Geum.ru

Жития Сергия Радонежского''. Яруководство

Вид материалаРуководство
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13

Рассматривая почвоведение в России, его прошлое и настоящее, Докучаев поставил деятельность Афонина в один ряд с деятельностью Вольного экономического общества, подчеркнув, что они «почти одновременно» начали действовать в этом направлении.

Да, практическое изучение почв России, вопреки ложности признанных гипотез, продолжало двигаться своим путем. И в этом огромную роль сыграло Вольное экономическое общество, основанное в 1765 году (в этом году умер М.В.Ломоносов). А начало оно свою деятельность с разработки и рассылки губернаторам и другим лицам, «имеющим команду», вопросника, в котором спрашивалось, «какого рода земля в разных провинциях находится: тучная или легкая, или болотистая, песчаная, иловая». Учредители Общества поклялись «совокупным трудом стараться об исправлении отечественного земледелия и домостройства» и начертали на знамени своем девиз: «Пчелы, в улей мед приносящие».

Клятву члены общества выполнили, девиз не посрамили – принесли действительную пользу, всячески способствуя развитию отечественного сельского хозяйства. Это с их помощью составлялись географические описания, в которых немалое место занимали данные о расположении почв, и в первую очередь чернозема. Вышли две почвенные карты Европейской России. В работе над второй картой – Чаславского, вышедшей в 1879 году, активное участие принимал молодой Докучаев, которого Чаславский пригласил «составить нормальную почвенную классификацию и описание русского чернозема», необходимые для объяснительной записки к карте.

Как говориться, да будет благословен тот день, когда он высказал это предложение, а молодой Докучаев принял его. Вольное экономическое общество не поскупилось отдать ему все деньги, которые имело и которые предназначались на различные исследования. Это пошло на великую пользу и молодому ученому, и отечественной науке в целом. За два лета Докучаев исследовал почти всю черноземную полосу Европейской России, проделав по ней пешком, на крестьянской бричке около 10 тысяч верст. Вот в этих-то путешествиях он и пришел к выводу, что «народное сознание опередило науку». После этих путешествий он и начал утверждать теорию растительно-сухопутного происхождения черноземов и доказывать, что почва вовсе не ил и не минерал, а самостоятельное естественноисторическое тело. Вначале на заседаниях Вольного экономического общества, а потом и в статьях излагает все основные положения новой, им же создаваемой в «жестокой борьбе с оппозицией» новой науки – генетического почвоведения.

Эти 10 тысяч верст и доклады по возвращении принесли ему «ученую известность». Однако сам он понимал: это еще не победа, в его теории есть еще много уязвимых мест. И он, с благословения того же Вольного экономического общества, предпринимает еще несколько поездок по России, а потом пишет свой новый труд, который сразу же стал классическим и знаменитым не только в России, но и далеко за ее рубежами. Это была «одна из тех работ, которые составляют эпоху в науке, – так отозвались о ней даже современники, и явилась прочным фундаментом генетического почвоведения – науки, которая одержит победу во всем мире, обогатит многие другие науки и породит новые. Труд этот – «Русский чернозем».

Принято считать днем рождения новой науки о почве 11 декабря 1883 года. В этот день Докучаев защищал «Русский чернозем» в качестве своей докторской диссертации. Диспут в переполненном актовом зале Петербургского университета длился четыре часа. Начался он, против ожидания, «довольно сдержанно и тихо». Официальные оппоненты А.А.Иностранцев и Дмитрий Иванович Менделеев (великий русский химик, гроза всех диссертантов! именно его больше всего боялся и Докучаев) «рассыпались в похвалах и лишь слегка указывали «по обязанности» на те или другие недостатки и промахи «капитального», по их отзыву, труда.

Но вот поднялся Костычев, принципиальный противник Докучаева по очень многим вопросам почвоведения, и пошла уже настоящая «схватка боевая»... Спор длился долго, вспоминал один из учеников Докучаева. Костычев, прекрасный спорщик, немало потрудившийся над лабораторным изучением почв, ярко нападал на многие положения автора «Русского чернозема». Докучаеву было нелегко отражать это натиск, но его выручали уверенность в своей правоте и знание почв, приобретенные не в лаборатории, а в поездках по России.

Диспут продолжался около четырех часов. Наконец профессор Н.А.Меншуткин, покивав по обыкновению вопросительно в сторону различных членов факультетов, произнес торжественное признание диспутанта «доктором геогнозии и минералогии». И зал взорвался шумной овацией и возгласами.

Из продолжительного горячего спора ученики Докучаева, все до одного сидевшие в зале, вынесли твердое убеждение в правоте своего учителя и верности направления зарождающейся науки о почве.

Убеждению этому способствовали и последующие события: Академия наук присудила Докучаеву за «Русский чернозем» полную Макарьевскую премию, а Вольное экономическое общество вынесло ему особую благодарность.

Итак, почва – это вполне самостоятельное тело природы, ее творение и ее зеркало, «зеркало местного климата и притом климата как современного, так и особенно давно минувших времен».

Разгадка эта, доведенная до сведения образованного человечества, потрясла его воображение. Мир заговорил о почве как об открытии неизвестного ранее четвертого царства природы (к трем известным царствам относили минералы, растения и животных). И не случайно не что-нибудь рукотворное, а почвенная коллекция получила золотую медаль Всемирной выставки. Французская академия отметила Докучаева дипломом «За заслуги по земледелию».

– Скоро придется учиться русскому языку тем иностранным почвоведам, которые хотели бы стоять на современном научном уровне, – сказал коллегам своим известный мюнхенский профессор Раманн.

Такое признание труда русского ученого за границей резко изменило отношение к нему на Родине.

«Почти вся чиновничья братия в Питере совершенно изменилась по отношению ко мне: не знаю, надолго ли, – сообщал Докучаев полтавскому агроному Измаильскому. Уверен был, не надолго, поэтому тут же дописал: – Куй железо, пока горячо».

И он ковал, приняв на себя все заботы по созыву и проведению Восьмого съезда русских естествоиспытателей и врачей, который оставит заметный след в истории многих отраслей отечественной науки. Ковал, не щадя своих сил, жертвуя своим временем и здоровьем во имя важнейшей поддержки учеными его предложения о создании в России самостоятельного Почвенного учреждения (комитета, института), с музеем и лабораторией при нем. Оно необходимо для выполнения систематических научных исследований русских почв, составления почвенных карт и решения многих вопросов практического характера.

Идея не была новой. Впервые Докучаев высказал ее в своем обзорном труде «Картография русских почв», изданном в 1879 году. В том же году VI съезд естествоиспытателей и врачей постановил обратиться с ходатайством об открытии Почвенного учреждения к министру государственных имуществ князю Ливену. Однако ходатайство это, как и проект учреждения, министр категорически отверг.

Теперь Докучаев делал новую попытку: считал, идея эта вполне созрела в обществе, да и на посту министра другой человек, не такой ретроград.

Докучаев собирал под знамена своих единомышленников. Послал приглашение и Энгельгрардту, – именно его хотел он видеть «главным бомбардиром» на съезде. Однако накануне съезда Энгельгардт откликнулся с явными нотками грусти: «Не знаю, буду ли на съезде натуралистов; вернее, что не буду. Различные причины, главное – плохое состояние здоровья, едва ли позволят мне приехать». – Он уже два месяца не выходил на улицу. А как ему хотелось быть на этом съезде, «чтобы, вероятно, в последний раз повидаться со старыми друзьями».

Ему станет лучше только в конце января, да и то не совсем. Однако мыслями он был там, с друзьями, в Петербурге. Выдержат ли они борьбу с «темным царством» департаментской науки?

Не смог приехать и Измаильский, служивший управляющим имением князя Кочубея под Диканькой, – не отпустил патрон. Но поддерживал Докучаева письмами, высылал по его просьбе образцы почв – между ними давно уже завязались дружеские отношения.

Съезд длился долго, прерывался, как шутили, новогодними фейерверками, катаниями, елками и иллюминациями. Начался он 28 декабря 1889 года, а закончился 7 января. Поэтому и газеты больше занимались новогодними гуляниями, чем съездом – расскажут о нем лишь в конце месяца.

Да, кажется, и сам Докучаев не сразу осознал результаты своей работы. Во всяком случае, в первом после съезда письме Измаильскому сообщал лишь о своей усталости: «Верьте мне, что во все время съезда, иначе – с 26 декабря, примерно, по 10 января, я спал не больше 4-х часов в сутки. 12 января по совету врача я уехал в деревню, где также не мог ни читать газет, ни писать писем, – даже не телеграфировал, – до такой степени настала у меня апатия к печати и письму. Можете себе представить, я потерял всякий вкус к газетам!»

И тут же, как бы мимоходом: «Успех съезда создал мне массу врагов, но зато, правда, и множество успехов! Расскажу, надеюсь, при свидании».

Вывел его из состояния апатии Энгельгардт. Сидя в смоленской деревне, он «с разных сторон получал сведения относительно агрономической секции съезда». Даже дневником съезда обзавелся. Проанализировав все сведения и документы, он написал Докучаеву: «Не будь ваших почвенников, что бы осталось в агрономической секции – несколько профессоров агрономов да еще «департаментская секция». Плохо себя заявила «агрономия» на съезде и все ВЫВЕЗЛА ВАША ШКОЛА ПОЧВЕННИКОВ...

Утешительно, что вас, ваших учеников и вашу школу наконец-то признали... В 1887 году никто слышать не хотел о почвенных исследованиях, а теперь говорят и «департаментская секция» сдается. Если результатом ... VIII съезда будет учреждение почвенного комитета с лабораторией при нем и пр., то это будет ужасно важно».

А в конце письма добавил: «Необходимо Министерство земледелия и торговли. Министром, разумеется, Менделеев»...

Аграрная Россия, как ни странно, не имела министерства земледелия, был лишь департамент в Министерстве государственных имуществ.

Назревал период преобразований, который должен выдвинуть на авансцену самых прогрессивных и бескорыстных деятелей. Так думали и этого хотели многие, кто видел и знал подлинное состояние сельского хозяйства в Отечестве.


8


В ноябре 1890 года Энгельгардт приехал в столицу. Приехал, чтобы поддержать Докучаева и выступить в Вольном экономическом обществе с докладом «О значении почвенно-геологических исследований«. Но не только для этого – его снова поманили обещанием места в Петербурге.

На этот раз он скажет четко и определенно: для полного изучения почв необходимы и геологические, и ботанические, и химические исследования. «Только при таком полном изучении почв, какое производят почвенные школы Докучаева, возможно установить типы почв и дать настоящие почвенные карты, столь необходимые для агрономов и хозяев. Не имея почвенных карт, основанных на всесторонних почвенных исследованиях, ... мы, хозяева, все будем ходить вокруг да около».

Вот так же решался и вопрос с подысканием ему места в Петербурге – «вокруг да около». Это окончательно вывело его из себя и он с досадой выговорил Костычеву:

– Я в Батищеве делал то, что должны были делать ваши образцовые казенные фермы. Все двадцать лет прошли в постоянной разработке опытом разных вопросов, важных для хозяйства нечерноземной России. Вот я и думаю, что за мои труды по фосфоритному делу, которое я поставил на ноги, за труды по выработке системы ведения хозяйства в этой зоне не грех было бы департаменту выхлопотать мне пожизненную правительственную пенсию. Было бы совсем разлюбезное дело, если бы мне дали профессорскую пенсию, 2400 рублей в год, так я бы ничего лучше не желал, никому собой не надоедал и, глядишь, еще сделал бы что-нибудь полезное...

Он понимал, что не от Костычева все это зависит, хоть тот и служит в департаменте. Но в данную минуту именно Костычев как бы олицетворял собой всех, кто здесь правит, поэтому ему и упреки бросал:

– Неужели же департамент так и не вознаградит меня если не пенсией, то хотя бы единовременной денежной наградой? В конце-концов она мне следует как плата за труд по производству опытов для департамента, которому я посылаю отчеты. Или, может, мои опыты здесь находят неудовлетворительными?..

Разговор, Энгельгардт и сам это понимал, получался очень неловким и даже унизительным для него. Покидал департамент с чувством противным, надолго отравившим всю его жизнь. Однако и не высказать всего этого не мог: они-то получают жалованье, получают награды и звезды, а он-то что ж всю жизнь работает даром, все делает за свой счет.

От этих мыслей делалось еще противней: не о том все, дело не в плате, не в деньгах, а в признании. Однако, он же видит, на него смотрят будто на попрошайку какого.

Странное дело, в Петербурге он вдруг испытал жгучее чувство тоски по деревне, по полям своим. Здесь, в городе, он был словно на чужбине. Ему все больше не хотелось места, не хотелось идти в неволю, и он перестал хлопотать о месте, а потом и думать о нем перестал, что подтверждало – оно ему уже не нужно. Ну, а что касается вознаграждения за труды, то тут ничего зазорного нет, – работал, тратил свои деньги, пусть хоть часть вернут. Но тратить время нечего, надо пойти с прошением прямо к директору департамента земледелия, что он и сделал.

Через две недели его уведомили, что министр государственных имуществ согласился «испросить высочайшего разрешения на награждение, но предварительно сделан запрос в министерство внутренних дел относительно вас».

О, Русь-матушка и ее владыки? Минуло двадцать лет, а он все еще опальный, все еще униженный сын родины своей. Да кто, как не он, почестей достоин. Нет, «сделан запрос», и не на орден, не на звезду, а всего лишь на денежное вознаграждение за труды.

В конце января 1891 года Энгельгардта известили, что разрешено выдать ему за труды 5 тысяч рублей, но без публикации об этом в «Правительственном вестнике» и без занесения в формуляр.

– Ну и черт с ней, с публикацией, – говорил он Докучаеву, напуская на себя веселость. – Мне бы синицу поскорее в руки. Тогда куплю себе шубу, шапку, сюртучную пару, шесть рубашек, двенадцать кальсон, двенадцать платков и прочее.

Вид у него и правда не профессорский, что, конечно же, его смущало, и он большую часть дня просиживал в своем «Пале-Рояле», в меблированных комнатах на Пушкинской. А там – скука. Глянешь в окно – тоже не радостнее, упираешься взглядом в стены противоположного дома, в котором столько же люду, сколько во всех деревнях родной волости. Так что он действительно ждал этих денег, чтобы одеться, и уж тогда возобновить свои старые знакомства – пока он ни кого, кроме Докучаевых, и не был.

– Однако, Александр Николаевич, – шутливо откликнулся Докучаев, усмотрев в перечисленных покупках явную промашку, – придется вам еще и фрак шить. Не в сюртучной же паре поедете благодарить министра.

Шутка эта, чего Докучаев никак не ожидал, повергла Энгельгардта в уныние: уплывут все деньги. Новые расчеты привели его к мысли, что на фрак тратить нет смысла, лучше взять напрокат. Так и сделал.

Однако, нет, отвык он от визитов, от светских разговоров, неизбежных на обедах и ужинах. Иное дело у Докучаевых: ни позировать не надо, ни чепухи молоть. Здесь, в 12 квартире на втором этаже дома № 18 по 1 линии Васильевского острова, ему всегда было хорошо. Сюда съезжались как бы по делу: ученики приходили посоветоваться, сотрудники и профессора – поспорить, обсудить план предстоящих баталий.

Тут было хорошо еще и потому, что гостеприимная хозяйка Анна Егоровна была в курсе всех забот, споров и разногласий. Временами даже казалось, что вот эту школу почвоведов, сгруппировавшихся вокруг Докучаева, создала именно она, оказывая то ободряющее, то смягчающее, и всегда благотворное влияние как на именитых профессоров, так и на молодых соискателей ученых званий во имя прославления России. Она так серьезно и уважительно относилась к этим будущим ученым, что все делались равными и в равной степени талантливыми. Благодарные мужи науки назовут ее без всякой иронии первой русской женщиной-почвоведом – это звание сохранится за ней навсегда, имя ее войдет в историю той науки, которая зарождалась вот в этой квартире, где она была доброй и умной хозяйкой.

Здесь Александру Николаевичу было всегда хорошо и он отходил душой – тут люди мечтали, горячились, говорили и думали о той пользе, которую ждет народ от них, от науки. Эти люди готовы были в любой час сорваться с места и надолго отправиться на исследования русских почв.

И уже ездили! Прошагали под командой своего учителя вдоль и поперек всю Нижегородскую губернию, а потом Полтавскую. Не просто прошагали, а как исследователи, с пользой – дали первое почвенно-геологическое описание этих губерний, зафиксировав на картах лик земли, как скажут потомки. В Нижнем создадут естественноисторический музей, первый в России, а потом такой же откроют в Полтаве – для пропаганды знаний о почве и изучения лика земли.

Жаль, земские деятели других губерний все еще не осознали пользы таких исследований. Энгельгардту очень хотелось увидеть всех этих увлеченных людей у себя на смоленской земле. Однако, будь они неладны, «темные царства», – так он аттестовал рутинные силы в научной ли среде, или в среде власть имущих, – все еще волынили, ни «да», ни «нет» не отвечали.

– Потерпите, любезный Александр Николаевич, – утешал его Докучаев. – Вы же сами говорили, что бесконечно верите в добро и знания. Я тоже верю в это и знаю, никаким силам не остановить теперь того живого дела, которому мы служим и которое стоит уже достаточно твердо. Надо только настойчивее атаковать эти ваши темные царства.

Они и без того были в неустанных атаках. Атаковали и в одиночку, избрав для действий своих тех или иных лиц, выходили и кучно, сгруппировав свои ряды. Не оставался в бездействии и Энгельгардт – ради этого и задержался в Петербурге на четыре с половиной месяца, «зажился», как он говорил.

Были у них и победы. Самую решающую, как им казалось, они одержали в министерстве государственных имуществ. Министр М.Н.Островский признал основание почвенного института и последующих исследований вполне целесообразным и важным для интересов русского земледелия, а признав, «изволил приказать составить при участии профессора Докучаева проект организации названного учреждения».

Проект был составлен и передан в Ученый комитет министерства на рассмотрение.

Не остался незамеченным и доклад Энгельгардта о значении почвенно-геологических исследований для сельского хозяйства, с которым он выступил в Вольном экономическом обществе. Слова, конечно, забылись бы, но Общество быстренько отпечатало доклад отдельной брошюрой в 500 экземпляров.

– Блестящая брошюра! – радовался Докучаев, способствовавший ее выходу.

И как же она пришлась не по нутру противупочвенникам. Один из них, Валериан Черняев, инспектор министерства государственных имуществ, ядовито вышучивал в кулуарах и на обедах почвенные исследования Докучаева и опыты Энгельгардта.

– Для подобного шутовства ума не надо, – бросил реплику Энгельгардт в кругу «противупочвенников». Пусть передадут Черняеву – если и не притихнет, то шутовство все же оставит.

На обеде у редактора «Земледельческой газеты» Баталина Энгельгардт столкнулся с этим самым Черняевым. Видно было по нему – передали. Долго помалкивал, но когда зашел разговор о брошюре, которую Общество разослало всем своим членам, не сдержался и сказал Энгельгардту:

– Исход спорного дела предрешить хотите?

– А вы все вышучиваете это дело? – откликнулся Энгельгардт. – Однако, может, «Географический чертеж русской земли» отыскали? Так несите его в музей, а нам жить по нему не приказывайте. Он устарел давно, как устарели и другие почвенные карты. А грамотные люди знают, что устаревшее нужно заменять новым – это же так ясно и просто, господин Черняев...

Ясно, да не всем. Измаильский, прочитав брошюру Энгельгардта, написал Докучаеву: «Масса еще долго не поймет практического значения почвенных исследований. Статья Энгельгардта как ни реальна, а для большинства нашей черноземной силы она недоступна».

И все же, сомневаясь, они надеялись сломить и «темные царства», и «черноземную силу» – так Измаильский называл землевладельцев юга России. Ждали заседания Ученого комитета, на рассмотрение которому передан проект, одобренный министром, что и вселяло надежду.
И вот 14 марта 1891 года Докучаев извещает Энгельгардта спешной запиской:

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич... В субботу – первое заседание в Ученом комитете о Почвенном комитете...»

Итак, в субботу, 16 марта.

Вот и настал долгожданный день. Открыл заседание Иван Павлович Архипов, профессор-химик, председатель Ученого комитета, поддерживавший все начинания Докучаева. В связи с этим поговаривали, что они в дружеских отношениях. Однако, отношения между ними скорее можно было назвать официальными, да и встречались лишь по делу, в кабинетах министерства и на совещаниях.

– Милостивые государи, – начал он с некоторой торжественностью, – мы сегодня должны обсудить вопрос об учреждении в России почвенного комитета. О его целях и задачах я говорить не буду, так как, надеюсь, вы все читали проект данного учреждения, составленный ординарным профессором Санкт-Петербургского университета Докучаевым. Прошу высказаться...

И грянул бой, какого никто не ожидал.

«Бой был жестокий, – сообщал Энгельгардт своему другу на родину. – Противники Почвенного комитета (Комитет не нужен, почвенные карты не нужны) – прямые – Щепкин, Черняев, которые выступают в виде застрельщиков. Затем Ковалевский, Костычев, Ермолов, Гримм, Масальский... Главнокомандующий Баталин. Партия Докучаева слава: он да я. Поддерживают Архипов, Веселовский, отчасти Карпинский, Мушкетов, Лясковский, Никитин, Шульц. Партии резко определились и даже сообразно расселись...»