Geum.ru

Жития Сергия Радонежского''. Яруководство

Вид материалаРуководство
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   13
, почти канун моего отъезда из Питера, новое предложение со стороны Министерства государственных имуществ: взять на себя осуществление уже знакомого Вам проекта по регулированию водного хозяйства в южной России".

Итак, "предложение со стороны министерства", а не согласие. К тому же, если бы Докучаев ходатайствовал, то он не обронил бы вот этой фразы: "Ну, да наше дело было СКАЗАТЬ, а их дело осуществлять".

Читаю воспоминания С.А.Захарова, которого Докучаев взял с собой в свою последнюю поездку на Кавказ. В пути, на ночлегах молодой ученый, ставший почвоведом под влиянием Докучаева и бесконечно влюбленный в него, расспрашивает своего учителя – ему хочется знать о нем все. Задает Докучаеву и нужный нам вопрос: как родилась идея снарядить экспедицию? И вот ответ самого Докучаева "Наступил голодный год. Я прочел лекции о степях, где между прочим указывал на причины засухи и голодовок. Это обратило внимание кого следует, и я получил приглашение организовать всестороннее исследование природы степей на местах".

В ответе не ясно лишь одно: кто именно обратил внимание. Может, Докучаев и сам не знал этого? Вряд ли. Тогда почему же не сказал? Тем более Докучаев всегда отличался объективностью, даже если речь заходила о противниках – сделавшему доброе дело он всегда отдавал должное и никогда не таил своей благодарности.

Вот почему я думаю, что он сказал, назвал этого человека, но при публикации воспоминаний Захарова, а публиковались они в 1939 году, редакция журнале "Почвоведение" заменила это конкретное лицо на "кого следует" – не решились упоминать царского чиновника, а то и министра.

В Каменной степи мне показали игровой Фильм "Василий Докучаев", снятый в 1961 году. Есть в этом фильме и Ермолов, которого играл Е.Копелян. Боже мой, какой же это стоеросовый помещик-степняк, представший на коне перед Докучаевым мрачной силой, олицетворяющей все мыслимое и немыслимое невежество.

Вскоре после этого я поехал в Зауралье к Терентию Семеновичу Мальцеву. Оказавшись в его богатейшей библиотеке, на всякий случай спросил, не доводилось ли ему читать труды Ермолова?

– Ну как же, – быстро откликнулся Мальцев, – Алексей Сергеевич Ермолов, первый наш министр земледелия, был очень толковым ученым, его книги меня очень многому научили. – И, к немалому моему удивлению, снял с полки несколько объемных томов. Подавал один из них, сказал: – Советую и вам почитать, если не читали, очень толковые мысли высказывает не только о системах земледелия, но и о российской жизни много любопытного.

Эта книга и сейчас у меня на столе, среди трудов Энгельгардта, Измаильского и Докучаева. С особым вниманием читаю те места, которые подчеркнул Мальцев, и убеждаюсь: даже через сто лет после написания книга и вправду многое могла подсказать Мальцеву в разработке его системы земледелия. Ее не грех бы читать и нынешним ученым, нынешним агрономам. И читать так, как читает Мальцев – с пользой.

Скажут, ну а почему бы не допустить, что инициатором экспедиции был все же не чиновник, а ученый? Ведь в то время было немало выдающихся имен, Костычев, к примеру.

Костычев?.. Да, время поставило эти два имени, Докучаев и

Костычев, рядом. Поставило в высшей степени справедливо. Но при жизни у них никогда не было не только дружбы, но и согласия. Больше того, Костычев, как никто другой, всячески препятствовал всем начинаниям Докучаева, и препятствовал так яростно, что министерским чиновникам приходилось уговаривать его сбавить пыл, искали пути, как нейтрализовать или обойти Костычева, Чаще всего обойти им не удавалось. Это был единственный человек, адресуясь к которому на совещаниях или заседаниях Ученого совета, Докучаев говорил "господин Костычев". Точно так же обращался к Докучаеву Костычев. Но и так обращались только на заседаниях – при встречах не замечали друг друга

Нет, не мог Костычев ходатайствовать об экспедиции, в основу опытных работ которой легли Докучаевские положения, а их Костычев опять же яростно оспаривал.

Улучшить природу степей, доказывал Докучаев, можно лишь экологической системой мер. Он стоял на том, что все природные условия в равной степени важны, а поэтому и решать проблему спасения от засух и неурожаев нужно в комплексе, путем улучшения всех широтных условий данной местности. Костычев считал, что решить эту проблему можно проще – совершенствованием агротехники, то есть тем, что Докучаев относил лишь к пятому "надо".

Это противостояние двух великих ученых не отменит даже смерть. И хотя время вроде бы и помирит их, сделает их имена неразлучными, однако костычевское направление в науке и через сто лет будет, даже, не осознавая этого, враждовать с докучаевским и не даст ему проявить себя на больших территориях, не пустит за пределы Каменной степи.

Вспомним снова, с какой быстротой решилось цело. Уже одно это свидетельствует о том, что инициатива принадлежала высокопоставленному чиновнику – предположения ученых никогда так быстро в жизнь не воплощались.

Снова и снова я листал и перечитывал свои выписки из писем, архивных документов и старых публикаций. Не может быть, чтобы кто-нибудь из подвижников Докучаева, занимавших участие в экспедиции, не обмолвился об инициаторе. Вот воспоминания Петра Федоровича Баракова. Он участвовал в экспедиции, а в 1897 году, когда Докучаев заболел, принял от него должность руководителя. Бараков как и Захаров, вспоминает лекции Докучаева, в который профессор "обратился с мощным призывом реставрировать современные нам степи". И сразу после этого пишет: "Островский и Писарев предложили Докучаеву казенные земли для исследований".

Воспоминания эти написаны в 1914 году и тогда же были опубликованы в одном из научных трудов, изданных в Саратове.

Подождите, подождите! Как же это я, столько раз читал "Труды Экспедиции" и не обратил внимания вот на эту фразу: "Заканчивая введение, мы не можем не принести здесь глубокой благодарности бывшему министру государственных имуществ, статс-секретарю М.Н.Островскому, министру земледелия и государственных имуществ А.С.Ермолову и директору Лесного департамента Е.С.Писареву за высокопросвещенный почин в столь важном для России деле".

За почин, а не за содействие! И это не угодническое расшаркивание – Докучаев не только никогда не расшаркивался, но слыл в высшем свете грубияном, как раз за неумение льстить и угождать малополезным "болтунам". Он благодарил лишь тех, кто обнаруживал "горячую любовь к делу и ОБЩЕСТВЕННЫМ ИНТЕРЕСАМ". К тому же, как вы заметили, Докучаев писал эти слова признательности, когда Островский уже не был министром. И если уж благодарил отставника, значит, тот того заслуживал. "Людей надо судить по тому, сколько и как они в жизни сделали", – часто говорил Докучаев, руководствуясь одним принципом – общая польза.

Итак, Островский, Ермолов и Писарев. А я, было, вычеркнул первого из числа возможных инициаторов. Да, не зная всех фактов, не выноси суда ни одному человеку.

Остается доискаться, что же побудило их на этот действительно "высокопросвещенный почин в столь важном для России деле". Пока я этого не знаю.


5


Россия подводила итоги еще одного сельскохозяйственного года.

Хозяева, покончив с полевыми работами, могли "вновь предаться размышлениям о пережитом, переживаемом и имеющим быть впереди, так как сельский хозяин, более чем кто-либо, всегда жил и живет надеждами на будущее, что и дает ему силы переживать не очень-то радостное настоящее".

Год был снова неурожайным: в центральных губерниях озимое уродилось плохо, овес – и того хуже, многие крестьяне едва лишь возвратили семена. Мало было и соломы как ржаной так и озимой: "первая составляет единственное топливо, вторая – единственное кормовое средство".

Второй недород подряд. О нем читающая Россия знала меньше, чем о недороде 1891 года. И вовсе не потому, что засуха была не такой злой, что опалила она меньшую территорию, что меньше голодало и умирало народу. И не потому, что длительное народное бедствие притушило боль и сознание тех, кто еще недавно, отложив все дела, открывал столовые и приюты, помогая голодающим и будоражил общество. Ни Лев Толстой, ни Короленко, ни Чехов на этот раз не отправились по бедствующим деревням. Сострадали, помогали, писали гневные статьи – и вдруг ни слова, хотя бедствие продолжалось.

Лето в том, что правительство категорически воспретило "всякую частную инициативу в селе помощи голодающим". Отныне не в отдельных уездах, а по всей России "деятельность лиц, посвятивших себя, по чувству христианской любви к ближним, делу помощи голодающим", рассматривалась противозаконной.

Как же прав был Короленко, писавший, что всякое "воспрещение” и "ограничение" осуществляется у нас быстро, полно и решительно, точно по телеграфу. И наоборот, всякое "разрешение" и "дозволение" ползет на долгих, и даже после того, как оно уже проникает в самые дальние административные закоулки, на него все еще недоверчиво косятся и не спешат с его осуществлением, как бы предчувствуя, что оно просуществует недолго, а "воспрещение", незаконное, неосмысленное и прямо нелепое, воспрянет опять во всей силе живущего факта.

И оно воспряло. Екатеринославский губернатор князь Оболенский "выслал административно целый санитарный отряд, снаряженный одесским обществом врачей для помощи голодающим и больным Елисаветградского уезда, и с его легкой руки то же отношение к частной помощи водворилось во всей России".

Границы голодающих губерний закрывались не только для частной помощи, но и для гласности.

Умолкла честная русская публицистика. Правда, все что хотела сказать, она сказала в период между "дозволением" и "воспрещением", – рассказала о горе людском, о страдании народном и даже о пороках социальной системы. Но обошла вниманием все те сельскохозяйственные проблемы, которые так волновали Докучаева и его единомышленников, призывавших действовать и обустраивать землю так, чтобы ей были не страшны засухи. Пробел этот восполняли учение и сельские хозяева – публицисты в те поры подобными проблемами не занимались.

Однако и в размышлениях сельских хозяев звучало настойчивое требование "немедленно приступить к разведению леса, чтобы по возможности восстановить равновесие в пропорциональном отношении земли, занятой лесами и находящейся под полевой культурой". Их мучило то, что "ни о каких подобных мероприятиях, или только проектах таковых, что-то не слышно даже после прошлогоднего бедствие и всего того, что говорилось и писалось в прошлом году по всем вопросам злобы дня – нашего земледелия".

Нет, не пропали даром публичные лекции Докучаева, не зря писал он свои статьи в "Правительственный вестник", которые объединил в одну книгу "Наши степи прежде и теперь" и указал на ее обложке: "Издание в пользу пострадавших от неурожая". Деньги от продажи книги пошли в пользу голодающих, иди начинали служить Отечеству, о чем и свидетельствовали речи на съездах, статьи в газетах.

Сознание необходимости лесоразведения настолько окрепло "в более интеллигентном обществе сельских хозяев", сообщалось в публикациях, что многие частные лица уже приступили к посадкам по своей доброй воле. К сожалению, труды этих пионеров составляли "лишь каплю в море нашего степного безлесия, о чем, конечно, приходится только сожалеть".

Не замолчали и сами пионеры. Один из них с отчаянием взывал: "И когда-то голос наш дойдет и будет услышан тем, словом которого все на Руси зиждется, все движется, все работает на пользу отечества..."

В том "интеллигентном обществе сельских хозяев", к которому относился и взывающий, все отчетливее понимали, что "работать в убыток немыслимо, какова бы не была привязанность к земле", и ох как ненадежна эта привязанность, постоянно испытываемая недородами и голодом.

И хозяин, возвысившись до научного понимания проблемы, писал:

"Настала однако пора взяться за ум, за восстановление равновесия в природе, равновесия, нарушенного хищническою рукой цивилизованного человека. Теперь приходится позаботиться об обеспечении существования не только будущего поколения, но и настоящего, иначе нам останется только бежать, покинув все, куда глаза глядят – в Сибирь, в Америку, туда – где земля и природа все еще в состоянии дать пищу человеку. Попытки этих бегов мы уже видим".

Вот так. В те же самые дни тульский губернатор отрицал "наличность бедствия" по вверенной ему губернии, а тульский землевладелец едва сдерживал крик о скорейшей помощи в борьбе с общим стихийным врагом – повсеместным оскудением влаги. И все же не сдержался, крикнул:

"Вразуми же Бог того, кому вручена судьба нашего многомиллионного отечества, войти в положение нашего земледелия и тем спасти нас и детей наших от будущих бедствий и разорения".

Вразуми! Не блудного сына своего, не убогого умом домочадца (с такими просьбами кто не обращался на Руси) – Царя вразуми!.. Да такого не позволял себе ни один критик, а если и позволял, то лишь в доверительных разговорах с друзьями, в письмах, но не в статьях своих.

Вразуми!.. Я еще раз посмотрел на название газеты, опубликовавшую эту дерзкую просьбу, и поразился: "Гражданин"! Газета, издававшаяся на правительственную субсидию и которая уже в те годы открыто называлась черносотенной и ультраконсервативной, редактировал которую князь Мещерский Владимир Петрович, "злейший враг даже умеренных реформ".

Видно, не ожидал князь Мещерский такой мерзости от землевладельца-дворянина, опубликовал, не дочитав статью до конца.

Однако просьба сельского хозяина так и не дошла до бога.

Просьба не дошла, но идея степного лесоразведения крепла в сознании многих и многих земледельцев, истинных хозяев земли русской. Эта идея все настойчивее звучала и в ответах на вопросы Вольного экономического общества: в степных наших уездах ветрам гулять нет почти препон, потому что и в них самых, "кругом и около до Азии уже не осталось задерживающих лесов". Так жить нельзя. Земледелие превратилось в орлянку. Нужны пруды, нужны посадки по оврагам, по балкам, вокруг прудов.


6


В конце ноября участники экспедиции завершили полевые работы и покинули Каменную степь. Но покинули ее не все: в ней оставались заведующий участком Конрад Собеневский и два наблюдателя – Изосим (Зомма) Белоус, откомандированный в экспедицию Киевско-Подольским управлением, и Баренец, прибывший в Каменную степь в конце августа по окончании в Хреновом лесной школы, удостоенный за отличную учебу высшей награды.

Им первым предстояло прожить всю зиму в степи, на что не решались даже арендаторы. Трое в белом безмолвии. К тому же лишь двое будут жить по соседству, а третий на метеостанции в полутора километрах от них. Им первым выпало испытать все невзгоды открытой степи, вести каждодневные наблюдения да еще доставлять из Хренового за 30 степных верст весь инвентарь, который к весне должен быть на месте, потому что с весны начнутся все те практические работы, для выполнения которых и снаряжалась Экспедиция.

"Наконец-то я отоспался и привел себя в порядок, – сообщал Докучаев другу своему Измаильскому после бесконечных странствий по степям. – Семья вернулась сдачи, и я снова начинаю втягиваться в обычные зимние занятия".

Настроение у Докучаева хорошее, .даже прекрасное: "работы южной экспедиции обеспечены", а это самое главное.

Сибирцев засел за "Предварительный отчет о деятельности Особой экспедиции". Отредактировав, Докучаев пописал его в канун нового года. Потом садится и пишет "милостивому государю Михаилу Николаевичу Островскому" и неофициальный отчет.

Кажется, этот последний нигде и никогда не публиковался. Нет его и в собрании сочинений Докучаева. Вот он, извлеченный вместе с другими бумагами из недр исторического архива, лежит передо мной – несколько страничек, исписанных мелким, почти бисерным, бегущим почерком.

Время, разделявшее нас, вдруг исчезло. Мне показалось, Докучаев написал этот документ только вот сейчас, и обращается в нем к нам. Вроде бы даже предположил прочитать его, прежде чем подписать, а сам отлучился ненадолго – отсюда, с набережной, где исторический архив, до его квартиры рукой подать, отсюда 1-я линия Васильевского острова как раз через Неву напротив, а за Невой и дом 18 недалеко. Мне даже показалось, что вижу его высокую Фигуру в меховой большой шапке, с поднятым полуизъеденным бобровым воротником и с пледом на руке. Шагает по улице широко и спокойно, однако поступь какая-то мужицкая, тяжеловатая, даже неуклюжа. Таким видели ученики своего профессора, когда он шагал по утрам в университет. Таким и мне он увиделся.

Я читал этот документ и думал: не зря мотался Докучаев по южным степям России. Он, сын России, увидел такие размеры стихийного зла, причиняемого хроническими засухами, бурями, суховеями, непомерным разрастанием оврагов, движущимися песками, усыханием водоемов, понижением грунтовых вод, выпахиванием и истощением почв, что не мог теперь отдыхать спокойно. Ему надо было выговориться, поэтому и сел писать неофициальный отчет. В нем он убеждал министра: "Необходимо привлечь к этой ГИГАНТСКОЙ БОРЬБЕ наше общество, потому что одному правительству едва ли справиться с невзгодами". Для этого "правительству предстоит прежде всего разъяснить самый вопрос – ХАРАКТЕР и РАЗМЕРЫ зла, а ровно и СПОСОБЫ борьбы с ним... Такое разъяснение должно стать достоянием всей грамотной России".

Он уже знал, что земство приняло постановление о запруживании балок и обязательном полезащитном лесонасаждении. Как выразился Измаильский, "неурожай раскачал черноземную силу".

Раскачать-то раскачал, да на пользу ли?.. В это же самое время, когда постановление принимали, администрация губернии занималась "распространением холеры и спешным сечением бунтарей (бунт на заводе Юза) в массе, не допуская исследования, кто из бунтарей виновен". Так что "не чуждый вопросов культуры" губернатор Шлиппе, взявшийся за распространение лесоводства и садоводства в деревнях, может и в этом деле прибегнуть к тому же методу – "не допуская исследования", особенно в деле обязательной лесной повинности, которую вознамерилось ввести в своих владениях губернское руководство.

На такую возможность намекнул Докучаеву и предводитель екатеринославского дворянства Петр Каменский, который сообщал: "У нас теперь имеется около 25 тыс. рублей на запруды и тьма властей, содействующих облесению. Словом, положение вещей такое, что глупостей можно наделать сколько влезет".

А ну как вся эта тьма властей начнет так же спешно вразумлять крестьян, которые, движимые нехорошим предчувствием, уже на первых же шагах "враждебно смотрели на "барские" затеи".

Чтобы этого не случилось, Докучаев советует министру "выработать и издать новые законоположения о водном и лесном хозяйстве в степях России". Настаивает на расширении Экспедиции – надо на первое время еще два участка: один на водоразделе Днепр-Днестр, а другой где-нибудь в Саратовской, Симбирской или Самарской губернии. Все участки сделать опытными станциями – "и тогда будут они по всей наиболее хлебородной части нашей черноземной полосы" служить "ЖИВЫМ, НАГЛЯДНЫМ И БЕССПОРНЫМ доказательством ВОЗМОЖНОСТИ, ПОЛЕЗНОСТИ И ПРАКТИЧНОСТИ новых мероприятий". Требует расширить задачи экспедиции, "возложив на нее выработку, испытания и учет не только лесного и водного, но и ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОГО хозяйства южной

России, в ИХ ВЗАИМНОМ СОЧЕТАНИИ И ВОЗДЕЙСТВИИ", а для этого просит прикомандировать к экспедиции опытного ученого агронома и пять молодых выпускников средних сельскохозяйственных школ.

Безмерно уставший Докучаев добивается расширения работ в степях, чтобы в эти работы обязательно было включено и устройство опытных сельскохозяйственных полей. Как ни странно, экспедиции они не планировались, и Докучаеву долго еще придется добиваться разрешения на их устройство.

Однако именно эта странность и ставит все на свои места. Теперь понятно, ради каких целей замышлялась экспедиция: Островский, Ермолов, Писарев, прямо или косвенно отвечавшие за общественные работы по устройству прудов и насаждению лесных полос, хотели дать Аненнкову научные рекомендации, выработанные на опытных участках.

Подтверждение этому мы найдем у Ермолова, но позже. Докучаев смотрел на свою задачу гораздо шире.

Итак, 4 января 1893 года Докучаев подписывает неофициальный отчет министру, а 10 января высылает Измаильскому экземпляр "Предварительного отчета о деятельности Особой экспедиции". Он был доволен сделанным, и поэтому торопился поделиться радостью своей с человеком, который лучше других понимал его.

Однако Измаильский прислал ответ, который заметно остудил Докучаева. "Думаю, что если я увлекаюсь культурными мерами, – писал он, – то в той же мере Вы увлекаетесь мерами облесительными; их значение, по-моему, под большим знаком? Практическое осуществление их в размерах, могущих иметь значение, представляется мне целом почти не выполнимым, если принять во внимание культурное и материальное положение страны. По-моему, главное значение Ваших работ – выяснить значение различных мер, а до их практического осуществления еще очень далеко..."

Спохватиться бы ему и не продолжать эту мысль, однако он решил оговорить ее до точки:

"Я почти убежден, что Вы, глубокоуважаемый Василий Васильевич, сами лично придаете наибольшее значение первой части Ваших работ, а не практическому их осуществлению; об этом последнем по необходимости Вам приходится писать с несоответствующим их значению подчеркиванием. Это тоже одна из практических работ к осуществлению главной задачи".

Если бы так сказал кто-нибудь другой, если бы кто другой заподозрил его в хитрости, то Докучаев просто бы вычеркнул этого человека из числа свих знакомых. Он никогда не брался за дело, в успех и полезность которого не верил. Он никогда не хитрил ни в отношениях к делу, ни в отношениях с людьми, поэтому многие считали его тяжелым человеком, поэтому в жизни у него было так мало друзей.

И вот сказал ему такое человек, которого он называл приятелем, любил и будет любить до скончания жизни своей – именно ему он напишет последнее предсмертное письмо.

Докучаев был обижен неверием друга и ответил Измаильскому не сразу сослался потом на дела и разъезды. А сославшись и извинившись, написал, будто клятву отчеканил: "Я постараюсь (и если не помешают, то ИСПОЛНЮ), дать то, что обещано мною в ЗАГЛАВИИ отчета; а может быть, и больше... Впрочем, будущее докажет лучше. Откуда взяли Вы, что мы идем по разным дорогам?"..

Думается, неверие это было вызвано не только "культурным и материальным положением страны". Перечитаем еще раз первую фразу Измаильского: "Если я увлекаюсь культурными мероприятиями, то в той же мере Вы увлекаетесь мерами облесительными". Дело в том, что как раз в этот период Измаильский пришел к убеждению, что поднять уровень грунтовых вод на пашне ("заболотить", – говорил он) можно "строгим выполнением одного условия: чтобы вся атмосферная вага входили в почву". Но, в отличие от Докучаева, считал возможным добиться этого одними агротехническими приемами. Докучаев ответил ему на это: "Сердечно боюсь, что Вам придется горько разочароваться в Ваших мечтах заболотить Дьячковскую степь при помощи чисто культурных земледельческих приемов".

И все же... "Откуда Вы взяли, что мы идем по разным дорогам?" – спрашивал Докучаев. Цель, а значит и дорога у них одна, только агроном Измаильский смотрит на дело уже, надеется лишь агротехническими приемами задержать влагу в почве, уберечь ее от испарения и стока за счет глубокой вспашки поперек склонов, кулисных паров и своевременного уничтожения сорняков. Но и лесополосы сажал вокруг Дьячкова, создавал пруды по лощинам и балкам. Неужто лишь для красоты?..

Уже через год Измаильский признается Докучаеву в своей ошибке: "Грунтовые воды пополняются на счет атмосферной влаги не через всю поверхность почвы, а в исключительных местах; такими питающими пунктами являются прежде всего наши воронки и затем пруды, расположенные в верховьях, и различные заросли в открытых степях". Тем самым признал правоту Докучаева. Но как агроном-практик все еще колебался: "Что при нашей бедности логичнее: тратить на обводнение и облесение жалких и незначительных площадок, или затратить раньше на изучение – в обширном смысле слова – всех условий, окружающих хозяина южных степей?.."

Докучаев одобрительно относился к поискам Измаильского, внимательно изучал его земледельческие приемы, потому что хотел применить их в ряду с другими мерами и на участках экспедиции.

Как раз в это время Измаильский готовил свой труд "Как высохла наша степь?", который станет широко известен во всем научном мире. В нем он проследит историю оскудения степей и предупредит человечество: в недалеком будущем, при таком хозяйствовании, черноземные земли способны превратиться в пустыню. Однако Измаильский не только пугал, но и отвечал на многие не разрешенные наукой вопросы, касающиеся не только прошлого, но и настоящего. Он первым определил динамику влажности почвы в зависимости от рельефа местности и культурного состояния пашни, что давало возможность человеку хозяйствовать на земле разумно.

На основании многолетних полевых опытов Измаильский доказал: почвы тем в большем количестве вбирают в себя дождевую и весеннюю воду, тем меньше ее испаряют, чем структура этих почв ближе к зернистой структуре девственных степей. А раз это так, то часто повторяющиеся неурожаи от засух происходят не от изменения климата, а от нарушения человеком зернистой структуры почвы.

Все эти идеи Докучаев знал от него задолго до их опубликования. Знал и радовался тому, что наконец-то "наука проникла в темную область земледелия, в которой до сих пор господствует еще рутина". Поэтому-то в том же ответном письме Докучаев просит Измаильского посетить весной участки экспедиции, "чтобы помочь нам организовать там пока небольшие опытные поля" – на первое время десятин по 20.

Измаильский с удовольствием принял предложение, и Докучаев явно подобрел, подробно пишет ему о целях, которых он намерен добиться устройством опытных полей. Делится и самой радостной перспективой: "Будем просить Вас заглянуть сельскохозяйственным оком и на все наши участки целиком. Весьма возможно (Ермолов так желает.), что со временем и все наши участки превратятся в огромные опытные поля".

Ермолов, и это уже знали все, только что возглавил Министерство государственных имуществ, которое вот-вот должно преобразоваться в Министерство земледелия и государственных имуществ (произойдет это 21 марта 1894 года).

Вы помните, как ждал этого преобразования и этого назначения Энгельгардт. "Кому же и быть министром земледелия, как не Ермолову?" – писал он Докучаеву. Однако же события этого так и не дождался. 21 января 1893 года Александр Николаевич Энгельгардт, представитель передовой русской интеллигенции, выдающийся ученый, сельский хозяин и химик, ссыльный профессор, положивший основание первой в России опытной станции по изучению минеральных удобрений, скончался от паралича сердца на 61-м году жизни.

Тяжело пережил эту утрату Докучаев. Умер друг и единомышленник. И с годами эта утрата будет сказываться все заметнее.

"У меня всегда больно на душе, когда вспоминаешь, как много сил губится на Руси, – как мало личность дает того, что в ней есть..." – записал в дневнике Владимир Иванович Вернадский, узнав о смерти Энгельгардта.

В эти дни Докучаев находился под Варшавой, в Новой Александрии, где реорганизовывал и ставил на ноги сельскохозяйственный институт.

У него всегда была куча самых разных дел. Однако сам он считал их взаимосвязанными, без решения одного не мыслил и решения другого. Ну, в самом деле, что полезного и толкового могут свершить на земле выпускники институтов, в которых подготовка специалистов поставлена из рук вон плохо. А тут так повезло. С высочайшего позволения ему разрешили реорганизовать один из институтов, прием в который уже было закрыли, возродить его на основе совершенно новой программы, какую выработает он, Докучаев. Как было отказаться от такого нужного России дела! И Докучаев укатил в Новую Александрию. Думал, только на зиму, чтобы весной – в степь. Однако реорганизация затягивалась, и руководить делами экспедиции Докучаеву приходилось издали. Благо, что в Петербурге был у него хороший помощник.

Все хлопоты по экспедиции, а значит и сношения с департаментами, легли на Николая Сибирцева, который накануне отъезд в степь извещал Докучаева: "Сегодня окончательно выяснилось, что увеличение числа участков Экспедиции отложено до будущего года". Директор Лесного департамента Е.С.Писарев подтвердил: "Алексей Сергеевич Ермолов очень желал расширить работы экспедиции и искал для этого денежных средств не только в лесном департаменте, но и в Департаменте земледелия – но, увы, таких средств не оказалось, и поэтому решение означенного вопроса отложено до будущего года".

Ах ты, бедная Россия, в двух твоих департаментах не нашлось нескольких тысяч рублей на нужное дело...

А еще в письме от 14 апреля Сибирцев сообщал: "Коллекция для Чикаго упаковывается; все более или менее устроено, благодаря главным образом П.В.Отоцкому".

Упаковывалась почвенная коллекция Докучаева и его учеников, которая в том же 1893 год поплывет за океан на Всемирную Колумбову выставку, посвященную 400-летию открытия Америки. Вместе с коллекцией отправится и книга Докучаева "Русские степи. Изучение почвы в России, его прошлое и настоящее". Да, это "Наши степи прежде и теперь" в сокращенном переводе с пополнением истории изучения почвы.

Экспонировать коллекцию почв, а вместе с тем и предъявить миру новую науку, которой пока что не было ни в какой другой стране, едет молодой ученый В.Р.Вильямс, недавно окончивший петровскую академию. Об этой выставке надо бы рассказать подробнее, но, надеюсь, у меня будет повод сделать это в другом месте. А сейчас вернусь к делам экспедиции.


7


Ну, а что делали, как жили-были три наших зимовщика, оставшихся в степи? Как жил Собеневский, сын дворянина, окончивший Петербургский институт, не избалованный жизнью, но все же привыкший совсем к иным условиям, в том числе и природным – работал до этого в лесничестве под Уфой, а там места – сказка!

А Изосим Белоус, приехавший сюда с благодатной Украины, куда был направлен после окончания Хреновской лесной школы – он был одним из лучших учеников первого выпуска.

О чем думал, что делал совсем юный Баранец, оказавшийся сразу после шумной школьной жизни одиноким жильцом на метеостанции в безлюдном степном просторе, по которому свободно гуляли яростные метели, завывая в одинокой трубе его одинокой избы?

Нет ответов на эти вопросы. Лишь мельком упоминается в архивных бумагах, что зимой Собеневский несколько раз приезжал в Хреновое и снова возвращался в степь с грузами, поступившими для экспедиции. И ни слова про Изосима Белоуса, ничего про Баранца, даже имя его неизвестно.

Одно известно, службу свою несли они исправно, в журнале наблюдений не осталось ни одного пропуска. Значит, работали, сознавая, что наблюдений эти сгодятся при определении мер противодействия суровым условиям здешнего климате.

Работая, ждали весны. Может быть, никто другой во всей России так не ждал ее. Весна принесет им не только тепло, но и избавление от гнетущего одиночества, когда могло показаться, что ты остался один на всем белом свете.

Можно лишь догадываться, как радовались три отшельника весеннему теплу, пробуждению природы, с каким нетерпением вглядывались они вдаль – вот-вот должны появиться на дороге подводы с теми, кто жил в обитаемом мире.

Апрель... Ах, этот радостный, пьянящий степными запахами апрель. Степь хоть и пробуждалась, но еще окончательно не пробудилась, все еще нежилась, отогревалась под теплым солнышком, вслушивалась в пересвисты вылезших из нор сурков, в звоны жаворонков. Первые дождики исподволь смывали с нее серый цвет жухлых трав, и занежившаяся степь вздохнула, окончательно пробудилась – и пошли пробиваться ростки цветов и трав. Едва выбившись из пригретой земли, они тут же раскрывали бутоны – в одно утро степь покрылась таким ярко-желтым первоцветьем, что в глазах рябило.


8


На этот раз съезжались в степь порознь. Первым, в двадцатых числах апреля, прибыл из Петербурга Николай Михайлович Сибирцев – на него Докучаев возложил все заботы по организации практических работ.

Вскоре из Ново-Александрийского института приехал профессор Дейч. Ему первому предстояло начинать обустройство Каменной степи – надо было приступать к строительству плотин в степных балках.

Из Самары прибыл Ковалев, "Онисим – золотая борода", который, "обладая легеньким бахвальством, старался выдавать себя начальством", – так охарактеризовал его в "поэме" Высоцкий. Пора было завозить саженцы из Анадоля и других лесничеств, закладывать древесную школу. Высеянные осенью в питомнике семена липы, дуба, акации, сосны, как и всех других пород, взошли вопреки всем сомнениям, хорошо и дружно, так что материал для посадок будет.

Сибирцев с Ковалевым наметили в натуре места для первых защитных и снегосборных посадок: квадрат вокруг наблюдательного колодца – 1 десятина, и полосы в зоне метеостанции – 5 десятин.

И Сибирцев, и Дейч, и Ковалев будут приезжать сюда и уезжать на другие участки – они распорядители, им всюду надо успеть, чтобы наметить на плане и в натуре первоочередные объекты работ, дать соответствующие указания.

Исполнение всей этой работ возлагалось на Собеневского, заведующего участком и всеми работами в степи. Стройка, распашка, посадка, наем рабочей силы и тягла – все на нем. И все надо успеть, все сделать хорошо. Он успевал и делал. Ни один из чинов Экспедиции ни разу не пожаловался на него Докучаеву. Хотя никто и не хвалил. Так бывает: есть люди, у которых дело вроде бы само собой делается, а они не шумят, не суетятся и никому в глаза не бросаются.

Правда, не двух других участках дела обстояли хуже, что-нибудь да срывалось, накапливались недоделки. Поэтому и в переписке чаще упоминались именно эти участки – в Каменной степи все в порядке. Однако Докучаев все больше привязывался душой именно к Каменной степи, где природные условия были куда хуже, чем на других участках, а дела шли лучше.

"Пожалуйста, побывайте на участках", – все чаще и все настойчивее напоминает Докучаев Измаильскому, – нужно помочь в организации опытных полей. Однако Измаильский не смог выехать ни в мае, как обещал, ни в июне. Еще в апреле, будучи по делам в Петербурге, он заболел воспалением легких. "Питер на меня подействовал скверно – здоровье потерял, а для души ничего отрадного не получилось", – жаловался Измаильский почти теми же словами, что и Энгельгардт несколькими годами раньше. Болезнь усиливалась при малейших переменах погоды. И он отказывается от предложения: "Все более и более страшусь, что я не в силах буду исполнить поручение Ваше, хотя желание имею очень сильное".

В первых числах июля Докучаев, разделавшись с институтскими делами в Новой Александрии, торопится на степные участки – туда собирались приехать директор Лесного департамента Писарев и новый министр Ермолов. Там, на месте, с ними легче будет решить многие вопросы.

Однако Писарев, давно уже болевший, известил Докучаева, что уезжает на лечение в Мариенбад, и поэтому нынешним летом на участке не поедет. Но сообщал, что Ермолов ''посетит Вас непременно". И просил: "Было бы крайне важно для нашего общего дела, если бы вы, Василий Васильевич, могли показать наши начинания Ермолову лично".

Не знаю, приезжали ли министр на участки – ни в письмах, ни в документах не нашел ни слова об этом. Если и приезжал, то, значит, ничего важного не случилось. Даже вопрос с организацией сельскохозяйственных опытов по-прежнему оставался нерешенным. А Докучаев только о них теперь и говорил, и писал. Уже был готов и проект этих опытов, составленный вызванным из Одессы профессором П.Ф.Бараковым.

Петр Федорович не первый раз работал с Докучаевым, под его началом он уже участвовал в почвенных исследованиях Нижегородской губернии. И работал не плохо, со знанием дела. А в 1888 году по поручению Вольного экономического общества организовывал сельскохозяйственную опытную станцию в селе Богодухове Орловской губернии. Он же составлял и программу работы этой станции.

И все же Измаильский в агрономических лесах разбирался поосновательней. Жаль, что нет его в экспедиции. Пусть хоть почитает, сделав свои замечания. И Докучаев посылает проект на хутор близ Диканьки – Измаильскому.

"В проекте Баракова всюду скользит – книжка, – писал Измаильский, возвращая проект, – я стараюсь несколько более развить практическую основу, указавши на теоретические заблуждения, положенные в основу опытов".

В организации сельскохозяйственных опытов Докучаев был особенно щепетилен, ему хотелось услышать как можно больше разумных советов, чтобы сделать как можно меньше ошибок. И он решил опубликовать проект Баракова с замечаниями Измаильского "именно с целью подвергнуть его критике" вынес на всенародное обсуждение.

Эти опыты, мечтал Докучаев, помогут в дальнейшем приступить к созданию на каждом участке образцового хозяйства, "тесно связанного с новыми, рациональными водными и лесными порядками", так что от ошибок нужно избавиться еще до закладки опытов.

Что же предлагал Бараков? Он был убежден, что сельские хозяева сами помогают засухе в ее опустошительных действиях. Помогают как беспощадным истреблением лесов, так и широкой распашкой земель, даже неудобных, – в погоне за обширными посевами, дающими в благоприятные годы сравнительно высокие урожаи хлебов. Оголив черноземную степь и нарушив естественное зернистое строение почвы, человек с плугом открыл простор для разрушительной деятельности атмосферных вод и ветра. Неправильно обрабатываемая почва стала меньше впитывать влаги к уже по одному этому сделалась суше.

Бараков в опытах планировал испытать мелкую, среднюю и глубокую вспашку при раннем и позднем, при густом и редком посеве.

После пропашных в 12- и 9-ти полных севооборотах предлагал под их покровом высевать травы – люцерну и эспарцет.

Намечал внедрить кулисные посевы.

Впервые, пожалуй, было замечено, а в "Трудах Энциклопедии" зафиксировано: СТЕРНЯ на полях оказывает довольно сильное влияние на защиту почв от выдувания, в степной зоне она играет ту же роль что и живой травянистый покров...

Кто знаком с нынешними системами земледелия, тот уже отметил про себя: все, что намечал Бараков, было испытано и не без долгой и трудной борьбы внедрено в практику.

Что "водные и лесные порядки" будут созданы, Докучаев уже не сомневался: в степи работали знающие, увлеченные своим делом гидротехники и лесоводы. А вот знающего агронома все еще не было.

"Агронома я до сих пор не нашел еще", – жаловался Измаильскому, снова и снова приглашая его приехать. А тот все отказывался: то болезнь не пускала, то накопившиеся за время болезни дела по управлению имением Кочубея. Как же опротивели они ему, эти дела в княжеском имении, давно бы надо было отыскать другую службу, однако пока не подыскал – надо работать.

Вот же чудак-человек, а когда Докучаев предложил ему место в институте, то отказался, побоялся, что не справится. Ему бы какое конкретное дело, чтобы на земле.

Будет такое цело! Сибирцев как раз просится из Экспедиции на подготовку мастерской диссертации, – об этом уже давно был уговор, так что надо отпускать, а Измаильского – на его место.

Вернувшись в Петербург, Докучаев спешит к министру. И в тот же день и час пишет Измаильскому: "Только сейчас вернулся от А.С.Ермолова и имею сделать Вам, С СОГЛАСИЯ МИНИСТРА, – выделяет эти олова в письме, – следующее предложение:

Поступив на службу в Министерство земледелия, Вы будете состоять в экспедиции "старшим помощником начальника экспедиции"...

Специальная Ваша задача будет заключаться в организации на участках, прежде, опытных полей, а затем – в постепенном превращении участков в образцовые хозяйства. В экспедицию необходимо вступить примерно в феврале и не позднее марта..."

И добавляет: "Лично я очень советую Вам взяться за это дело; СО ВРЕМЕНЕМ Вы же будете, вероятно, и начальником экспедиции".

Предложение привело Измаильского в восторг и... замешательство. Да, отвечал он, институт его пугал "неуверенностью в своих силах и своей приспособленности, а тут совершенно иное дело". Дело вполне для него подходящее, в котором мог поручиться за успех. Одна беда – жить или приезжать зимою в Питер ему строго запрещено, пока легкие не окрепнут. Вот вели бы зимою можно было жить на юге, а летом по участкам, тогда другое дело. К тому же ни в феврале, ни в марте приступить к новым своим обязанностям никак не сможет: "Оставить Кочубея, не произведя посева яровых и не окончивши начатую постройку мельницы, я считаю прямо нечестным – это его поставило бы в очень затруднительное положение; могу совершенно освободиться в конце апреля или начале мая".

Ах ты, совестливый человек. Сколько раз тебя ставил Кочубей в "очень затруднительное положения"! Сколько раз ты готов был бежать от него куда глаза глядят... Ну да что ж с тобой поделаешь...

Докучаев чтил его не только за цело и агрономический ум, но и за вот такую щепетильность, за бескомпромиссную честность. Так что согласился бы подождать и до мая. Однако за письмом из Полтавы пришла телеграмма: "Слег кровь горлом разъезды не вынесу отказываюсь Измаильский".

Лежа в постели, Измаильский думал (свои думы он изложил в одном из писем), что это все, конец. Потом, правда, полегчало, однако слабость была страшная. В голову лезли самые мрачные мысли, так что, убеждал себя, взяться за эту ответственную должность он в таком состоянии не имеет права. "Не буду же я сидеть дома, когда работа идет на пунктах; при разбросанности участков и их отдаленности от станций железных дорог, я должен буду проводить в телеге все время от начала весны, даже и раньше, и до поздней осени. Об каких-либо удобствах при этих поездках, понятно, и думать нельзя". И, извинившись перед Докучаевым, отказывается: "При таких условиях взять эту должность рискованно как лично для меня, так и для дела".

Другой кандидатуры на эту должность у Докучаева не было, и он продолжает настаивать: "Мне очень досадно расставаться с мыслью, что столь крупное, важное и дорогое дело попадет не в Ваши руки. Вот почему я еще раз прошу Вас подумать о моем предположении и уже тогда окончательно ответить мне".

Однако Измаильский отказывается: он не уверен, удастся ли ему вырваться "из объятий смерти". А Докучаеву рекомендует вместо себя на выбор двух полтавских агрономов и, "наконец, в Академии есть человек – Вильямс – не возьмется ли он?"

"Что же делать", – ответил Докучаев, смирившись с отказом. И жаль, и досадно, однако ничего не поделаешь.

Вильямс... Выпускник Петровской академии, оставшийся в ней преподавать. Недавно сопровождал почвенную коллекцию на Колумбову выставку в Чикаго. Не по просьбе Докучаева. Он поручил бы это почетное дело одному из своих учеников – конечно, Отоцкому, заботливому хранителю коллекции, готовившему не к отправке за океан.

Выставка, на которой демонстрировалась Докучаевская почвенная коллекция, была не первая и не последняя. На каждой экспонировал коллекцию если не сам Докучаев, то один из его учеников. Только на Чикагскую отправлялся человек, не имевший к этой коллекции никакого отношения. Видно, кто-то подействовал, и Докучаева обошли. Отоцкий, подготовив коллекцию к отправке за океан, поехал в Каменную степь на почвенные исследования, а в Чикаго с коллекцией уехал Вильямс...

Рекомендацию Докучаев пропустил мимо ушей, а вот с губернским агрономом Дубровским попросил переговорить. И пожаловался:

" У нас так мало умелых, честных и знающих, а главное – любящих свое дело людей!".


9


А работы в степи с каждым годом обретали все больший размах: по степным балкам уже голубели пруды, а вокруг, целя степь на квадраты, уже зеленели лесные полосы. Накапливался опыт, а с ним приходило и умение. И уже не по 5-6 десятин посадок прибавляли за весну и осень, а 15-20.

Однако все дальше отходил голодный 1891 год, все реже вспоминали засуху. Россия снова была с хлебом. Опять цены на него упали и достигли такого низкого уровня, до какого еще никогда не опускались: пуд ржи продавали за 30-35 копеек, а местами и того ниже, а ячмень и вовсе шел почти задаром – по 17-20 копеек. И на этом уровне цены держались довольно долго, что не позволяло крестьянам оправиться.

В декабре 1894 года Измаильский, по-прежнему управлявший имением Кочубея, писал Докучаеву с тревогой: "Наши великие люди поехали в Питер решать вопрос, как сельское хозяйство окончательно добить; теперь оно едва волочит ноги". И тут же объяснил положение: "Имею 300 тыс. пудов продажного хлеба и ожидаю от хозяйства убыток! Вот каково наше положение".

Ну, Кочубей не пропадет, он может подождать с продажей – к весне хоть чуть-чуть да подорожает. А крестьянину как быть? Ему, бедолаге, хоть плачь, а вези на базар сейчас и продавай. Усмехнется читатель: мол, не сгущай краски, писатель, не придумывай. Но я ничего не придумываю – это сам министр земледелия засвидетельствовал: "От крестьян приходится слышать ужасающие пожелания дальнейших неурожаев".

И не сдержался, добавил с горечью: "Теперь ведь и в хороший год наш крестьянин зачастую впроголодь живет, вынужденный отвозить на базар и продавать за бесценок значительную часть собранного им хлеба, – немцев им кормить".

Да уж лучше опять неурожай – хлеб свою бы цену имел. Разговоры о борьбе с засухой все больше раздражали. Все меньше понимали – зачем? Бог захочет, так и не камушке родится хлеб, судили-рядили одни. Другие, люди ученые, пускались в долгие рассуждения: мол, вопрос о влиянии лесов на климат и урожай – вопрос в науке спорный, так что нечего и тратиться на все эти облесительные и обводнительные работы.

Крик протеста – две телеграммы, летевшие в Петербург. Одна – министру Ермолову:

"В виду крайней сложности и трудности задач экспедиции почтительнейше просил бы ваше превосходительство утвердить смету согласно личным переговорам смета и без того сильно сокращена мною – Докучаев".

Другая – директору Лесного департамента Писареву:

"Просил телеграммой Алексея Сергеевича и вас убедительно прошу не сокращать сметы опасно – Докучаев".

Ермолов, пришедший в ужас от пожеланий дальнейших неурожаев, на телеграмме написал: "Увеличение расходов я признаю ныне принципиально неудобным".

И из сметы были полностью вычеркнуты расходы на сельскохозяйственные опыты. Всего же экспедиции выделялось на 1894 год 39445 рублей. Такие суммы на иных опытных станциях составили перерасход сметы, а не саму смету.

Будь жив Энгельгардт, не преминул бы утешить: вы, мол, и малыми средствами способны большие дела свершить, какие не под силу иным деятелям с миллионами. Однако почему же увеличивать расходы на работы в степи министр признал "принципиально неудобным"? Ведь они лично переговорили и договорились, что пора приступать и к сельскохозяйственным работам, на которые, условились, будет выделено 6360 рублей. Всего-то!

Может, ответ кроется вот в этой записке Писарева, которой он спешил уведомить Докучаева: "Статс-секретарь Михаил Николаевич Островский докладывал нынче государю о нашей экспедиции и обещал представить его величеству отчет о ее деятельности: я полагаю, что наш бывший министр ждет Вас теперь с нетерпением, и было бы хорошо, если бы Вы пожаловали к нему утром между 11 и 12 часами 6-го сего января".

В назначенный день Докучаев вручил Островскому доклад по делам экспедиции. Тот, без сомнения, представил отчет государю.

Как отнесся государь к деятельности экспедиции, неизвестно. Однако именно после этого доклада Ермолов посчитал "принципиально неудобным" увеличивать расходы по экспедиции.

Несколько лет спустя, когда очередной неурожай снова покарает Россию за беспечность, Ермолов печатно пожалуется на то, что опыты по обводнению степей и закреплению оврагов делались все более непопулярными в верхах, кредиты на эти цели год от года обрезывались, а потом и почти совсем прекратились.

"Когда я просил отпуска средств на оросительные работы, – писал Ермолов, – министерство финансов мне ответило, что цены на хлеб и без того стоят очень низкие (последствия неурожая 1891 года были к тому времени уже забыты), орошение же может повести только к дальнейшему перепроизводству хлеба в России".

Когда же заходила речь о необходимости закрепления оврагов, отвечали, что "и это совершенно лишнее, потому что земля, снесенная в одном месте, откладывается в другом, и, следовательно, страна в общем от этих размывов ничего не теряет".

Вряд ли доводы эти сочинялись в министерстве финансов. Уж на финансистов-то Ермолов нашел бы управу. Так рассуждал кто-то выше.

Не сам ли государь России? Не потому ли стало "принципиально неудобным" добиваться увеличения расходов на работы в степи?

Правда, причина могла крыться и в другом. Именно в это время Ермолов добивается учреждения еще одной экспедиции, и тоже под крылом Лесного департамента. Ермолов же дал ей и название – "Экспедиция по исследованию источников главнейших рек Европейской России" Начальником ее был утвержден генерал-лейтенант Тилло Алексей Андреевич.

В отличие от авантюрного по характеру генерала Анненкова, Тилло пользовался давним и устойчивым уважением ученых России. Ныне имя его, много раз упоминаемое в трудах Докучаева, незаслуженно забыто. Не каждый из нас знает сегодня, что термин "Среднерусская возвышенность" ввел в нашу географию он, русский географ, картограф и геодезист, член-корреспонент Петербургской академии наук. Это он из мерил длину главных русских рек и составил карту высот местности так называемую гипсометрическую карту Европейской России.

Именно этой картой и была подтверждена правота Докучаева в его взгляде на почву как на вполне самостоятельное естественно-историческое тело, которое кажется продуктом совокупной деятельности грунта, климата, растительных и животных организмов, возраста страны, а отчасти и рельефа местности. Однако, как писал Докучаев, "все эти обобщения и соображения, сделанные нами 10 лет тому назад, хотя и оказываются, по существу, совершенно верными, но они были слишком общи и априорны; детальная проверка их точными фактами и цифрами была просто немыслима до получения нами вышеупомянутой карты А.А.Тилло".

Совместив почвенную карту Полтавской губернии с картой высот, Докучаев окончательно убедился: "Эта карта очень наглядно показывает замечательную связь между рельефом местности и характером почв". Ныне эта первая рельефная карта, побывавшая на Всемирной выставке в Париже, хранится в Центральном музее почвоведения в Ленинграде.

На той же выставке в Париже были представлены и почвенные карты верховьев Волги и Оки, составленные участниками экспедиции генерала Тилло. Географ занимался изучением почв вовсе не попутно. "Считая, что почвы – очень важный фактор в деле питания рек, Экспедиция отвела широкое место почвенным исследованиям", – подтверждал сам Докучаев.

Они чтили друг друга. "Идя рука об руку по общей нам обоим дорогой стезе научной работы, судьба вознаградит нас и плодотворными результатами", – писал Тилло Докучаеву.

Экспедиция ученого генерала исследовала все источники, питающие Волгу, Оку, Дон и Днепр. В этой грандиозной работе на огромной территории России принимали участие геологи, гидрогеологи, почвоведы, лесоводы. Сообща они делали одно общее дело – разрабатывали "меры защиты источников от дальнейшего иссякая и заиления". И многие из этих мер осуществили на практике.

Всюду, где удавалось, создавали при казенных лесничествах древесные питомники для нужд частного лесоразведения: люди, берите саженцы, обсаживайте свои селения, поля, родники, берега рек. Крестьянам отпускали посадочный материал бесплатно, помещикам – по мизерным ценам. Дело лесоразведения Тилло мечтал превратить в общенародное. Как и Докучаев, он понимал: без участия населения огромные просторы России не обустроить.

Однако мечтам его не суждено было сбыться. Те "десятки тысяч" освобожденных от крестьян лесовладельцев, кто еще недавно участвовал в оргии всероссийского лесоистребления, кто еще недавно "широкой рукой" вырубал леса вдоль всех рек и речек, – сажать их снова не торопились. Сбыт саженцев из плотников был минимальным.

Алексей Андреевич Тилло умер в конце декабря 1899 года в возрасте 60 лет. Захирела и его экспедиция, немало сделавшая в исследовании источников главнейших рек Европейской России. Права, материалы этих исследований не претворились в дела улучшения природы, а залегли навечно в архивах, где они и покоятся поныне, и где я впервые прочитал о полезной для России деятельности экспедиции под начальством генерала-лейтенанта Тилло.

Читал я эти материалы с мыслью о тех, кто отдавал жизнь свою на общую пользу. Сколько их было, этих подвижников! И как же неразумно растрачивалась их энергия! Способны были преобразить лик русской земли, а облагораживали лишь малый ее клочок. Да и на том надрывались и, умирая, вздыхали: "Как же трудно в России..." Трудно, даже если идея принадлежала министру. Потому что идеи эти, как и мечты людей талантливых, без отклика гасли в гуще народной массы.

Читал я извлеченные из архивных хранилищ материалы и думал: конечно, такая экспедиция, охватывающая своей деятельностью всю Европейскую Россию, вполне могла заслонить экспедицию Докучаевскую действующую в степи на трех небольших участках. Да и занималась она большим, нужным и благороднейшим делом – обережением истоков главнейших рек, питающих вою Европейскую Россию.

Не знаю, много ли посадок осталось нам от той поры, многие ли из них и сегодня хранят истоки от заиления. Наверное, немало. Просто, мы сейчас не знаем, когда и кем они были посажаны. Но что истоки живы, не заглохли – в этом немалая заслуга генерала Тилло и его соратников, искавших не славы, а общей пользы.

Да, деятельностью своей Докучаевская экспедиция охватывала значительно меньшую территорию, и поэтому была менее эффектна. Однако след на земле, оставленный ею, не только не затерялся, но с годами становился все заметнее.

В Каменной степи целы и первые посадки, и первые пруды. К ним, первым, прибавлялись новые, и теперь уже не полосы, а "бастионы" шумят на ветру – оберегают поля от бурь и иссушения. И едут сюда, посмотреть, поучиться со всего мира.


10


Итак, 1894 год. Дел повалило – "бездна, и ни от одного из них покамест нельзя отказаться". Не все, конечно, граждане России были так загружены. Но Докучаеву не хватало не дня, а суток. "Верьте, – просил он прощения за долгое молчание у друга своего, – были занят до красного каления своей собственной лысины!" Отоцкий, ученик его, напишет потом: "Это была не жизнь, а какое-то кипение в течение, по крайней мере, 18 часов в сутки".

В тот год в степи продолжалась посадка лесных полос, велось строительство прудов. Дело требовало от Докучаева хлопот, поездок, переписки с ведомствами и чинами.

В Петербурге начали издаваться "Труды Экспедиции, снаряженной Лесным департаментом, под руководством профессора Докучаева". Выходило подряд 10 выпусков-книжечек. Все – под его общей редакцией (а это не только смысловая правка и сношения с издаталем, но и споры, и неизбежные уточнения, сверки с различными научными источниками, написание собственного материала.

Прочитав "Труды", Измаильский откликнулся с восторгом: "Увлечен и поражен Вашей работой "Особой экспедиции". Я не думал, что так много уже сделано".

А кипение все усиливалось. На Всероссийской сельскохозяйственной выставке в Москве Докучаеву дали самостоятельный почвенный отдел, оформление которого потребовало от него уймы времени и расходов (просит друзей и знакомых выслать ему недостающие образцы почв, "конечно, за мой счет"). И, не передохнув и дня, готовится к Нижегородской выставке, на которой тоже будет у него самостоятельный отдел.

Докучаев несказанно рад: "Наше почвенное дело идет быстрыми шагами вперед"!

Тут же (куй железо, пока горячо) настаивает на переработке и новом издании "Почвенной карты Европейской России" с объяснительным к ней текстом. "Поручено мне", – оповещал друзей Докучаев.

При министерстве земледелия, при его Ученом комитете, создается Почвенное бюро, заведование которым... "Поручено мне".

"Разве всего этого мало?" – спрашивал Докучаев в письме Измаильскому. Много, но это еще не все.

"Приведенный список, – запишет Отоцкий, – не заключает в себе и десятой доли тех планов, начинаний, проектов, которые постоянно роились в голове Докучаева и не осуществились лишь по не зависевшим от него обстоятельствам".

На него и взвалили, а он охотно принял руководство им же возрожденным институтом в Новой Александрии. Принял временно, на несколько месяцев, а затянулось на годы. А это частые поездки под Варшаву и обратно – почти двое суток пути. Это множество хлопот, неприятностей, всяческих сношений и схваток с попечителем. Все преодолевал, потому что цель поставил: помимо общего образования, помимо изучения общих основ сельского хозяйства, помимо обстоятельного ознакомления питомцев с важнейшими методами, приемами и орудиями сельскохозяйственного производства, институт должен развить в учащихся "агрономическое МЫШЛЕНИЕ (критику), агрономический ВКУС и агрономический НЮХ", которые и дадут им умение "выйти С ЧЕСТЬЮ И УДАЧЕЮ из целого ряда сельскохозяйственных ИКСОВ", встречающихся земледельцу на каждом шагу. Вот чего он добивался "от хорошо устроенного высшего учебного сельскохозяйственного заведения", каким хотел видеть Ново-Александрийский институт, а потом и все институты России.

Однако даже в это напряженное время не пропускал (когда находился в Петербурге) ни одного заседания почвенной комиссии в Вольном экономическом обществе. И не отсиживался, а выступал, яростно полемизировал, обсуждал.

Успокаивал тревожившуюся за него жену: до Нового года, а там будет полегче.

Однако наступивший Новый год принес лишь короткую передышку. Уже 18 января Докучаев торопится на сессию Сельскохозяйственного совета при Министерстве земледелия: хлопотать об открытии при русских университетах двух новых кафедр – почвоведения и микробиологии. В портфеле у него уже лежали статья и докладная записка по этому вопросу. На сессии, председательствовал на которой сам Ермолов, Докучаев страстно показывал:

"ПОЧВА И КЛИМАТ суть основные и важнейшие факторы земледелия, – первые и неизбежные условия урожаев. Следовательно, раз мы желаем урегулировать последние, – желаем ОВЛАДЕТЬ ими, мы, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, должны всесторонне, вполне научным образом, изучить естественные, постоянные причины этих урожаев, именно ПОЧВУ, КЛИМАТ, а отчасти и организмы, особенно низшие. Только тогда, познакомившись со всеми их ДОСТОИНСТВАМИ И НЕДОСТАТКАМИ, мы будем в состоянии разумно и в наибольшей степени воспользоваться первыми, ДОСТОИНСТВАМИ, и успешно бороться со вторыми, естественными НЕДОСТАТКАМИ почвы и климата. Только верно поставив почвенный, климатический и, если можно так выразиться, органический диагноз, мы в силах будем столь же верно определить, какие именно СРЕДСТВА, те или иные удобрения тот или иной способ культуры, употребить в борьбе с нашей хронической болезнью, которая известна в России под именем НЕДОРОДОВ. Только при помощи вышеупомянутых исследований, которые также приведут в ясность и наши минеральные удобрительные туки и разъяснят нам жизнь грунтовых и почвенных вод, мы положим, наконец, главное и прочное основание к устранению того поразительного, можно сказать, ОБИДНОГО для нас факта, что в России, где такая масса роскошнейших земель, урожай наиболее распространенных хлебов – пшеницы, ржи и пр., в два-три раза ниже, чем в Англии, Голландии, Бельгии, Франции и Германии".

Перечитай, ученый мой современник, эти страстные доводы великого почвоведе. Они и к тебе обращены, потому что и сегодня, почти век спустя, не устарели и не утратили своего значения. И сегодня у нас нет еще ясности в этих вопросах, вроде бы понятных, но так до конца и не понятых. И сегодня у нас нет этого прочного основания "к устранению того поразительного, можно сказать, ОБИДНОГО для нас факта, что в России..."

Не все осознали, не все способны были осознать всю глубину и важность проблемы, настолько она была громадна. Оценили ее лишь великие. Менделеев, к которому Докучаев до конца жизни относился с благоговением и неизменно обращался к "дорогому и знаменитому на земле учителю" с душевным трепетом, прислал ему письмо:

"С огромным интересом прочел я Ваш ряд статей о ПОЧВОВЕДЕНИИ и БАКТЕРИОЛОГИИ. Это не только ВКЛАД, за который вам скажут спасибо в настоящем и будущем ПРАКТИЧЕСКИЕ ЛЮДИ ЗЕМЛИ И ГОСУДАРСТВЕННИКИ, но и ЧЕСТЬ понимания НАУЧНЫХ ОСНОВ того строя, в котором живет Россия. Ей более, чем кому другому, прилично положить здесь ТВЕРДЫЕ ОБЩИЕ НАЧАЛА: посев научный взойдет здесь на пользу общую... Что эта наука о почвах НОВА, я знаю ОДНО личное доказательство... (прибавим от себя, чрезвычайно характерное для известных руководителей полувековых опытов на знаменитых полях Ловеса близ Лондона, где еще и до сих пор нет ни одного почвенного анализа).

Итак, ЗЕМЛЯ – ТРУП В СКАЗАНИЯХ, а у нас она – КОРМИЛИЦА, живая. Научить этому, думаю, очень полезно, и НАЧИНАТЬ в университетах ПОРА.

Об успехах вашего ходатайства не смею сомневаться. В бактериях немного сомневаюсь, но в почвах – ни на минуту.

От души желаю полнейшего успеха


Д.Менделеев".


Взволнованный Докучаев готов был тут же отправиться к Менделееву, чтобы поблагодарить за такое "свыше меры доброжелательное отношение к моим трудам". Но как раз в ату минуту он не волен был распоряжаться собою, поэтому послал с нарочным записку:

"Я сейчас явился бы лично благодарить Вас, но за мной прислал А.С.Ермолов.

Очень прошу Вас позволить мне навестить Вас завтра".

И опять, как и с организацией Почвенного комитета, поддержал Докучаева на сессии ученого совета едва ли не один Архипов. Подавляющее большинство идею отвергло как ненужную роскошь. Снова не на его стороне был Костычев, недавно ставший директором Департамента земледелия и государственных имуществ.

Ах, как же обессилила, опустошила Докучаева эта сессия, на которой преобладало "пустое краснобайство и те БЛАГОГЛУПОСТИ, которыми давно уже ад вымощен".

Страшно уставший, он уезжает в Новую Александрию.

Ах, скажет потом один из тех, кто встречался с Докучаем в эти дни, "как много у нас может сделать один человек с инициативою и как слаба работа многих учреждений, не согреваемых вдохновением"

Отоцкий напишет подробней: "В его маленьком кабинете, как на какой-нибудь крупной телефонной станции, сходились тысячи нитей, тысячи различных вопросов и дел: научных, учебных, административных, хозяйственных, этнографических, политических, личных; от самых крупных, которые отнимали сон, до самых надоедливых, вроде ссор кондукторских жен на участках или приема депутаций от дам по поводу танцевальных вечеров и т.п. И во все это приходилось вникать, все разрешать, потому что не было посредствующих бюрократических инстанций; да и не в натуре Докучаева было уклоняться от разрешения чего-либо".

В натуре его было совсем другое. Страшно уставший, он возбужденно восклицал: "А все-таки хорошо жить!"

В этом устало-возбужденном состоянии и уезжал Докучаев в Новую Александрию, в институт. Он покинул Петербург 30 января 1895 года.

Нет, это не последняя его поездка в Новую Александрию. Но я называю эту дату, потому что именно ее можно считать рубежной в той "большой трагедии, именуемой жизнью Докучаева".

До этого рубежа организаторская и научная деятельность Докучаева росла как снежный ком, а энергия его деятельности доходила до степени высшего напряжения, "до красного каления собственной лысин

"Однако, – вспоминал Отоцкий, – пока борьба велась на почве научной и общественной, при том по преимуществу в виде открытых турниров, Докучаев не обнаруживал особого утомления. Очень часто даже он, как Микула Селянинович, вставал с земли, повидимому с большими силами. Но в Ново-Александрии характер борьбы изменился".

В состоянии предельного напряжения достаточно было какого-нибудь каверзного удара извне, чтобы сила надломились, а снежный ком рассыпался. И удар такой Докучаеву был нанесен в институте, который он спас от закрытия, реорганизовал его, вдохнул в него новую жизнь, открыл новые кафедры, отдал ему своих лучших учеников и сподвижников, в том числе и Сибирцева. Но не поладил с попечителем Варшавского учебного округа Апухтиным, который, по отзывам знавших его, "далеко не всегда отделял свои личные дела и симпатии от дел общественных". А точнее, Апухтин привык считать институт своей вотчиной, в летние месяцы пользовался институтским помещением в качестве дачи. Докучаев, приняв институт, не только воспротивился этой привычке, но и дал резкий отпор. В подобных случаях, вспоминают ученики, когда кто-то путал свои личные дела с общественными, Докучаев взрывался и мог наговорить много резких слов.

Апухтин как истинно русский чиновник, да еще "прямой и честный человек", не только не находил ничего предосудительного в своих притязаниях на общественное достояние, но и был уверен: все, что ему подчинено, ему и принадлежит. И как же был оскорблен новым директором таким непочтением, лишением его ему принадлежащего. К тому же непочтение это выказано в те торжественные дни, когда его за ботами, под его, тайного советника Апухтина Александра Львовича, попечительством было завершено строительство первой Варшавской гимназии с церковью, явившейся "величавым памятником над местом временного упокоения московского паря Василия Ивановича Шуйского", свергнутого смутой с престола и увезенного поляками в Варшаву в качестве пленника.

Апухтин в гневе, он "рвет и мечет", опутывает Докучаева "сетью канцелярских придирок, проволочек, мелких уколов, кляуз, сплетен" – и исподволь втягивает его в ту борьбу, в которой он совершенно терялся, чувствовал себя беспомощным.

Вспомни, читатель, не оказывался ли в подобной ситуации кто-нибудь из твоих знакомых, преданных делу и идее, но замордованных. Вспомнив, ты лучше поймешь состояние Докучаева, вынужденного пожаловаться другу: "Мне ОЧЕНЬ здесь надоело (слишком много дрязг и мелочей) и я принимаю решительные меры, чтобы возможно скорее убраться отсюда".

Докучаев покинул институт в конце лета 1895 года. На прощанье сказал: "Никто не тревожит бесплодного дерева, но каждый бросает камни в