они исповедывали, ошибочно. Ученые всего мира должны были признать, что все методики, которыми владела наука Западной Европы, совершенно неправильны. Признание это происходило не без борьбы, не без сопротивления, не без умалчивания приоритета. Но и в Америке черноземы стали называться черноземами, а подзолы – подзолами. И американские ученые в конце-концов были вынуждены признаться публично: "Влияние новых русских идей было огромно. Уже имелось большое количество данных относительно почв в Западной Европе и в США, но эти данные были разрознены и взаимно не увязаны. И только на основе русских идей после первой мировой войны быстрыми темпами пошло развитие почвоведения во всех странах". Заявление это сделал руководитель почвенных исследований департамента земледелия США Ч.Келлогг в 1938 голу, через полвека после создания русским гением нового учения о почвах.

Ты узнаешь и того, кто "без колебаний применил эти чисто русские названия к типам американских почв", кто применил теорию и методы русского почвоведения в США. Это были предшественник Келлогга на посту руководителя почвенных исследований, департамента земледелия К.Марбут. Это он, по мнению одного из американских ученых, "принес в жертву национальную гордость в целях согласования этого вопроса в международном масштабе". О нем, уже после его смерти, писали в Америке вот так возвышенно: "Немногим дано привести в порядок такой хаос, какой представляла собой в США наука о почвах, когда Марбут приступил к их изучению. Сделанное им для почвоведения граничит с тем, что Линней сделал для биологии, Коперник – для астрономии и Декарт – для философии".

Но, скажешь, так говорят только о первых, а не о последователях. Да, конечно. И куда честнее было бы переадресовать эти слова в Россию Докучаеву. Только его можно сравнить с Линнеем, Коперником и Декартом. Помешала этому, надо думать, пожертвованная "национальная гордость" – ведь она и поныне продолжает бунтовать против "чисто русских названий" в Америке. Порой бунт этот возводится в ранг политики, однако избегать упоминаний каких-то слов в печати можно, но куда труднее вытравить их из языка, из народного сознания, из истории науки.

Ты узнаешь, что именно Докучаев установил закономерность распределения почв по земной поверхности планеты. Основываясь только на этих закономерностях, он, уже больной, составил первую почвенную карту мира, в которой дал верный научный прогноз распределения почв в Европе, Азии, Африке и Северной Америке.

Последующие исследования подтвердили верность его прогноза: там, где он указал чернозем, был чернозем, а где суглинки или подзолы, то таковыми и были там почвы...


5


Я вышел из музея и тихо, в который раз, пошел по набережной мимо университета, мимо Меньшикова дворца, свернул на 1-ю линию Васильевского острова, дошел до дома 18. В нем на втором этаже жил Василий Васильевич Докучаев. Не ищите мемориальной доски на доме – ее нет.

Поднялся по широкой каменной лестнице на второй этаж. Квартира налево – его квартира.

Здесь, в этой квартире, часто собирались все его ученики и сотрудники, ученые и общественные деятели, в их числе были и те, кто сочувствовал Докучаеву и поддерживал в его начинаниях, и те, кого он хотел убедить и привлечь на свою сторону. Чуть ни каждый вечер сюда сходилось до двух десятков человек. За длинным столом в одной из комнат вместе сидели и маститые ученые, и молодые, только еще начинающие мечтать о научном поприще. За этим длинным столом раздавались и умные и остроумные, и деловые, и шутливые, и веселые и подчас скучные речи, сменявшиеся то тостами, то непринужденными застольными беседами. Обстановка эта сближала всех, каждого делала добрее и проще.

Здесь часто бывали Бекетов и Иностранцев, Воейков и Советов, Фортунатов и Стебут. Сюда в дни пребывания в Петербурге приходил по вечерам Энгельгардт. Почвоведов тогда еще не существовало, и единственными дамами на этих собраниях были Анна Егоровна Докучаева и Антонина Ивановна Воробьева, племянница Василия Васильевича, всегда жившая у Докучаевых – детей у них не было.

Главенствовал над всем этим собранием сам хозяин, высокий, с мощной, несколько грузноватой фигурой, с красивым, хотя и строгим лицом, с красивой окладистой бородой и красивыми синими глазами.

С первого взгляда он всем казался не только строгим, но и холодным, грубоватым. Однако друзья знали, что за этой наружностью скрывалась доброжелательная, даже заботливая душа. С активным вниманием и заботливостью относился он к тем из сотрудников и учеников, которых ценил как хороших работников – с плохими был суров, не знался с ними и дружбы не заводил – бесполезные.

"Людей надо судить по тому, сколько и как они в жизни сделали", – часто говорил Докучаев.

И всячески помогал тем, кого ценил. От благодарностей отмахивался: "Вы слишком много меня благодарите: людей с волей, энергией и знанием цела совсем не так много, как кажется с первого раза, а людей, готовых бескорыстно служить России и видящих немного дальше своего носа, еще меньше..." Отмаливался, возвышая.

Как хотелось мне войти в эту квартиру – именно тут формировалась та школа русских почвоведов, которая прославила Россию. Отсюда Докучаев уезжал в степи. Отсюда он съехал в 1897 году сразу после смерти жены – друга его и соратника.

Правда, некоторые биографы утверждают, что жил он в этой квартире до 1900 года. Сомневаться в этом у меня не было причин. Но вот, перечитывая письмо Измаильского Докучаеву, я обратил внимание на такую Фразу: "На Вашу телеграмму я немедленно отвечал по старому Вашему адресу, но получил уведомление, что Вы из этого лома выехали..." Письмо писано в 1897 году "сентября 29 дня".

Оно-то и свидетельствует о том, что Докучаев переехал на другую квартиру вскоре после смерти жены Анны Егоровны. А она, как мы уже знаем, умерла в феврале 1897 гола. В эти трагичные дни Докучаев находился в лечебнице, был в бредовом состоянии и не знал о смерти любимой Анны.

Из лечебницы он вышел только в августе. "К началу осени, – пишут в своей книге биографы Крупенниковы, – Докучаев снова был дома, за тем же большим столом, в кругу друзей и учеников". Почти эта же фраза есть и в воспоминаниях П.В.Отоцкого: "В это время мы уже находим В.В., как прежде, за знакомым большим столом, среди старых учеников, все еще слабого, мнительного, неуверенного в себе, но уже интересующегося некоторыми вопросами науки и жизни".

Да, за тем же большим столом, в кругу друзей, но про дом ученик ничего не говорит. А на телеграмму, как мы знаем, пришло уведомление – выехал. Выехал из дома, в котором он прожил с Анной Егоровной почти 20 лет, но вернуться в который не решился. Она ушла из жизни без него, он даже не хоронил ее – и это страшно мучило его. И Докучаев, выйдя из больницы, сразу же переехал на другую квартиру – в дом 25 по улице Церковной (ныне Блохина).

Сколько раз я стоял на площадке перед высокой дверью квартиры Докучаева на Васильевском острове, но так и не решился нажать на кнопку.

За этой дверью когда-то шли оживленные беседы и споры: говорили о деле, мечтали о будущем, решали множество нерешенных человечеством задач. Здесь, в этой квартире, рождалась новая наука, формировалась школа русских почвоведов, которая пользовалась известностью во всем мире – ученики ее навеки остались в числе основателей новых наук, новых кафедр, новых учебников и журналов.

За дверью этой теперь было четыре квартиры, в них жили четыре незнакомых мне семьи. Может, когда-нибудь решусь нажать одну какую-нибудь кнопку. И может, когда-нибудь (ну, хотя бы к 100-летию со дня смерти Докучаева) догадаемся создать здесь музей-квартиру отца той естественно-исторической науки, от которой пошла целая поросль новых наук, ничего общего с почвоведением, каются нам сегодня, вроде бы не имеющих. Таковы геоботаника, геохимия, геоморфология.

Многие уже в начале века понимали, что под широкой осенью современного русского почвознания могут найти гостеприимный приют, запастись верой в науку и силами для работы не только агрономы, лесоводы и ботаники, но представители чуть ли не всех естественно-научных дисциплин, изучавших з е м н о е. Рука об руку с почвоведами работают геологи, гидрологи, минералоги, агрохимики, бактериологи, климатологи. Именно в почве, как в зеркале, увидели они свои проблемы. Именно почва, по признанию чистых географов, и есть самый чуткий показатель малейших модификаций рельефа, степени увлажнения и прогревания. Она в первую очередь определяет состав и границы растительного покрова местности, является одной из определяющих причин направления и размаха деятельности человека. Без знания почвы естественники не могут получить полное представление о природе. От них будет закрыто не только целое царство природы, но и многообразные связи мешу этим четвертым царством и известными им царствами растений и животных.

Здесь, в этой квартире, говоря словами Отоцкого, проходило "действие большой трагедии, именуемой жизнью Докучаева; трагедии, которая построена по всем правилам классической пиитики: с верхней кульминацией, приходящейся приблизительно на 1894 год".

Да, именно 1894 год был для Докучаева рубежным. До этого – подъем могучего духа, способного подчинять своей воле людей и события. После этого – начало "нижней, уже трагической кульминации", которая завершится уже в другом месте "в девятисотые годы и даже с обычным в древности искупительным или избавительным концом''.

Я тихо шел обратной дорогой к Неве, мимо бывшего кадетского корпуса. Этой дорогой каждое утро шагал Докучаев: торопился в университет, в Вольное экономическое общество, в департамент, на публичные лекции. Нес людям пользу. Отсюда он уехал, когда не стало лучшего друга – жены, которой он был обязан всем, что было хорошего в его жизни. Как же он любил Анну, если вскоре после ее смерти признался в письме: "Жить на свете без БЛИЗКИХ людей, а лишь в мире идей и, хотя бы, общечеловеческих интересов, для меня чрезвычайно трудно. Для этого требуется слишком много чистоты и самоотвержения…" Это говорил человек, чище и самоотверженнее которого не знал, судя по воспоминаниям, ни один его ученик и сподвижник.

Здесь, в квартире на Васильевском острове, он расстался с Анной Егоровной, памяти которой посвятил потом одну из последних своих статей о месте и роли почвоведения в науке и жизни. И не только посвятил, но и написал в предисловии всем нам, как близким людям своим:

"Не говоря уке о том, что покойная А.Е.Докучаева (рожденная Синклер) и советом, и делом, неизменно в течение почти 20 лет, нередко с забвением личных интересов, всегда умело и любовно, помогала автору этой статьи во всей его, достаточно разнообразной и далеко не всегда розовой, почвенной деятельности, – ее, несомненно высокоблаготворное, то ободряющее, то смягчающее и всегда ЛЮБЯЩЕЕ (как выражался мой покойный друг А.Н.Энгельгардт) влияние НА НАЧИНАЮЩИХ ПОЧВОВЕДОВ, ныне с честью занимающих почетные посты профессоров многих университетов и других высше-учебных заведений в России, не подлежит никакому сомнению. Если ныне выработалась и действительно существует самостоятельная русская ШКОЛА ПОЧВОВЕДОВ, то этим мы обязаны, в весьма и весьма значительной доле, именно покойной Анне Егоровне. Вот почему нам кажется, что она более, чем кто-либо, заслуживает наименования ПЕРВОЙ русской ЖЕНЩИНЫ-ПОЧВОВЕДА..."

Спасибо ей, что она не уставала душой, хоть и жила тут "как на какой-нибудь крупной телефонной станции".

На набережной Невы я остановился. Вон, слева от 1-ой линии Васильевского острова, университет. Прямо за Невой Исаакиевский собор, а рядом с ним в доме 44 на Морской было министерство земледелия – в нем сейчас знаменитый институт растениеводства. Не знал я лишь одного – где находилось Вольное экономическое общество. Надо бы разыскать.

Вольное экономическое общество... На скрижалях истории отечества и мировой науки ему бы быть записанным золотыми буквами.

Державная учредительница Общества Екатерина II не стала утруждать ни себя, ни других подробной разработкой, как теперь говорят, тематики исследований. Она лишь сказала: "Не может быть там ни искусное рукоделие, ни твердо основанная торговля, где земледелие в уничтожении, или нерачительно производится". Вот та грандиозная программа, которая оставалась неизменной во все времена, над решением которой полтора века трудились "пчелы, в улей мел приносящие".

Работать ученый мог где угодно, какой угодно наукой заниматься, но если пользу земледелию хотел и мог принести – он шел сюда, в Вольное экономическое общество, чтобы поделиться идеей и обсудить ее. Здесь собирался цвет отечественной науки. И какого ученого ни назови, он был членом Общества, хотя принимали в него далеко не всякого. При этом принимаемый в Общество, должен был внести немалый вступительный взнос – до 100 рублей, и потом уплачивать ежегодно по 10 рублей. Сюда сходились те, для кого общая польза была превыше всего, кто не словами, а делом доказал это. А таких было немало – Общество насчитывало до тысячи членов. Прием в него означал признание заслуг перед наукой и Отечеством, а для принимаемого это было событием, вехой в биографии. Общество издавало "Труды", печатались в которых лишь заслуживающие внимания работы. Стремилась попасть в Общество и думающая молодежь « приходили на заседания, диспуты, лекции, и исподволь накапливали материал для собственного вступления с докладом или сообщением.

Не мог не прийти сюда и молодой Докучаев, делавший первые шаги в науке. Здесь он получил первые задания, здесь и сформировался как ученый. Больше того, здесь, в Вольном экономическом обществе, а не в университете, как принято считать, и родилась новая наука почвоведение.

Понимаю, утверждение спорное. Однако именно к такому утверждению и можно прийти, внимательно читая и перечитывая труды Докучаева: в них вы почти не встретите упоминания университета, где он работал, читал лекции, но почти на каждой странице найдете упоминание Общества.

Конечно, и это еще не доказательство, лучше бы иметь подтверждение самого ученого, да где и его возьмешь, если ни в письмах, ни в статьях не сказал он об этом.

И вот, счастливая находка. Молодой любознательный человек, студент Московского университета догадался спросить однажды Докучаева: "Как же вы занялись изучением чернозема?"

Докучаев ответил: – А вот как. Как-то раз обратился ко мне покойный Ходнев, председатель первого отделения Вольного экономического общества¹, и говорит: "Вот вы все занимаетесь поверхностными геологическими образованиями. Что бы вам стоило собрать литературу о черноземе и доказать, как обстоит в настоящее время вопрос об его познании. Сделали бы нам доклад!" Я собрал данные о черноземе, систематизировал их и сделал доклад, который понравился всем. А закончил его указанием на необходимость дальнейшего углубленного изучения чернозема. Меня поддержали. Через год-два я получил предложение отправиться в черноземную область для изучения ее почв. Несколько лет я провел в черноземной области. В результате большая работа – "Русский чернозем".

Так ли было на самом деле?.. А давайте полистаем "Труды Вольного экономического общества", в которых фиксировались все выступления, сообщения, доклады ученых в стенах Общества.

Беру том "Трудов", в котором освещается деятельность Общества за 1876 год. В нем доклад Александра Васильевича Советова о результатах своей летней поездки по некоторым губерниям центральной черноземной полосы России.

Напомню, профессор Советов, первый в России ученый-агроном, получивший степень доктора сельского хозяйстве, заведовал кафедрой в Петербургском университете и в течение почти 30 лет возглавлял Сельскохозяйственное (Первое) отделение Вольного экономического общества. Увлекая молодых ученых и своих учеников великими целями, он втягивал их в работу Общества. Он же предложил молодому Докучаеву, ученику своему, "ознакомить Отделение лессом, распространенным в среде черноземной полосы". Докучаев рассказал о лёссе, а потом посетовал на то, что русский чернозем изучен еще менее, чем лёсс. Это замечание вызвало живое обсуждение. Профессор Ходнев напомнил, что Общество интересовалось черноземом еще 30 лет тому назад, что была даже создана специальная экспедиция, "но эта экспедиция, по особым обстоятельствам, должна была прекратиться. Так вопрос остался нетронутым и по сих пор".

На следующем заседании, состоявшемся 25 ноября 1876 года, разговор снова зашел "о черноземе и его практическом и научном значении". С докладом на эту тему выступил зоолог М.Н.Богданов, занимавшийся изучением данного вопроса. После обсуждения доклада и жаркого спора – многие были не согласны с докладчиком – решили избрать специальную "черноземную" комиссию для составления программы исследования чернозема. В нее вошли: докладчик М.Н.Богданов, активный участник обсуждения В.В.Докучаев, А.В.Советов и А.И.Ходнев (позднее комиссию пополнили А.А.Иностранцев, Л.И.Менделеев и А.М.Бутлеров).

На следующий год, 10 февраля, Докучаев выступил с программным докладом "Итоги о русском черноземе". И доклад, и программа были одобрены общим собранием Общества, которое 27 февраля постановило приступить летом к исследованиям чернозема и утвердило предложение об ассигновании двух тысяч рублей – почти весь годовой фонд Общества – на поездку Докучаева для изучения русского чернозема.

"Так, Вольное экономическое общество, – писал в одной из статей сам Докучаев, – благодаря почину и энергии своего высокочтимого секретаря Ходнева и профессоров Богданова и Советова, организует в 1877-1878 гг. разносторонние исследования всей черноземной полосы России, исполненные автором этой статьи..."

Лето 1877, а затем и 1878 года Докучаев колесит по южным степям – больше 10 тысяч километров прошел, проехал он по степным губерниям России, собрал первую коллекцию почв, побывал на Украине, в Бессарабии, в Крыму, на Северном Кавказе, в Поволжье и Заволжье. Останавливаясь на ночлег в глухих степных селениях, общаясь с крестьянами, он понял всю трудность и все величие задачи, выпавшей на его долю – изучить почву, понять законы, управляющие ее развитием, и создать науку, способную управлять этими законами.

Зимой в агрономическом кабинете университета (под руководством Советова) и в лаборатории Лесного института (под руководством Костычева) выполнялись анализы многочисленных почвенных "образчиков", собранных Докучаевым.

Докучаев в это время готовки почвенную карту черноземной полосы, которая с почвенными образцами будет экспонироваться на Всероссийской промышленно-художественной выставке в Москве, состоявшейся в 1882 году.

Казалось бы, удивить аграрную Россию коллекцией почв, или хотя бы обратить внимание на нее, было таким же безнадежным делом, как и поразить лаптями да онучами. Однако экспертная комиссия выставки, учитывая интерес посетителей к почвенной карте и к коллекции, присудила Вольному экономическому обществу и Докучаеву лично дипломы 1-го разряда, соответствующие золотым медалям.

После закрытия выставки совет Общества постановил продемонстрировать коллекцию и карту в большом зале Вольного экономического общества – тем самым признал большую научную ценность собранного Докучаевым материала.

Однако главный труд Докучаева был еще впереди. Он совершит еще не одну поездку по степям России, а уже потом, в 1883 году, напишет Отчет Вольному экономическому обществу под названием "Русский чернозем". В нем Докучаев подводил итоги своей многолетней работы, ставшей смыслом его научной жизни, а в действительности закладывал прочный фундамент новой естественно-исторической науки – почвоведения. Труд этот уже при жизни принес ему мировую славу и поставил в один ряд с такими гениями науки, как Дарвин, Менделеев.

И все же первую оценку своего труда Докучаев услышал здесь, в Вольном Экономическом обществе: 22 марта 1884 года на общем собрании ему была выражена в особом письме "торжественная и глубокая благодарность". Впоследствии, при переиздании "Русского чернозема" Докучаев посвятит его "Памяти А.И.Ходнева", имени которого, по каким-то странностям судьбы, в большой Советской Энциклопедии не оказалось.

Вот так произошло становление ученого, так родилась наука о почве. Родилась здесь, в Вольном экономическом обществе, за несколько лет до ликвидации которого исполняющий должность секретаря Александр Николаевич Егунов завершит годичный отчет такими гордыми словами: "Общество имело право сказать: "Я честно поработало на благо дорогого отечества; я сделало, что могло, – очередь не за мною".

Эти слова оно имело право сказать и на последнем своем заседании в 1915 году, когда царское правительство насильственно прекратило деятельность старейшего научного общества в России, богатого и нравственными и капитальными запасами.

Оно, правительство, косилось на Общество давно. Еще в 1900 году закрыло комитет помощи голодающим, просуществовавший 9 лет, а вместе с ним и старейший комитет грамотности. Потребовало пересмотреть устав Общества и запретило доступ посторонним лицам не заседания. Все эти правительственные меры привели к захирению Общества, а потом и к фактическому прекращению его деятельности.

Оно действительно с честью поработало на благо отечества, во славу русской науки. Эти гордые слова можно было бы выбить на бронзе и водрузить на доме, где находилось Общество.

А может, они и выбиты?

Мне захотелось постоять у этого дома, побывать в залах, где собирался цвет России. Здесь бывали, если считать только вторую половину XIX и впервые годы XX веков, Д.И.Менделеев и А.М.Бутлеров, А.Н.Бекетов и П.П.Семенов-Тян-Шанский, А.В.Советов, М.М.Ковалевский и Л.Н.Толстой, А.Н.Энгельгардт, В.И.Вернадский и многие другие. Здесь, в библиотеке Вольного экономического общества брал книги В.И.Ленин.

Здесь... А где именно находилось Вольное экономическое общество? Этого я не знал. Полагал: любой ленинградский ученый мне укажет. Спросил одного, другого, третьего – в ответ пожимали плечами и не без смущения говорили: "А действительно, где оно было, это старейшее и славнейшее Общество?"

Ясное дело, кто-нибудь из них все же вспомнил бы или узнал у сведущего человека, но я не хотел ждать, не хотел никого утруждать: адрес-то укажут и работники архива, с которыми мне общаться еще не один день.

Признаться, перед ними, работниками архивов, я вновь испытал забытое было чувство робости, какое испытывал в далекие уже школьные голы перед учителями. И тогда и сейчас мне казалось, эти люди знают все.

Спрашиваю у них: "Подскажите, где было Вольное Экономическое общество"? Задумались, начали называть разные адреса, но тут же и опровергали свои предположения. Потом пришли к выводу, что точно может указать только вот такой-то человек (и дали мне его телефон), а если и он не знает, то позвоните вот такому-то.

И вдруг одного архивариуса осенило: "Подождите, у нас же есть книге по истории ВЭО, так наверняка указан и адрес" – снял книгу с полки, полистал: – Ну вот, записывайте: угол Забалканского проспекта – сейчас, значит, Московского и Четвертой роты Измайловского полка – ныне Четвертая красноармейская улица, дом тридцать три. Это рядом с Политехническим институтом.

Иду по адресу, указанному самим автором "Истории императорского Вольного экономического общества" А.И.Ходневым. Тем самым Ходневым, который и посоветовал Докучаеву заняться изучением почв. Вот и дом 33 – двухэтажный особняк с небольшим огороженным сквериком, в который можно попасть только из особняка. Захожу с 4 Красноармейской улицы. На стене мемориальная доска: здесь, в здании бывшего Вольного экономического общества, в 1905 году выступал Ленин. Обрадовался: вот оно! У входа в особняк читаю: заочный институт культуры.

Дверь почти не закрывалась, входили и выходили молодые люди – в институте была зимняя сессия. Вместе с ними вошел и я. Узкий крашеный коридор привел меня к сидевшему за столом пожилому вахтеру. Заочники показывали ему документы и ухолили по коридору налево. По виду вахтер был или отставником, или вышедшим на пенсию педагогом. Пережидая, когда схлынет поток, я подошел к типографскому листку с фотографией и описанием дома. Из него я узнал, что в зале заседаний Вольного экономического общества в 1905 году проходили заседания первого Петербургского Совета рабочих депутатов, здесь же они были и арестованы. Узнал, что большую художественную ценность представляет внутренняя отделка, относящаяся к 1830 году, что на втором этаже есть Помпейский зал – малая аудитория. И – ничего больше. О Вольном экономическом обществе больше ни слова.

Пока я читал и перечитывал, поток кончился и вахтер сам подошел ко мне, человеку явно постороннему. Узнав, зачем я тут, он с нескрываемым интересом начал выспрашивать о тех великих людях, которые здесь бывали, работали, выступали. При каждом новом имени он с неподдельным изумлением восклицал: "И Менделеев здесь бывал!" "Даже Лев Толстой!" – Потом с сожалением признался: "А я вот, сколько тут сижу, и ничего этого не знал, не слышал".

Оставив свой пост на попечение гардеробщицы, он повел меня по дому. Мы заходили в библиотеку, поднимались по узкой деревянной лесенке с деревянными перильцами в Помпейский зал, заглядывали в большой зал заседаний – там все время шли занятия с будущими работниками культуры. Ознакомив меня со всеми ходами и выходами, вахтер ушел на свое место, а я остался в пустой гостиной. Холлом эту комнату не назовешь, это именно гостиная, пусть и небольшая. Здесь собирались перед началом заседаний члены общества, сюда они выходили в перерывы из зала заседаний, от которого гостиная отделена высокой стеклянной перегородкой.

В любом другом месте я бы любовался внутренней отделкой потолков и стен, имеющей действительно большую художественную ценность. Радовался бы, что все ценности в целости и сохранности. Мог бы по завидовать студентам, будущим работникам культуры, которые окружает такая красота.

Но я не радовался и не завидовал, а недоумевал: нигде в доме не увидел ни одного портрета тех выдающихся ученых, которыми мы и мир гордится, которые именно из этого дома, вот из этого зала, где сейчас слушают лекции студенты, извещали человечество о новых открытиях, о рождении новых наук.

Да как же можно, думал я с горечью, так готовить не просто специалистов, а работников культуры? Готовить в доме бывшего Вольного экономического общества, не обеспокоив их головы и сердца величием и трагедией культурнейших людей своего времени, которые несказанно обогащали страну свою, всю свою жизнь только и надеялись, что "Посев научный взойдет для жатвы народной", а сами умирали в нищете.

Это как же надо забыть прошлое, чтобы умудриться вот так изгнать его из дома, в котором, если напрячь воображение и вслушаться, прошлое заговорит с тобой множеством голосом и ты поймешь очень многое, ты устыдишься своего беспамятства и бескультурия. Ты услышишь живое слово из прошлого, пусть и не тебе сказанное, но тоже будущим специалистам: "Ступайте работать в деревню, познакомьтесь с ней, внесите в нее свет, и русский народ, которому вы послужите таким образом, останется вам благодарным, а вы в такой работы найдете большое нравственное самоудовлетворение". Не тебе говорил эти гордые и прекрасные слова Иван Александрович Стебут, но как бы было хорошо, если бы и ты, будущий работник культуры, услышал их. Думаю, так твои наставники не скажут – они, изгнавшие из дома твоего славную историю, изъясняются с тобой каким-то "заочным", казенным, сухим языком – отдельные слова и фразы доносились до меня из зала заседаний Вольного экономического общества.

Я уходил отсюда вовсе опечаленным: какие же мы непомнящие. Лишь искренняя любознательность вахтера грела меня. На прощанье он сказал: "Вам надо бы с ректором нашим встретиться". А мне в тот день как раз этого и не хотелось – в тот день я побывал в Вольном экономическом обществе, а в институт культуры, может быть, в другой раз зайду.


6


Физические мучения Докучаева усугублялись нравственными – нищенским материальным положением. "Чем все это кончится, страшно подумать..." В письме Измаильскому, которое окажется последним, он излил всю боль души своей:

"За это время я дважды был в больнице, но толку никакого: всему, даже Божиему долготерпению, по-видимому, есть конец. Нельзя прощать и снисходить без конца, судя по человеческому... А между тем, как хорош Божий мир, как тяжело с ним расставаться. Еще раз заочно обнимаю Вас. Прощайте и простите. Если можете, молитесь за меня... Ах, как тяжело... а, ведь, казалось, было когда-то так светло!"

Наверное, в эти минуты Докучаеву вспомнилась вся прожитая жизнь, увиделись степи и милая Малороссия. Вспоминая, плакал от обреченности своей: ах, как тяжело расставаться с этим миром. И переживал: давно обещал полтавчанам написать популярный очерк о природе и сельском хозяйстве Полтавской губернии, а выполнить обещание никак не мог. Из-за этого и переживал, чувствовал себя обманщиком. Еще надеялся, что напишет...

Ах, как тяжело... Как хотелось плакать, но и плакать не мог – не было слез.

Ему еще выпадет год невыносимых мучений. Но его связь с внешним миром оборвалась именно на этом прощальном письме другу – с учениками своими он попрощался раньше.

Медленно замирал человек, еще недавно полный мысли, инициативы и деятельности. Замирал энергичный работник, который "умел ХОТЕТЬ и умел достигать своей цели путем личного колоссального труда и путем организации работы других". Замирал при полной потере сознания, в мучительной, тяжелой нравственной обстановке, созданной его больным воображением.

В короткие периоды просветления не мог он не вспомнить Каменную степь – там, далеко, растут, лепечут листвой зеленые полосы. Им жить.

Да, они будут жить. К ним пролягут экскурсионные тропы, по которым пойдут лесоводы и агрономы, биологи и экологи всех стран мира. И экскурсовод обязательно прочитает им из Леоновского "Русского леса" вот эти строки: "Но однажды взволнованно, с непокрытой головой, вы пройдете по шумящим, почти дворцовым залам в Каменной степи, где малахитовые стены – деревья, а крыша – ослепительные, рожденные ими облака. Сам же он, вдохновленный мастер леса, Василий Докучаев, и его упорные подмастерья видели их лишь в своем воображении".

Упорные подмастерья не только сохраняли основные научные тенденции Экспедиции, но и продолжали выполнение намеченного мастером плана создания полезащитных полос и насаждений на склонах и вокруг прудов.

Ни у кого ни тогда ни потом и мысли не возникло переделать этот план по-своему. И вовсе не потому, что слепо преклонялись перед начертанным – во все времена преемники первым делом как раз стремились если не отвергнуть, то переиначить все, что намечал предшественник. Никто не отверг, не переиначил потому, что были покорены духом создателя.

"В моей жизни, – признавался Морозов, – учение Докучаева сыграло решающую роль и внесло в мою деятельность такую радость, такой свет и дало такое нравственное удовлетворение, что я и не представляю себе свою жизнь без основ Докучаевской школы в воззрениях ее на природу. Природа сомкнулась для меня в единое цело, которое познать можно только стоя на исследование тех фактов, взаимодействие которых и лает этот великий синтез окружающей нас природы".

С ощущением этой радости принял от Морозова эстафету и другой славный лесовод Николай Александрович Михайлов. Действуя по тому же общему плану, он значительно дополнил и развил опыты своих предшественников. За семь лет работы в Каменной степи Михайлов создал 74 гектара различных насаждений. Среди них и подлинный шедевр человеческого творения – так называемая сороковая полоса, которая широкой лентой вытянулась с севера на юг на 725 метров. Создатель задумал поставить в ней опыт по "воспитанию дуба среди разных примесей".

Каждый, кто хоть раз бывал в Каменной степи, видел эту полосу, стоял в ее "почти дворцовом зале", замирал "взволнованно, с непокрытой головой".

Я приходил к ней в разные времена гола. Приходил рано утром, когда только-только растворялись сумерки и просыпалось все живое в природе: порхающее, ползающее, прыгающее, шелестящее, попискивающее и щебечущее. Приходил на закате солнца, когда наступала тишина. И ни разу не подумал о научной ценности этого творения, как не думаешь о цене полотен в картинной галерее. Я отдыхал, затаивался, любовался и вздрагивал, когда под ногой вдруг хрустнет сучок. Несколько раз видел тут зайцев, но ни разу не решился даже улюлюкнуть.

В те времена, когда еще не было личных автомашин и люди не замыкались в своих квартирах, не засиживались у телевизоров, сюда, к сороковой полосе, сходились по вечерам каменностепцы послушать соловьев, поиграть тихо на гитаре. Здесь, в могучей дубраве, душой и телом отдыхали.

Именно она, сороковая полоса, так часто упоминалась в письмах, в разговорах, в воспоминаниях каменностепцев 20-х и 30-х годов. В те поры сюда приезжал часто Николай Иванович Вавилов и вернулся по его просьбе Собеневский.

Сороковая полоса. Она пролегла по степи в 1903 голу. Нетленная траурная гирлянда в степи – в тот год, 26 октября, в Петербурге умер Василий Васильевич Докучаев. Умер после трех лет невыносимых нравственных и физических страданий, медленных и мучительных агоний. Сколько раз он просил, умолял близких "поскорее зарыть его в сырую землю". Друзьям "трудно было смотреть без слез на этот измученный, изменившийся до неузнаваемости полутруп прежнего гиганта мысли и воли", однако помочь ему ничем уже не могли.

Василий Васильевич Докучаев умер на 58 году жизни.

Хоронили его в среду 29 октября 1903 года. Проститься с покойным пришли виднейшие русские ученые. Гроб стоял в университетской церкви – он утопал в венках от научных обществ, от университета, от друзей и учеников. Отдавали последние почести отцу русского почвоведения, создателю школы русских почвоведов, реорганизатору высшего сельскохозяйственного и лесного образования в России, выдающемуся организатору работ по изучению и преобразованию природы.

Похоронили его на Смоленском кладбище, рядом с Анной Егоровной...

Как же корил я себя за то, что не знал этого раньше. Когда часто бывал в Ленинграде – не знал, а вот теперь знаю, да доведется ли еще хоть раз пройтись по улицам этого прекрасного города, перед которым я всегда преклонялся как перед хранителем высокой культуры, унаследованной от многих поколений славных предков наших. Но, как говорится, чего очень хочешь, то обязательно сбудется. В сентябре 1994 года лесоводы пригласили меня в качестве гостя на съезд лесничих России, который будет проходить... в Петербурге! И пообещали оплатить все расходы по этой поездке. Еду! Конечно, еду! Вдруг такого случая может и не быть.

И вот в обеденный перерыв выбегаю из Таврического дворца, ловлю на улице такси и – скорее на Васильевский остров, на Смоленское кладбище. По набережной Невы, мимо Зимнего дворца, по мосту, мимо Почвенного музея имени В.В.Докучаева, вдоль небольшой речушки Смоленки. Так вот почему кладбище называется Смоленским. Захожу в кладбищенскую контору, представляюсь начальнице, называю год смерти Докучаева, жду, что сейчас она заглянет в какую-нибудь книгу и скажет мне, куда идти, где искать могилу великого русского почвоведа. А она отрицательно покачала головой и сказала, что ни схемы, ни описи не сохранилось ("То ли по несчастному случаю сгорели, то ли кэгэбешники сожгли с умыслом"), так что лично она помочь мне ничем не может. На мой порыв отправиться в свободный поиск она отозвалась с насмешкой: бессмысленно – площадь кладбища такая, что, не зная, и за месяц не сыскать. Но вселила маленький лучик надежды: есть тут старушка, она давным-давно уборщицей работает и многое знает. А если и она не подскажет, то больше и спрашивать некого. И повела меня в какую-то дряхлую сараюшку с покосившимися стенами, провалившимися полами и потолком. Многознающую женщину мы отыскали в затхлом углу среди рваного тряпья, лопат и метел, в окружении кошек, которых она кормила, расставляя мятые алюминиевые мисочки.

– Вот, Елена Петровна, помогите человеку, если знаете.

Я сказал, чью могилу ищу. Вот только имя и отчество Докучаева, кажется, не называл: что они ей, кладбищенской уборщице. А она, ни на мгновение не задумавшись, чтобы вспомнить, сказала:

– Василий Васильевич Докучаев похоронен не здесь, он – на лютеранском кладбище.

Все, рухнула последняя моя надежда. НЕ знает и она – не могли похоронить Докучаева на лютеранском кладбище: православный он, сын православного священника и веры своей не менял.

– Высказал я эти доводы, а она мне в ответ:

– Не знаю, родимый, чей он сын и какой веры, но вы спрашиваете Василия Васильевича Докучаева, а я отвечаю, он не здесь, он на лютеранском кладбище. Там же и жена его, рядышком.

– Да, – подхватил я, – похоронили его рядом с женой Анной Егоровной.

- И теща его там же поблизости.

Вот этого я не знал, но этим фактом собеседница моя окончательно устранила мои сомнения. Да, старушка ничего не путает. Но теперь надо, чтобы она как-то направила меня.

- А я как раз туда собиралась, вот и пойдем вместе, там и покажу...

Мы прошли с ней вдоль речки до моста, по мосту перешли на другую сторону, и вот оно перед нами – Смоленское лютеранское кладбище. Ворота в массивной кирпичной стене, а чуть правее – бензозаправка.

– Теперь бензозаправка, а раньше на этом месте часовенка стояла, – сказала Елена Петровна тоном глубоко оскорбленного человека: грубо вторглись в ее владения, а она беспомощна сопротивляться, она всего лишь уборщица.

От ворот идем по аллее, вымощенной булыжником. По обеим сторонам склепы, массивные надгробия из черного мрамора и такие же черные кресты. Многие разрушены, на многих белой краской наляпана фашистская свастика. Значит, и разрушения – дело чьих-то варварских рук. В сумраке старых деревьев мне делается не по себе. Елена Петровна тоже призналась, что приходит сюда не без опаски.

– Даже белым днем? – спрашиваю ее.

- Тут и днем такое делается, что не приведи Господь. Знакомые, если несколько дней не видят меня, волнуются: жива ли? Слава Богу, отвечаю, пока жива еще...

Словоохотливая моя спутница рассказывала такие ужасы, такие факты вандализма, что мне не по себе сделалось: куда, в какие джунгли я углубляюсь по своей воле. И выберусь ли обратно? Однако Елена Петровна, заслышав впереди собачий лай, и сама обрадовалась, и меня успокоила:

– Это хорошо. Когда собак выгуливают, то можно идти смело – никто не тронет.

Значит, повезло нам. Недалеко, за оградой шумит огромный город, а тут, выходит, куда опаснее, чем в глухой тайге, тут разгул кладбищенских мародеров, оскверняющих надгробья, ворующиих с могил мраморные плиты на перепродажу, готовых пристукнуть каждого, кто подвернется им на пути, кто на свою беду увидит их хотя бы издали...

– А вон и могилка Докучаева, – указала Елена Петровна на белое надгробие с четырехконечным лютеранским крестом, возвышающимся над крапивными зарослями.

Подхожу к металлической ограде, читаю:

"Василий Васильевич Докучаев, основатель русского почвоведения" – выбито на белом мраморном надгробии. И на кресте: "Грядет час и ныне есть, егда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышавши, оживут".

– А вот и жена его, вон, чуть подальше, теща...

Спасибо, и доброго вам здоровья, любезная Елена Петровна.

Мне хотелось остаться одному и я, помня слова начальницы ("Если заплатите старушке немного, то она и сведет вас"), достал из кармана деньги и протянул ей.

– Нет, нет, – замахала руками Елена Петровна, – я же не специально с вами пошла, а попутно.

– Возьмите, – настаивал я.

Тогда она, перебрав в моей руке все деньги, вытянула самую маленькую купюру, низко поклонилась мне, поблагодарила и ... никуда не ушла.

Я обернул руку носовым платком и принялся вырывать крапиву.

– Он ваш родственник? – спросила Елена Петровна, наблюдая за мной с аллеи.

- Нет, он славный наш предок, которым может гордиться каждый, кто любит Отечество.

– Значит, вы тоже из патриотов?

Мне бы и в голову не пришло, какой смысл крылся за этим вопросом, если бы она сама не раскрыла его. – Да это же патриоты и оскверняли все эти могилы.

- Не может быть.

- И я бы чужим словам не поверила, да своими глазами видела. Ополов могилу, я перешел к соседней. "Анна Егоровна Докучаева, рожденная Синклерь". Вот за это и поглумились над ее могилой, что тут лежит Синклер, – сорвали, сбили крест. Им и невдомек было, что они осквернили могилу "первой русской женщины-почвоведа", что это под ее любящим влиянием выработалась в России "самостоятельная русская школа почвоведов". Да и где им разобраться – лютеранка она или иудейка (мне такой вопрос даже в голову не приходил – почитая Докучаева, я чту и жену его).

Осмотрев "рану" (мраморный крест бил прочно скреплен с мраморным основанием толстым металлическим стержнем), я так и не понял, как патриотствующим вандалам удалось сорвать крест.

– А они на автокране приехали, стали вот тут, да и давай срывать плиты, кресты, склепы. И за что мстят покойникам – не знаю.

– За то, наверное, что при жизни люди эти сделали очень много полезного для России.

– Не знаю, – повторила задумчиво Елена Петровна, добрая русская женщина, не понимающая тех русских людей, которые творят такое зло. Признаться, я тоже не понимаю их, и объясняю лишь диким и злобным невежеством.

-Ученые-то, – спрашиваю, – приходят поклониться памяти Докучаева?

Не видела, не скажу. Однако вы вот пришли, повырывали крапиву – уже видно будет, что кто-то приходил. Вот бы и после ученых след бы остался. А раз нет следа, значит – не бывают...

Нет, не права Елена Петровна. Кто-то все же приходит, иначе могилы давно бы затянуло древесной порослью – вон какие деревья над головой.

– Верно, кустами бы все могилы обросли, – согласилась она. – Однако не нашим надо спасибо говорить. Это который уже год каждое лето приезжают сюда на месяц детишки с наставником – лютеранским священником. Вот забыла только, из какой страны, скажу потом, если вспомню. Они-то и приводят могилы в порядок. У них там, рассказывают, покойников куда как чтут и за могилками ухаживают. А на нашем кладбище еще же вон какие памятники, историю по ним изучать можно...

Подошел мужчина с овчаркой на поводке. И тут же приступил к строгому допросу: кто, зачем?

– Да отвяжись ты от человека, – заступилась Елена Петровна. – Это я привела его к Докучаеву. – И добавила: – Ну ладно, теперь пойду, а ты, мил человек, побудь с гостем. – И ушла. Оглянулся я, а ее нет, будто растворилась.

Спрашиваю мужчину: правда ли, что автокраном кресты срывали?

– Правда, – отвечает. – Пришел я рано утром собаку выгуливать, смотрю – след автомобильный на аллее, кора содрана на деревьях и обломанные кресты валяются на земле. У Докучаева не тронули, но краской облили. Хорошо, не успела засохнуть. Набрал я тряпок – оттер. А вон у жены его крест сбили, и у тещи тоже. Теперь ворье повадилось мрамор таскать – только нас с собаками и остерегаются. Но мы-то тут не все время, так что скоро все могилы обезобразят...

А за пределами кладбища шумел город, перед которым я до сей поры преклонялся как перед носителем высокой культуры. Там, на его улицах и площадях людно и шумно. Там сходятся на митинги: называющие себя патриотами обвиняют называющих себя демократами в распродаже России, а те в ответ величают их красно-коричневыми. Там академии, университеты, институты, колледжи, лицеи, музеи, где говорят о высоте человеческого духа и, конечно же, не вспоминают о бренном – будто нет его, как нет и загробного мира, – слишком долго нас приучали к этой мысли, и она сделала нас бездушными. Там в прекрасных дворцах заседают съезды, с одного из которых и я отлучился. И оказался словно в далеком от города мире, где по заброшенному кладбищу среди заросших бурьянами могил бродят лишь одичавшие кошки да лают собаки.

Прости нас, Василий Васильевич, славный сын России. Прости неблагодарных за то, что мы дожили до такой цивилизации, схожей с варварской: не чтим, не ценим, не помним, не знаем и не желаем знать. Не дано услышать нам, даже живым, "глас Сына Божия", и умрем, так ничего и не услышав, и не оживем. Одним утешаюсь: не все такие. С тем и возвращаюсь: не в город возвращаюсь, а к прерванному повествованию о человеке, о котором вскоре после похорон В.И.Вернадский напишет:

"В истории естествознания в России в течение XIX в. немного найдется людей, которые могли бы быть поставлены наряду с ними по влиянию, какое они оказывали на ход научной работы, по глубине и оригинальности их обобщающей мысли. Так или иначе Докучаев явился главой целой школы русских ученых; влияние его стремлений и его идей ясно сказывается и все увеличивается далеко за пределами нашего отечества, и достигнутые им результаты, кажется мне, принадлежат к крупным приобретениям научного движения XIX в. Едва ли они до сих пор правильно оценены во всегда капризной и по существу очень исторически нечуткой научной среде".

Ушел из жизни человек, умевший группировать вокруг себя учеников, будить и возбуждать научную мысль, организовывать коллективную работу во имя общих, а не личных целей. И если бы он, умирая, мог охватить и оценить свои деяния, то нашел бы для себя улов удовлетворение: его жизнь не прошла бесследно ни для науки, ни для русского государства и общества.

Сороковая полоса. Сороковой номер по общему Докучаевскому плану создания лесных полос в Каменной степи. Никто не решился и никогда не решится нарушить даже его нумерацию. Каждый преемник, движимый нравственным долгом, приходил сюда не только продолжить незавершенное дело, но сделать лучше, чем до него делалось.

Словно на соревнование сходились сюда таланты: кто лучше? Многие из них приходили в Каменную степь безвестными, а уезжали из нее знаменитыми.

Сподвижники Докучаева возобновили ходатайства перед министром земледелия о необходимости организации на участках Экспедиции опытных хозяйств. Министр был вынужден назначить комиссию "идя обсуждения желательной постановки сельскохозяйственных опытов в опытных лесничествах".

На первом же заседании комиссия под председательством профессора И.А.Стебута, при участии департаментских представителей и учеников Докучаева, признала желательным учредить в Каменной степи опытное хозяйство. Однако правительство не поддержало ученых, и члены комиссии снова и снова сходились на разговор все о том же.

Тем временем в каких-то других кабинетах зародилось сомнение не только в предлагаемых опытных хозяйствах, но и в существующих опытных лесничествах: зачем они? Сомнение это быстро переросло в убеждение. К в 1908 году Каменно-степное опытное лесничество объявили закрытым. Участок передали Бобровскому уездному земству, которое открыло здесь Верхне-Озерскую низшую сельскохозяйственную школу (на землях, прилегающих к балке "Верхние озерки").

Весть о закрытии лесничества огорчила ученых. Они снова и снова собираются на заседания, однако, как иронизировал один из участников этих разговоров, "одна комиссия считала себя некомпетентной и предлагала создать другую комиссию из компетентных лиц".

Но нарастала и тревога в обществе. Все, что было создано в степи, находилось не только без ухода, но и без надзора – приходи, руби, выламывай, что надо, что сгодится в крестьянском хозяйстве. А годилось все: и дерево, и камни, что лежали в плотинах. Да и как не взять, если все брошено, – не пропадать же добру.


7


А в это время имя Докучаева обретало все большую известность и популярность в мире. После того, как в Москве прошел первый съезд русских почвоведов, созванный в 1907 году, а следом за ним и второй – в 1908 году, были созваны подряд две международные "агрогеологические конференции" в Будапеште и Стокгольме. Представителям русской почвенной науки, как и их сообщениям, отводилось на этих конференциях "почетное место". Представитель Румынии профессор Мургочи заявил, что русская терминология и русские методы исследования почв целиком приняты румынскими учеными. Делегаты первого международного Конгресса, состоявшегося в апреле 1909 года, единогласно наметили "русские работы прежде других для печатания в мемуарах".

Почвоведы, а среди них и Глинка, с гордостью произносили имя своего учителя, говорили о науке "обнимающей весь земной шар" и думали: "А если бы речь шла не о русской, а о европейской науке, – английской, французской, бельгийской, не говоря уже о немецкой, – ей был бы оказан совершенно иной, еще много лучший прием".

Однако мысль эта была скорее мимолетной. Их куда больше волновал прием, какой оказывали родимой науке у себя в России. Тут они видели полное несоответствие того, что должно было бы быть, с тем, что есть на самом деле: в Западной Европе имя Докучаева повторяют значительно чаще, чем это делается в русской литературе. И говорят там о ВЕЛИКОМ ДОКУЧАЕВЕ.

Наследники его вынуждены были признать, что таковы у нас общие условия, в каких всегда протекала и протекает научная и культурная жизнь страны: то, что есть, иным и быть не может. Они легко себе представляли, какое положение заняла бы такая и притом еще своя, н а ц и о н а л ь н а я наука в Германии, у нас же трудно сказать, что сталось бы с самим Дарвиным и его учением, народись оба они на р у с с к о й п о ч в е.

Вспоминали Ломоносова, все силы души положившего на то, чтобы создать в России такие условия, при которых могли бы развиваться и работать собственные Платоны и Невтоны. Однако прошения его украшались краткой резолюцией: "Адьюнкту Ломоносову отказать". И в атом отношении Россия за 200 лет не очень далеко ушла вперед: в большинстве случаев выдающиеся наши ученые дали крупные исследования не благодаря тем условиям, в которых они работали в России, а в о п р е к и и м. А кто скажет, каков число уже начатых интересных исследований, как и у Ломоносова, неожиданно оборвалось, какое число людей с несомненными проблесками таланта, благодаря неизменившимся "ломоносовским условиям", погибло и для науки и для страны: числа эти у ж а с а ю щ и е.

Они, представительствующие и председательствующие на международных съездах русские почвоведы, не сомневались, что мы все более быстрым темпом приближаемся к тому времени, когда на Западе почвоведение заявит о себе в полный голос. Но не были уверены, удержим ли мы, русские, в своих руках и в дальнейшем инициативу развития науки о почве. Будут ли и в будущем западноевропейские ученые приезжать учиться к нам, или же, что нам гораздо привычнее, мы будем ездить если не к немцам, то к американцам, японцам, австралийцам?

Так гордые и обидные вопросы сменялись один другим, перемешивались и переплетались, рождая сложные чувства гордости и горечи: "Как же трудно в России..."

Они не теоретизировали, а основывались на опыте. Как раз в эти годы, когда проходили съезды и конференции, во всем мире с восторгом говорили об американском фермере Кемпбеле, который предложил систему обработки почвы, ставшую известной в Америке под названием "сухого возделывания" или "сухого земледелия". Подхватили ее и в России: Кемпбеля величали "гениальным американцем", открывшим новую эру в сельском хозяйстве. Тут уж даже Ермолов не сдержался, вынужден был напомнить забывчивым соотечественникам своим, что "заатлантическая система сухого земледелия не является для нас чем-либо совершенно новым или доселе неизвестным, а – наоборот – главнейшие основания ее были известны в России гораздо ранее пробуждения к ней интереса в Америке и прочно были установлены еще покойным П.А.Костычевым, позднее же получили широкое развитие в трудах наших опытных полей и станций".

Верно, Алексей Сергеевич. Разработке этой системы, в основе которой агротехнические меры борьбы с засухой, посвятил всю свою жизнь и талантливейший агроном Измаильский. Именно ату систему хотел применить Докучаев и в сельскохозяйственных опытах в Каменной степи.

Ах, как же забывчивы россияне: сначала отмахнутся от дельной идеи, потом ждут, подхватят или не похвалят ее на Западе? Вот и Ермолов признался: "В свое время это обстоятельство было упущено из виду и имя Кемпбеля получило у нас популярность, которая редко кому выпадает на долю".

А ведь Измаильский еще был жив, но доживал свои безрадостные лета в полной безвестности.

В эти годы, когда проходили съезды и конференции, а популярными становились все же не соотечественники, сам Ермолов набросал вот этот социально-экономический портрет:

"Россия долгое время считалась главною поставщицей, житницей Европы, так как она долго занимала первое место в ряду государств, снабжающих европейский хлебный рынок избытком своего производства, и вывоз ея достигал в урожайные годы, как например, в 1910 году, колоссальной цифры 847 миллионов пудов хлеба, на сумму до 746 миллионов рублей, при общей ценности всех вывозимых из России продуктов земледелия в 902 миллиона рублей. Средний вывоз хлеба из России составил за пять лет (1906-1910 гг.) – 588 миллионов пудов. Недавно еще у нас увлекались грандиозными цифрами нашего вывоза, упуская при том из виду, что если Россия имеет возможность вывозить так много, то это не потому, чтобы урожайность ее полей была высока, не потому, чтобы она в действительности производила больше других государств Европы, но только потому, что Россия в сравнении с последними населена болев слабо, что ее собственные потребности чрезвычайно ограничены. В самом деле, если сопоставить цифры населенности России с цифрами населенности других государств Европы, то окажется, что в России на каждые 100 десятин пространства приходится всего 28 душ населения, между тем, как во Франции считается 83, в Германии – 136, в Великобритании – 200, в Бельгии – 287 душ. Таким образом, если Россия производит больше, чем сколько нужно для удовлетворения потребностей ее населения, то это исключительно потому, что ей нужно очень мало, что цифра населения ее относительно ничтожна, и к тому же оно очень малым довольствуется. С другой стороны, Россия более, чем какое-либо другое государство в мире, так сказать, напрягает свою вывозную способность, в ущерб продовольствия своего собственного населения. Так, Россия отправляет за границу пшеницы около 33 процентов чистого сбора, ячменя 41, кукурузы 44, овса 10 процентов. Между тем Америка отправляет за свои пределы только 10 процентов производимой ею пшеницы, ржи 4,5, кукурузы 3, ячменя 5 и овса всего 1 процент. Относительная же производительность русского хозяйства самая низкая. Если мы обратим внимание на то, какое число душ может прокормиться в России продуктами, получаемыми с каждых 100 десятин всего пространства, то узнаем, что это число не превышает 20, между тем как во Франции и Германии каждые 100 десятин в состоянии прокормить 80 душ, в Англии – 90, в Бельгии – 150. Впрочем, если Россия прокармливает по отношению к пространству так мало, то это частью зависит от того, что в России отношение между возделанною землею и невозделанною представляется чрезвычайно неблагоприятным. У нас есть обширные пространства тундр, есть огромные лесные площади, есть еще нераспаханные степи, которые приносят лишь самое небольшое количество продуктов земледелия; между тем, земель действительно утилизируемых в хозяйственном отношении, так или иначе служащих интересам сельскохозяйственного цела, насчитывается не более 38 процентов, гораздо меньше, чем в прочих европейских государствах. Так, в Австрии площадь утилизируемых в сельскохозяйственном отношении земель составляет 60, во Франции и Германии – 66, в Великобритании и Бельгии свыше 75 процентов всего пространства. Но если даже выключить непроизводительные земли в России и отнести цифры населения к земле, действительно утилизируемой, то и тогда окажется, что на счет продуктов, получаемых со 100 десятин утилизируемой в сельскохозяйственном отношении земли, в России могут существовать едва 60 душ, между тем, как во Франции и Германии 100 десятин такой же земли прокармливают 120, в Англии – 150, а в Бельгии – 210 человек. Таким образом, сельскохозяйственная промышленность Бельгии оказывается на 350 процентов производительнее, нежели в России. Конечно, отчасти такая низкая производительность может быть объяснена малою населенностью России; но одного этого объяснения недостаточно, так как если мы обратим внимание на все производство на русской территории, то найдем, что наименее производительными в сельскохозяйственном отношении являются такие губернии, населенность которых отнюдь не представляется наиболее слабою, – например, Смоленская, Тверская и другие. С другой стороны, более производительными губерниями могут считаться южные степные, населенные весьма слабо. Очевидно, что если русское сельскохозяйственное дело дает так мало, то это потому, что общий уровень сельскохозяйственного производства весьма низок. Если обратить внимание на количество хлеба, снимаемого с десятины, на степень урожайности наших полей, то мы увидим, что степень урожайности у нас далеко уступает урожайности полей в западно-европейских странах. Так, в России средний урожай пшеницы на десятине (за годы 1906-1910) равнялся 43,5 пуда, между тем, в Австрии за те же годы собирали в среднем по расчету на десятину 88 пулов, в Германии 134, в Великобритании 154, в Бельгии 161 пуд и т.д.

Причины низкого уровня производительности сельскохозяйственного дела в России отчасти обусловливаются, конечно, теми общими условиями экономического строя и жизни сельскохозяйственного цела в России, – именно, малою интенсивностью нашего сельскохозяйственного производства, являющеюся естественным и неизбежным последствием этого строя; но отчасти причины эти следует искать и в особенных, далеко не всегда правильных, условиях организации нашего полевого хозяйства".


8


Итак, прекратила свое существование экспедиция, а теперь закрыто и лесничество. Почему? Ответа я не находил. Одно утверждали все современные авторы: царское правительство поскупилось на дальнейшие расходы и прекратило финансирование. Я верил этому утверждению и не верил: очень уж мизерные суммы уходили на содержание лесничества, не обременительные даже для Лесного департамента с его скудным бюджетом. Однако мне ничего не оставалось, как согласиться с этим утверждением – других доказательств не находилось. Но вот однажды я пришел в министерство лесного хозяйства РСФСР к одному из старейших его сотрудников Дмитрию Минаевичу Гиряеву. Попросил его снабдить меня материалами о современном положении в защитном лесоразведении.

Он выложил передо мной стопку различные документов, брошюр и книг, среди которых я обнаружил и выписки из неопубликованной статьи Высоцкого "Моя ошибка", написанной в 1935 году.

Напомню, Георгий Николаевич Высоцкий был участником докучаевской экспедиции, заведовал Велико-анадольским участком, а после закрытия экспедиции остался там же лесничим Мариупольского опытного лесничества. Впоследствии он станет основоположником научного степного лесоведения.

Итак, рассказывает сам Высоцкий, признаваясь в своей ошибки.

В августе-сентябре 1908 года в Великоанадоле собрался очередной съезд степных лесоводов – обсудить проблемы степного, в первую очередь полезащитного лесоразведения. Многие из участников этого съезда, и не только чиновники Лесного департамента, но и учение, приехали с готовым убеждением: разводить лес в степи невозможно, ему здесь не хватает влаги, а почва не только суха, но и солонцевата, поэтому уже в возрасте 20-30 лет деревья засыхают и умирают. Мнение это основывалось на наблюдении

Перед съездом его участники побывали во многих степных лесничествах, том числе и в Каменной степи. Там лесные полосы жили и хорошо прирастали, но все они еще не достигли своего "критического возраста", самым старым было 16 лет. В других же местах зрелище было удручающим – среди степи торчал сухой, вымерший лес. Ну, а то, что увидели делегаты в Великоанадоле, окончательно их разочаровало: массовое усыхание охватило многие искусственные насаждения 70-90-х годов, когда здесь работали продолжатели славного Граффа. И было слышно, как жуки и гусеницы доедали, догрызали зеленеющие из последних сил ростки, как копошились они под корой, которая, отслаиваясь, повисала рваными лохмотьями.

Так разумно ли тратить силы и средства на степное лесоразведение, если жизнь насаждений так коротка?

На съезде выступил и Высоцкий. Нет, он не опроверг это мнение, он помог утвердиться ему – подвел под него теоретическую основу, выдвинув "теорию критического возраста", которой и объяснял неминуемую гибель степных насаждений в "жередняковой стации". Так что в возрасте 25-30 лет их нужно рубить, надеясь на порослевое возобновление. Или сажать заново. Да, и сажать заново – в полезности лесных полос для сельского хозяйства Высоцкий не сомневался.

Здесь я хочу прервать рассказ о съезде и рассказать о Высоцком, не выдумывая, а читая его "неофициальную", написанную для себя автобиографию. В ней есть и такой вопрос: "Как я стал лесоводом?" И, отвечая на него, писал: "Лесного отделения в Петровской академии в мое время уже не было, все были агрономами, и я тоже агроном''. Агроном, слушавший лекции по лесоводству, которые читал Митрофан Кузьмич Турский. "Особенно понравилась мне его лекция о степном лесоразведении, на которой он превозносил победу человека над степной стихией". И, конечно, восхищался профессор рукотворным чудом, созданным Граффом в Великоанадоле.

А Турский говорил на лекции: – Надо быть там на месте, надо видеть собственными глазами Велико-Анадольский лес, чтобы понять все величие дела степного лесоразведения, составляющего нашу гордость. Никакими словами нельзя описать того удовлетворяющего чувства, какое вызывает этот лесной оазис среди необъятной степи на посетителя. Это действительно наша гордость, потому что в Западной Европе ничего подобного вы не встретите...

Эта лекция и решила судьбу Высоцкого. Перед окончанием академии он просится на практику в Великоанадоле. Однако туда уже был назначен другой практикант, и Высоцкий едет в соседнее Бердянское лесничество (впоследствии Мелитопольское).

Он еще никогда не бывал в степях – "родился среди леса" на хуторе Войтовка, что между "местечком Ямполь и железнодорожной станцией Хутор Михайловский". Поэтому ехал на юг с большим интересом, целыми днями простаивая у окна вагона, жадно вглядываясь. Восторгу не было пределов!

"И вот появилась на горизонте полоса темной зелени. Она растет и ширится, к ней я и еду".

Первое, что увидел молодой агроном – "море вяза". И сразу задумался над тем, над чем не задумывались лесоводы ни тогда, ни много десятилетий позже, и что упустил из виду и он сам, когда выдвигал "теорию критического возраста":

"Почему именно вяза? Что такое вяз, откуда он? Оказывается, из пойм речных, где растет рядом с осокорями и ивами. Каким же образом из влажных речных пойм забрался он на сухую степь с солонцеватым грунтом?"

И еще заметил и отметил, что здесь, в сухой степи, "растет он сначала... очень буйно, широко раскидывая свои отхлесистые ветви". Но в том-то и дело, что растет так только сначала". "В этом и вся ценность его, выдвинувшая его (вместе с родственным ему берестом и еще в меньшей степени ильмом) на первым план, давшая ему то все 100%, то 66, то, наконец, 50% высаживаемых на степную почву лесных пород..."

Нет, не только заметил и отметил, но и тогда же, еще в ходе практики, пришел к твердому убеждению: все то, "что так меня вначале радостно поразило (масса зелени среди степи), совершенно ненормально, ошибочно".

Ошибочен такой тип смешения древесных пород. Однако именно этот тип, названный "нормальным", был санкционирован съездами 1884 и 1887 годов и предписан для повсеместного выполнения циркулярами Лесного департамента.

Вскоре Высоцкого, как человека, "увлекающегося природоведением" порекомендовали Докучаеву и тот предложил ему на выбор один из трех организуемых участков экспедиции. Высоцкий "без колебаний" выбрал Великоанадольский, куда и был назначен заведующим и где пробудет более 12 лет.

Став руководителем участка, а потом, после закрытия экспедиции, лесничим опытного лесничества, Высоцкий "задался целью выработать возможно более подходящие для степных условий типы искусственных насаждений". Как верный ученик Докучаева, он обращался за советом к природе – что и в каком смешении растет в естественных степных перелесках. Присматриваясь, комбинировал типы посадок, многим из которых суждено стать образцовыми. Но... надолго увлечется теорией критического возраста. Особенности одной породы – вяза, одного типа насаждений он возведет в закон для всех пород, для всех степных насаждений, о чем и доложил участникам съезда.

И съезд постановил: закрыть ряд степных лесничеств, в том числе и в Каменной степи. Правда, при этом признал, что "о ликвидации степного лесоразведения не может быть и речи".

Такого оборота событий Высоцкий никак не ожидал. Он чувствовал себя виновником и преступником перед Докучаевым, возродившим в России степное лесонасаждение.

"Неужели же вся кампания степного лесоразведения нами бесследно проиграна? – думал в отчаянии Высоцкий. – Столько сил, столько средств!'' И утешал себя:

"Да, знание, опыт дорого обходятся! Тем более следует эти достояния наши тщательно собрать и хранить в святилище потенциальной мощи нашей все еще молодой культуры, которая когда-то должна будет развернуться во всю ширь принадлежащих нам залогов духовных сил, земельных пространств и времени предстоящего свободного развития".

А утешая, верил: степные лесничества в будущем окажутся "ценными местами для заложения на них рассадников культуры, без которых невозможно правильное прогрессивное развитие сельского хозяйства". Верил, что "потомство наше будет благословлять судьбу, заставившую нас захватить под лесные дачи такие площади", которые обязательно станут "памятниками культуры".

Однако и чувство вины не покидало. Пройдут годы, все уже забудут и о том съезде в Великоанадоле и о принятых решениях, а Высоцкий будет все еще мучиться. А потом, на 71-м году жизни, получив сообщение об избрании его действительным членом ВАХСНИЛ, он сядет и напишет статью "Моя ошибка''. Жаль, что она и по сей день лежит в архиве, и по сей день не опубликована. Не поэтому ли и по сей день продолжаются те же самые ошибки: и сегодня в лесных полосах продолжают высаживать быстрорастущий, но недолговечный вяз, а из-за этого и сегодня многие и многие считают лесные полосы напрасной тратой сил, средств и земли.

Нет, "степь суха и бесплодна только для того, кто, при немощи духа, без усиленных трудов, хочет тотчас пожинать плоды; но кого может устрашить неудача первой попытки, кто на первом году ожидает вознаграждения трудов, тот не увидит успеха и лучше пусть не приступает к насаждению леса в степи". Эти слова, сказанные в 40-х годах 19 века первым составителем истории лесоводства в России поручиком корпуса лесничих Ф.К.Арнольдом, напомнил Высоцкий в одной из своих работ в 1916 году.

Забудется съезд, но ученые долго еще будут утверждать, что "первоначальные противоречивые мнения о причинах усыхания леса в степи вскоре сменились обоснованным учением Г.Н.Высоцкого, о невозможности массивного лесоразведения в засушливой степи, главным образом из-за недостатка почвенной влаги".

Отдавая вроде бы должное Высоцкому, они возводили его ошибку в обоснованное учение. А он до последнего смертного своего часа не уставал повторять: "В наших южных степях искусственно насаженный лес расти может. Мало того, мы вправе ожидать от него и естественного возобновления для поддержания неограниченного существования". И это уже было доказано на практике. Однако "немощные духом" твердили и твердили свое: невозможно. А статья Высоцкого "Моя ошибка" продолжала лежать и по сей день лежит в архиве. Лежит необнародованной исповедь, которая могла бы научить многих ученых порядочности.

Итак, истинная причина закрытия некоторых степных лесничеств, в том числе и в Каменной степи, теперь нам известна. Однако эта находка зародила во мне сомнение: не подобная ли причина послужила и закрытию докучаевской Экспедиции? Я больше не верил биографам, объяснявшим остановку любого начинания тупостью и скупостью департаментских чиновников, которые, к тому же, сами бывали инициаторами добрых починов. Словом, нашел у Высоцкого одно объяснение, должно быть у него и другое: не мог он, участник экспедиции не сказать о причине ее закрытия.

В автобиографиях нет, ни в "официальной", ни в "неофициальной". Значит, надо читать все труды его.

И вот передо мной "Доклад, читанный в 1915 году в заседаниях лесного отдела Киевского Общества сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности". Доклад о степном лесоразведении. В нем обнадеживающая меня глава – "Исторические этапы". В ней он рассказывает о той катастрофе в степном лесоразведении, которая разразилась в конце 80-х годов прошлого века. Началось массовое увядание и усыхание насаждений, о чем мы уже знаем. Новые посадки почти повсеместно прекратились. Рушилась вера в возможность создания лесов в степи – природа их не сотворила, а человеческие создания оказались недолговечны. К исследованиям умиравших насаждений были привлечены энтомологи, ботаники, почвоведы, гидрологи. И все они в один голос начали доказывать – лес в степи расти не может, ему не хватает влаги. Кто найдет выход из этого критического положения?

Именно в этот момент и предложил свои услуги Докучаев. Чины Лесного департамента ухватились за его предложение и поэтому так быстро снарядили экспедицию в степи.

Далее Высоцкий приводит суждение одного из сотрудников Костычева лесовода С.Ф.Храмова, который писал: "От этой экспедиции лесоводы ждали чисто практических указаний, но исследования ее, хотя и очень ценные – НЕ ОПРАВДАЛИ надежд практиков-лесоводов".

"Не оправдали" выделил курсивом Высоцкий и тут же прокомментировал с иронией: "Еще бы! Степные лесоводы ждали указаний на отельные причины неудач их дела и на меры борьбы с этими причинами, а ученые стали рассуждать об общей неестественной обстановке степного лесоводства и критиковать его основы и цели!"

Уже в ходе изучения степной природы участники экспедиции Докучаева обратили внимание на ненормальность так называемого "нормального" типа степных насаждений, санкционированного двумя съездами степных лесоводов и предписанного для повсеместного выполнения циркулярами Лесного департамента. И не только обратили внимание, но и дерзнули назвать этот тип негодным шаблоном: нельзя выходить в сухую степь с породами и типами посадок, пригодными лишь для речных долин. А обозвав общепризнанный тип шаблоном, они, молодые ученики Докучаева, никого не спросившись, заложили в степи лесные полосы совершенно новой конструкции, никем не признанной и не утвержденной. Это раздражало и департаментских чинов и ученых: их послали искать ответа на заданные вопросы, а они всю задачку отвергли, и взялись решать совсем другую, ответ на которую будет дан не сегодня и не завтра, а через два-три десятка лет. И кто может предсказать, будет ли он правильным?..

Итак, не получив от Экспедиции "чисто практических указаний" как избавиться от беды сегодня, раздосадованные лесоводы отказались содержать такую Экспедицию – "не оправдала надежд". Только потому не оправдала, что работала на будущее, а пославшим ее нужно было решат сегодняшние беды.

Вот теперь все ясно. И все гораздо сложнее элементарной нехватки денег.

А для себя я сделал вывод: никогда не доверяй общепризнанным суждениям о прошлом, ищи и найдешь все.


9


В марте 1911 года Постоянная комиссия по сельскохозяйственному опытному делу наконец-то "признала желательным учредить КаменноСтепную опытную станцию имени В.В.Докучаева". Ученый Комитет министерства земледелия в заседании 22 апреля утвердил это решение и назначил особую комиссию – теперь уже для решения вопроса с выездом на место.

В Ученом Комитете лежало еще два ходатайства. Одно – от Бобровского земства о выделении в Каменной степи участка земли для уездного опытного поля. Другое – от Бюро прикладной ботаники и селекции, которое тоже просило участок для устройства своего филиального отделения в степи. Так что комиссии поручалось решить и эти вопросы – территориально разместить три вновь создаваемых опытных учреждения.

Бюро прикладной ботаники знакомо сегодня не каждому читателю. Созванное при Ученом Комитете министерства земледелия в 1894 году, это научное учреждение впервые в России приступило к ботаническому изучению и описанию культурных растений и сопутствующих им сорняков. Со временем оно переросло в Институт прикладной ботаники, а потом – во всемирно известный Всесоюзный институт растениеводства имени Н.И.Вавилова (ВИР).

В мае 1905 года Бюро возглавил Роберт Эдуардович Регель, человек талантливый, энергичный, увлеченный и – незаслуженно забытый потомками. Получив "портфель" руководителя этого научного учреждения, которое размещалось сначала в шкафу одного из кабинетов Петербургского лесного института, а потом на частной квартире, Регель быстро наладил и научную работу и хозяйство. Из учреждения, существовавшего лишь на бумаге, Бюро сделалось признанным центром изучения культурных растений. О нем услышали не только в России, но и в Европе. Услышали и заговорили: во всем мире ботаники того времени изучали лишь дикие растения, а Регель со своими сотрудниками приступил к научному познанию возделываемых человеком культур. Легкий на подъем, он исколесил чуть ни всю Россию – собирал местные сорта ячменей, высеваемые в разных зонах. И на этом поприще у него были уже немалые заслуги. Когда в голодный 1891 год был съеден до последнего зернышка саратовский ячмень, славившийся превосходными пивоваренными качествами, в России забили тревогу, исчез, навсегда утерян ячмень, которым снабжались лучшие пивоваренные заводы почти всей восточной половины Европейской России. На его поиски отправился Регель. Но отправился он не в Поволжье, где были уже обысканы все сусеки, а на южный Урал – в сходные по почвенным и климатическим условиям районы. И там нашел то, что искал.

Пройдет несколько лет, и его молодой соратник и продолжатель Николай Иванович Вавилов откроет закон зонального распределения растительных рас и видов.

Расширяя научную работу, Регель все больше понимал: для сравнительных посевов хлебов и отбора лучших сортов, наиболее пригодных для возделывания в данной зоне, нужны опорные пункты, на которых бы велись систематические исследования. И чтобы судьба их не зависела от капризов землевладельца – у него уже было несколько опытных делянок в помещичьих усадьбах, и он хорошо знал, что таков барский каприз. Вот и добивался Регель выделения участка в Каменной степи. Тут же после заседания комиссия, под руководством члена Ученого Комитета профессора Н.К.Недокучаева, командируется в Воронежскую губернию. В ее составе: представители министерства, заведующий вновь учрежденной Каменно-Степной опытной станции Р.Г.Зеленский и Регель. В Воронеже к ним присоединился губернский представитель, а уже на месте, в Каменной степи, в комиссию вошел и управляющий низшей сельскохозяйственной школой.

Они объехали и обошли всю степь – в мае она была прекрасна, осмотр не утомлял, они отдыхали. Потом три дня провели в заседаниях, которые, судя по отчету, проходили на территории бывшего лесничества.

За три дня неспешных обсуждений наметили границы вновь создаваемой докучаевской опытной станции – ей отвели больше тысячи десятин степи со всеми лесными полосами, занимавшими без малого 152 десятины, с усадьбой и метеостанцией. Очертили на карте 100 десятин открытой степи Бобровскому опытному полю и 98 десятин – для организации степного отдаления Бюро.

Регель сам выбрал этот участок – на самой высокой точке Каменной степи (108 сажен над уровнем моря), в стороне от лесных полос. Открытый ветру и солнцу взгорок как бы самой природой предназначался для испытания засухоустойчивых культур и для изучения дикорастущей степной растительности. Как и Докучаев, Регель выбирал место с самыми суровыми условиями.

Поделив так Каменную степь, комиссия возвратилась в Петербург, где 16 июня 1911 года все ее решения утверждаются.

Теперь – за дело. Первой оживает "Докучаевка". Хозяйство хоть и пустовало несколько лет, крепко пограблено, порублено и поломано, однако, подправив, жить можно. Роман Генрихович Заленский садится за разработку программы деятельности станции, которая, конечно же, должна продолжить начатое Экспедицией дело. Поэтому наказ Докучаева своим сподвижникам Заленский принимает за основу: "Все наши операции, в конце концов, должны непосредственно служить целям и интересам сельского хозяйства".

Участник экспедиции К.Д.Глинка, ставший известным почвоведом, прислал Заленскому свои воспоминания об учителе, которые звучали как укор современникам, и как напутствие:

"Несомненно, что если бы мы начали свою работу тогда, когда В.В.Докучаев впервые намечал широкие программы исследований почвенных типов и "цельной природы", теперь мы знали бы много больше. К сожалению, как ни просты и ясны были те идеи, которые отстаивал В.В.Докучаев, он не был достаточно понимаем современниками, и не потому, что он излагал эти идеи в недоступной форме, а потому, что стоял головой выше своих современников и ясно видел то, чего не могли висеть они".

Да, много мы потеряли из-за этого непонимания. Однако в сторону укоры, надо действовать, иначе потеряем еще больше.

"Будем же надеяться, – напутствовал Глинка, – что теперь, наконец, мы не только поймем идеи учителя, но и осуществим их полностью, будем надеяться, что создание В.В.Докучаева – Каменно-Степная опытная станция – сумеет показать, как следует осуществлять эти идеи во всей их широте".

Надежды эти не оправдались. Департамент Земледелия, которому была подчинена "Докучаевка", не баловал ее ни вниманием, ни материальной помощью.

С возникновением чисто сельскохозяйственного опытного учреждения лесные полосы, уже тогда признававшиеся специалистами интереснейшими объектами для лесоводственных исследований, выпали из круга забот опытной станции – она не имела в своем штате ни одного лесовода, не получала и денег на уход за посадками. Никакой тревоги не проявлял и Лесной департамент, за которым было оставлено право исследований степных искусственных насаждений. Правда, летом 1912 года лесничему Мариупольского опытного лесничества Николаю Петровичу Кобранову Лесной департамент поручил осмотреть все насаждения в Каменной степи. Фамилия эта впервые появляется в нашем повествовании, и я бы ее не называл, если бы она принадлежала безвестному лесничему-степняку, каким он и был в то время. Но пройдут годы – и мы, уже во второй части книги, встретимся с ним, с профессором Воронежского сельскохозяйственного института, а потом и сотрудником Николая Ивановича Вавилова. Пока же скажу о нем лишь одно: должность лесничего Мариупольского опытного лесничества (бывшего Великоанадольского участка экспедиции) Кобранов принял от Высоцкого, у которого он несколько лет был заместителем.

Итак, выполняя поручение, Кобранов осмотрел все лесные полосы в Каменной степи и потом в отчете сообщал: треть посадок находится "в очень печальном состоянии" – уже четыре года в них не было никакого ухода. Особенно удручающий вид имели молодые посадки последних лет – их не было видно "из-за разросшейся сплошным ковром высотою в 1 метр, травянистой растительности".

Порадовала лесничего ("Вот походящий объект для лесоводственных исследований!") сороковая полоса, та самая гирлянда, оставленная в степи в год смерти Докучаева. Вся она, семь с лишним десятин, засаженных дубом в смеси с разными породами, была в прекрасном состоянии.

Кобранов обратил внимание и на некоторые полосы, засаженные березой. Когда-то, мы помним, все ведущие ученые предостерегали Собеневского, увлекавшегося березой, утверждали: в засушливой степи она не выживет. Так думал и Высоцкий. Собеневский не соглашался с этим мнением и продолжал сажать березу. То же делали и его последователи – Морозов и Михайлов. Росла она превосходно, свидетельствовал теперь Кобранов в своем отчете об увиденном. А так как "в Каменно-Степном лесничестве, единственном из степных, береза в культурах вводилась в весьма большом числе", то, делал вывод лесничий, "в силу этого лесное опытное дело не может пройти мимо искусственных насаждений из березы в Каменной Степи". Однако реакции на отчет Кобранова не последовало. Правда, "в интересах дела" и "в виду сосредоточения всех вопросов степного лесоразведения в Мариупольском лесничестве" Кобранову вменили в обязанность "участие в совете Каменно-степной опытной сельскохозяйственной станции".

И ни слова о деньгах и увеличении штатов: для Лесного департамента "Докучаевка" была чужой, а департаменту Земледелия не было цела до лесных полос, созданных Экспедицией Лесного департамента. Да и что о них заботиться, если, – это утверждают и сами степные лесоводы, – жизнь их коротка. Ошибка Высоцкого продолжала считаться учением.

Что и, Кобранов, выполняя поручение, изредка приезжал в Каменную степь: участвовал в заседаниях совета опытной станции, осматривал лесные полосы, сокрушался вместе с заведующим, который все понимал, однако ничего не мог предпринять – не было ни средств, ни сил.

Единственное, что смог сделать Заленский за три года до первой мировой войны, это навести порядок в пользовании землей на участке – крестьяне окружающих деревень перестали пасти скот где попало, рубить и тащить. Посадил вдоль дорог аллеи и подготовил к изданию первый выпуск "Трудов Каменно-Степной опытной станции", целиком посветив его памяти "основателя и руководителя Особой экспедиции". Спасибо ему и за это – он подвел итог той работы, которая была проделана здесь его предшественниками.

В конце издания читатели уведомлялись о том, что следующий выпуск "Трудов" не выйдет в связи с призывом Заленского на действительную военную службу.

На станции вновь наступило затишье, которое затянулось на годы. Созданная Докучаевым экологическая система, вторично осталась не только без ухода, но и без присмотра. Некому поправить, если где прорвет плотину, некому за посадками присмотреть.

Ну, а что же делалось по-соседству, на степном юру, где Регель облюбовал место под опытное поле?.. Как ни странно, тут теплилась жизнь. Уже осенью 1911 года здесь, на этом открытом всем ветрам, безводном; возвышенном над местностью участке зеленели первые опытные посевы хлебов.

В 1912 году на краю опытного поля, которое занимало 10 десятин, был построен большой кирпичный дом-лаборатория, а на следующее лето – еще один, для заведующего и сотрудников станции. От порога этих домов начинались делянки с опытными посевами.

В отличие от департамента Земледелия, Бюро прикладной ботаники всерьез отнеслось к своему "Степному отделению". Пусть и невелик штат его, – всего четыре человека, – но все уже на месте, у каждого свой круг обязанностей. В помощь им из Петербурга приезжали летом на опыты специалисты Бюро и практиканты. Наведывался и сам Регель – сохранился сделанный им в 1914 году фотоснимок, на котором видны оба каменных дома, сколоченные из досок сарай и конюшня, и опытные делянки в открытой степи. А вокруг – ни кустика. Докучаевские, Морозовские и Михайловские полосы в стороне от этого места. Выполняя заветы Докучаева, Регель "наложил заказ" на участки целинной и залежной степи, – создал степные заповедники, чтобы, писал Докучаев в "Трудах Экспедиции", "сохранить этот оригинальный СТЕПНОЙ МИР потомству НАВСЕГДА; чтобы спасти его для НАУКИ (а частью и ПРАКТИКИ); чтобы не дать безвозвратно погибнуть в борьбе с человеком целому ряду характернейших степных, растительных и животных форм..." На этих заповедных участках не одно поколение ботаников будет изучать степную растительность.

Однако грянула война, и на степной станции остались двое – заведующий Литвинов, не призванный по болезни, да младший наблюдатель. Литвинов просидел здесь до 1917 года, потом и он, окончательно обессилевший, бросил хозяйство, бросил все личные вещи, с трудом добрался до Петрограда, где накануне свершилась пролетарская революция.

В ноябре Регель собрал ближайших своих помощников на совет. Подвели итоги: за время существования степной станции там испытано несколько десятков тысяч образцов пшениц, ячменей, овсов, проса, подсолнечника и других культур. На основании этих испытаний удалось разобраться в разновидностях многих культур, возделываемых в России. Результатом этого явился подготовленный и опубликованный первый в России "Определитель пшениц", какого не было еще нигде в мире. Однако и это не все: изучены все ячмени, установлена генетическая связь между культурными и дикорастущими овсами, систематизирована культура подсолнечника. Здесь велись работы по устойчивости хлебных злаков против поражения их ржавчиной, изучались причины полегания и вымерзания хлебов.

– Невелика степная станция, – подытожил Регель, – однако добыты на ней обширные материалы, которые и легли в основу всей нашей научной деятельности.

Говорили, конечно, и о том, что степная станция давно уже стала для них и основным поставщиком хлеба насущного – излишки зерна шли на пропитание сотрудников.

Всем было ясно, что станция, оставленная в это неспокойное время на произвол судьбы, без персонала и средств может быть потеряна. Кому-то надо срочно отправиться в Каменную степь.

Взоры собравшихся обратились на Александра Ивановича Мальцева. Он несколько раз бывал там, знает дороги, знает людей. Договорились: добраться надо во что бы то ни стало, хоть пешком, а весной приступит к работе в Отделе Николай Иванович Вавилов, он сменит Мальцева, приедет и будет заведовать станцией.

С командировочным удостоверением от 27 ноября 1917 гола Мальцев отправился в путь, "чтобы спасти положение". Только через неделю, отморозив в дороге пальцы на ногах, он добрался до Каменной степи, которая очень скоро оказалась в полосе Фронтов гражданской войны. Опытная станции на долгие месяцы сделалась стоянкой разных войсковых частей и их штабов.

Такова предыстория, с которой суждено начаться новой странице истории, прочитать которую мне довелось еще с большим трудом.