Жития Сергия Радонежского''. Яруководство
| Вид материала | Руководство |
Содержание«какую правду желаете знать?...» |
- Тематическое планирование. Литература. 7 класс, 25.22kb.
- Педагогическое наследие преподобного сергия радонежского, 116.5kb.
- Помощник Святителя Димитрия Ростовского рассказ, 117.49kb.
- Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 30.62kb.
- Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 26.99kb.
- Кравцова Елена Васильевна учитель первой категории ноу «сош «Православная гимназия, 223.23kb.
- Житие Сергия Радонежского», «Слово о закон, 23.8kb.
- Календарь знаменательных дат 2011, 283.79kb.
- Дом задание, 40.6kb.
- Московская Духовная Академия Православная гимназия имени преподобного Сергия Радонежского, 461.33kb.
Докучаев досадовал на Архипова – не так повел совещание. Не следовало обсуждать вопрос, нужен или не нужен Почвенный институт – по этому поводу вполне ясно высказал свое положительное мнение министр государственных имуществ. Следовало говорить исключительно о проекте организации Почвенного учреждения, который он представил Ученому комитету. И Докучаев пишет Архипову форменный протест:
«С этой точки зрения большинство заявлений и дебатов, бывших в заседании нашего присутствия марта сего года, нельзя не признать, по меньшей мере излишними, не соответствующими действительному положению и СУЩЕСТВУ дела, превышающими наши полномочия, и, очевидно, не отвечающими официально заявленным намерениям министерства государственных имуществ.
Ввиду всего сказанного выше, имею честь почтительнейше заявить Вашему превосходительству, что если соединенное присутствие не признает возможным держаться ТОЧНОГО СМЫСЛА ПОСТАВЛЕННОЙ НАМ ЗАДАЧИ, то я покорнейше прощу считать меня выбывшим из состава присутствия и возвратить мне составленный мною проект положения Почвенного института».
В ответ пришла записка, свидетельствовавшая не только о добром отношении к адресату, но и об отсутствии всякой амбиции.
«Многоуважаемый Василий Васильевич.
Весьма сочувствую Вашему предложению и желая вполне осуществить его, я для успеха дела советую Вам переговорить с директором департамента И.И.Тихеевым. Со своей стороны буду всеми средствами содействовать, но, боясь, что многие самолюбивые люди могут повредить нам, откровенно высказываю, что надо сделать. Когда будете в министерстве, не откажитесь зайти предварительно ко мне. Содержание письма должно остаться между нами. Обо мне слова не говорите. Искренно преданный И.Архипов».
И снова свидетельство Энгельгардта:
«Вчера опять было заседание Ученого комитета по вопросу об учреждении Почвенного комитета. Опять нападали чиновники: Ермолов, Ковалевский, Костычев, Гримм, Щепкин. Черняев молчал должно быть потому, что Архипов (председатель) поддерживал. Докучаев отбивался от нападок сам».
«На мой проект Почвенного института набросились все силы тьмы и ада... Уступать не думаю ни одной пяди», – писал Докучаев 22 марта в Москву профессору Петровской земледельческой академии Алексею Федоровичу Фортунатову. А тремя неделями позже в письме Измаильскому сообщал: «Борьба с темными силами идет на всех парах. ТВЕРДО надеюсь, что в конце концов победа будет не на их стороне».
Иначе оценивал ситуацию Энгельгардт.
«Не знаю, выгорит ли дело, – писал он на родину без прежних эмоций. – Главные противники Ермолов, Ковалевский, Костычев, Щепкин, Шульц, т.е. почти весь Ученый комитет. Защищают Почвенный комитет Архипов (председатель), Докучаев, я, Иностранцев; примыкают Лясковский, Карпинский, Веселовский (но молчанием)».
И все же «департаментская секция» дрогнула и согласилась с необходимостью иметь в России Почвенный естественнонаучный комитет с целями и задачами, выдвинутыми Докучаевым. Оставалось решить, быть ли Комитету самостоятельным, или он должен войти в состав какого-либо другого управления. Большинство, 14 членов совещания, высказались против самостоятельности. За самостоятельность проголосовали те же: председатель Ученого комитета И.П.Архипов, академик К.С.Веселовский, академик А.П.Карпинский, профессор В.В.Докучаев, профессор А.А.Иностранцев, А.Н.Энгельгардт и профессор Н.Е.Лясковский.
Победа была не полной, но дело, казалось, теперь на ходу. Так думал и Энгельгардт, когда пожаловался Докучаеву:
– Устал я, скучаю, надоело все, да и нездоровится что-то...
В одном не признавался: за четыре с половиной месяца проживания в Петербурге поиздержался крепко – скоро ни рубля не останется, да и до чертиков надоели ему все эти «самолюбивые люди», двое из которых когда-то были его учениками.
Докучаев распростился с ним, и 14 апреля 1891 года Энгельгардт покинул столицу. Утром 16 апреля он уже был дома.
9
Ему казалось, он впервые вздохнул полной грудью.
«Хорошо у нас, – писал Докучаев через несколько дней после возвращения в Батищево. – Луг зазеленел, лес начал одеваться, березка распускается. Погода прекрасная, воздух чистый, духовитый, отовсюду несется песня... В моей скворешне над флигелем, где я живу, скворцы по утрам так хорошо «играют»... Кукушка кукует в роще. Хорошо. Как жаль, что вас тут нет».
На душе у него действительно было хорошо – он вернулся в свой мир. Вернулся – и «теперь двумя руками крещусь, что покинул распрекрасный Петербург». Спрашивал, конечно, «чем разрешится Ученый комитет», но спрашивал, как сам признавался, «издали, без особых надежд и волнений.
Весна шагала по земле, пробуждая к жизни все, что способно расти, ползать, летать. Он, Энгельгардт, тоже словно бы пробуждался, приводил «мало-помалу все мысли в порядок – в петербургской сутолоке все нити оборвались», и все реже вспоминал Петербург, где «людей-то ведь нет – все только чиновники... Ах, как много чиновников!»
Регулярно приходили письма от Докучаева: обещал вот-вот приехать в Батищево, отдохнуть от всех петербургских дрязг. В ответах своих Александр Николаевич подзадоривал друга:
«У вас комиссии, а у нас соловьи поют! У вас комиссии, а у нас черемуха цветет! Пора на траву».
Ободрял: он, Энгельгардт, дело не оставил, пишет директору департамента Тихееву, что для распространения опыта удобрения фосфоритами «нужно знать почвы». И обещает: «Мы их проберем. На бумаге-то лучше для меня и легче, чем на словах...»
И опять за свое: в деревню, к нему в деревню ехать надо, и как можно скорее. Убеждает: «Худо у вас в Петербурге. Хорошая научная деятельность и жизнь, но все отравлено чиновничьими дрязгами, завистью, подставлением ножки и пр. Деньги все портят, т.е. не деньги, а недостаток простоты в жизни. Все тянутся... тянутся...»
Докучаев приехал в Батищево в середине мая, но лишь на два дня, посоветоваться: что делать дальше – отстоять самостоятельность Почвенного комитета так и не удалось. Правда, собрание ученых постановило представить общий журнал состоявшихся пяти заседаний на усмотрение министра, однако теперь остается лишь ждать его решения. Договорились: надо настаивать на самостоятельности Почвенного комитета. При этом не плохо бы создать в каждой губернии опытные агрономические станции, которые все испытывали бы в собственном хозяйстве и давали земледельцам своего округа готовые рецепты.
– Такие агрономические станции, – согласился Докучаев, – нам очень нужны и они будут иметь огромное практическое значение.
– Если в них не разовьется чиновничества, которое все опаскуживает.
Они вышли прогуляться, но, пройдя сажен двести, Александр Николаевич закашлялся, задохся и сел отдохнуть. И Докучаев увидел на земле кровавый плевок.
– Лечиться вам надо, дорогой мой Александр Николаевич.
Энгельгардт через силу улыбнулся и сказал:
– Позову доктора, когда умирать буду, чтобы он морфий давал для облегчения страданий. А пока – ну их, докторов, не верю я им.
Вернувшись во флигель, он сел в кресло и долго молчал. Молчал и Докучаев, ему казалось, что друг его задремал. Но Александр Николаевич повернул к нему широколобую гривастую голову и сказал, будто и не прерывали разговора:
– Как бы хотелось мне дожить до того счастливого дня, когда почвенники приедут в Смоленскую губернию и, под вашим руководством, начнут ее исследовать. – Внимательным и долгим взглядом посмотрел на Василия Васильевича и вздохнул: – Поскорее бы только...
– Ручаюсь, дорогой Александр Николаевич, ни один почвенник не проедет мимо, не заглянув к вам.
Энгельгардт благодарно пожал руку друга и попросил прощения, ему надо отдохнуть.
На другой день Докучаев уехал – впереди у него было путешествие по Волге, которое обернется странствованиями по волжскому правобережью, по саратовским и воронежским степям, а завершится в Полтавской губернии, где в Новых Санжарах летом жила его семья, и где он на короткое время остановится передохнуть.
Они расставались, договорившись встретиться осенью. Но расставались навсегда: 21 января 1893 года Энгельгардт умрет от паралича сердца. Однако до этого скорбного дня оставалось еще полтора года. Он еще успеет заложить новые опыты, теперь уже с калийными удобрениями, на которые департамент земледелия выделил ему 150 рублей (просил 5 тысяч). Успеет выполнить работу, на которую департаментских денег не хватит и он приложит своих немало. По итогам опытов напишет несколько научных статей, которые окончательно утвердят его как выдающегося деятеля русской агрохимии. Но утвердят не при жизни, а, как часто случалось на Руси, после смерти. При жизни даже в департаменте, которому посылал научные отчеты, вслух говорили, что опыты его не научны. Разговоры эти дошли до Энгельгардта. Он не обратил бы на них внимания, но в ноябре, за два месяца до смерти, он получил «реприманду Ученого комитета» с замечаниями на его отчет. Замечания были написаны таким тоном, будто дело имели с несмышленым учеником. «Ну все равно, если бы Ученый комитет сделал химику, которому поручено производство анализа, замечание, почему тот не указал в отчете, была ли вымыта посуда, чисты ли были реактивы».
И он с гневом пишет Ермолову, который только что побывал у него в гостях: «Кто ввел фосфорит в России? Я. Кто указал значение каинита? Я... Нечего ученому комитету передо МНОЮ ФОРДЫБАЧИТЬ. Пусть прежде сам сделает что-нибудь...»
Ему стало до слез обидно за все, что было в его жизни несправедливого, и он с сарказмом добавляет:
«Ученому комитету не замечания следовало бы сделать, а наградить медалью, званием почетного члена, представить к чему-нибудь, а то у меня нет звезды. Теперь коллежские асессоры и отставные подпоручики большие звезды получают. Нельзя же министру быть без звезды...»
Он еще не закончил «разговоры письмами», возобновит переписку с Костычевым и напишет ему: «А моя звезда еще не померкла! Счастье мне благоприятствует! Опыты нынешнего года дали очень интересные результаты».
Звезда его еще горела, дорогая. Таким же затухающим, обманным, было и счастье. Ну, в самом деле, не счастье ли – пришла телеграмма из Смоленска: «Земское собрание признало необходимость почвенных исследований, ассигновало деньги, пригласило Докучаева».
«Обрадовался ужасно! – торопится Энгельгардт поделиться радостью с Докучаевым. – Наконец-то наша мечта сбудется. Я ожидаю от почвенных исследований в Смоленской губернии большой пользы, как для НАУКИ почвоведения, так и для практики сельского хозяйства».
Докучаев отправил в Смоленск письмо с согласием на руководство исследованиями, представил губернской земской управе программу работ и смету расходов.
Но... в недобрую годину начала сбываться мечта – грянула засуха и наступил «глад во всю русскую землю».
«Боюсь, – писал Докучаев в сентябре 1891 года, – что благодаря тяжелой године все наши проекты надолго застряну».
И они действительно застряли, «ушли в глубь канцелярий», где и «канули в Лету».
«Несчастное наше сельское хозяйство, – воскликнет с горечью Докучаев, – ни людей науки, ни знатоков учебного дела, ни людей практики. Исключения все наперечет и торчат, как оазисы в Сахаре!»
Оставалось надеяться лишь на одно: тяжелый недород подтолкнет к преобразованиям.
«Я уверен, – писал Энгельгардт, – что должны произойти большие перемены, и на сельское хозяйство у нас будет обращено должное внимание».
И наконец-то будет создано – о чем давно уже говорили – министерство земледелия, «а в нем, – высказывал Докучаеву надежду и мечту свою Измаильский, – громадный, вполне устроенный, деньгами не стесненный, под вашим управлением, Почвенный департамент».
^ «КАКУЮ ПРАВДУ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ?...»
1
В середине мая 1891 года Ермолов, по поручению министерства финансов, в котором он возглавлял департамент неокладных сборов, выехал в южные губернии России. Поездка его, как он сам отмечал в отчете, не имела ничего общего с вопросами об урожае или неурожае, но, видел Ермолов, надвигалась страшная беда, которая неминуемо разразится страшным неурожаем. И он фиксировал все, что видел.
«Картина, которая передо мной расстилалась, была ужасна и заставляла содрогаться за будущее, – набрасывал Ермолов для отчета. – Не только полевые растения, но даже сорные травы, даже вековые деревья не могли противостоять этим губительным метеорологическим условиям. Поля в большинстве местностей оставались черными, луга и степи были выжжены и желтели, деревья подсыхали и гибли целыми десятками. Солнце на небе было красно вследствие носившихся над землею облаков пыли, пыльные вихри столбами кружились над оголенными полями и степями. Люди приуныли в ожидании неминуемой невзгоды».
С юга Воронежской губернии, где в Бобровском уезде было его имение, Ермолов проехал до Саратова, а потом и до Самары. И всюду видел ту же картину, сулившую неминуемую невзгоду. Видел не глазами царского чиновника и землевладельца, а ученого, написавшего капитальный труд о системах земледелия и севооборотах в России. Труд этот стал заметным явлением в сельскохозяйственной науке и «после чрезвычайно лестного разбора», сделанного Советовым, был удостоен Академией наук Макарьевской премии – высшей премии того времени.
Только что, в самом начале 1891 года, в свет вышло второе издание этого труда. Конечно же, книга была с ним, автор мог радоваться – труд его не остался незамеченным. Но «радость агронома всегда отравлялась скорбью человеческой». Горькие эти слова Александра Николаевича Энгельгардта подтверждались теми жуткими картинами, которые заставляли содрогаться.
В пути, на станциях и полустанках, Ермолов спешил купить все столичные газеты, какие только доходили в степные эти края. Он ожидал, что там, в столице, уже спохватились, встревожились, и вот-вот должны что-то предпринять. Но газеты, словно сговорившись, на все лады убеждали сельских хозяев скорее воспользоваться поднявшимися ценами на хлеб и усилившимся на него заграничным спросом, чтобы выгодно продать имеющиеся запасы – советовали вывозить за границу как можно больше хлеба для лучшего нашего торгового баланса.
Откликаясь на эти советы и уговоры, писал Энгельгардт из деревни: «Думали у нас и невесть сколько хлеба, а оказалось, что хлеба нет и при первом неурожае – голод. Думали, что у нас ПЕРЕПРОИЗВОДСТВО хлеба (и выдумали же – перепроизводство, точно хлеб все равно, что ситец!), а вдруг хлеба-то и нет. Мужики говорят: «хлеб что деньги» и продают хлеб только в крайности. А тут перепроизводство! Делали все (тарифы и пр.), чтобы спустить хлеб за границу по дешевой цене, – коровушек там рожью кормят, как говорит Верещагин и нам предлагал тоже – продавать хлеб немцу себе в убыток, все чтобы денег заполучить. Ну и заполучили, курсы подняли...»
«Сумасшедшие! – думал Ермолов, имея в виду не газетчиков, а высших правительственных чинов, от которых исходят эти дичайшие советы. – Не вывозить надо, а закупать и запасать для нужд собственного населения».
Вернувшись в Петербург, он написал пространную записку, в которой красноречиво и честно изложил все, что видел. Явившись с отчетом к своему непосредственному начальнику – министру финансов Вышнеградскому, представил ему и эту записку. Министр долго и внимательно читал ее, и, Ермолов видел это, все больше сердился. Дочитав, министр сурово взглянул на Ермолова и сказал:
– Вы тут пишите, что на Россию надвигается страшный призрак голода и советуете теперь же, пока не поздно, принять самые решительные меры для предупреждения грядущего бедствия...
Да, именно такими словами Ермолов заканчивал свою записку.
– Так вот, – министр резким движением открыл ящик письменного стола, – следуя вашему совету, я принимаю самые решительные меры... – Тем же резким движением он сунул записку в ящик, энергично задвинул его, запер и добавил не без угрозы: – Из этого ящика ваша записка не выйдет и ни один человек не должен о ней знать. Ясно? Иначе вы мне своими глупостями все курсы испортите...
2
А из деревни летели письма, одно тревожнее другого:
«Голод. Запасов хлеба нет. Помилуйте, из нашей несчастной Смоленской губернии хлеб пошел внутрь России! А к весне и у нас хлеба не будет! Денег у народа тоже нет – все повытащили. Спичку зажег – заплати в казну, керосину в лампочку налил – заплати, лемехи наладить нужно – заплати, шкалик водки выпил – заплати в 12 раз более, чем он стоит...
Министерство государственных имуществ ввиду голода распорядилось допускать в казенных лесах бесплатно сбор грибов и ягод (прежде, до этого распоряжения, в казенных лесах и за грибы деньги брали! Иногда это был единственный доход с лесов, самый лес-то разворовывали). Вероятно, Министерство государственных имуществ дозволит и гнилые колоды брать. В голодные годы, говорят старики, случалось,.. гнилую колоду прибавляли в хлеб. По Костычеву – ведь это будет не хлеб, а пирог с грибами; ибо что такое гнилая колода, дерево, превратившееся в перегной, – ведь это гриб. Нельзя ли умудриться как бы чернозем кушать».
Только спустя два месяца Вышнеградский вынужден был извлечь ермоловскую записку из стола и запретить вывоз хлеба из России, но было уже поздно. Ничего, кроме паники на внутреннем рынке, этот запрет не принес. Теперь хлеб голодающих губерний закупался за тридевять земель и чуть ни с аукциона.
А из деревенской глубинки Энгельгардт комментировал:
«Хлеб сбывали за границу себе в убыток, а мы, производители, не могли его не продавать, потому что, когда курс поднялся, нам давали за хлеб и другие произведения – лен, пенька – мало рублей, хотя и более дорогих, а налогов не уменьшали, а еще прибавляли и брали с нас столько же, сколько и прежде, но дорогих рублей. Ясно, что это разорило земледельца. Запасов никаких, хлеб задешево весь спустили немцу. Даже священную историю забыли, где рассказывается, как Иосиф посоветовал фараону в урожайные годы скупать хлеб и делать запасы. А теперь и сиди. Откуда хлеба взять? Ни хлеба, ни денег, ни кредита...»
Проживая в деревенской глубинке, Энгельгардт по-прежнему был в курсе всех дел, ядовито обсуживал их в письмах чиновникам департамента земледелия:
«Так, по-петербургскому, голода нет? Да и газеты пишут:
«Хлеб дешевеет», – и ликуют! А отчего дешевеет? Да оттого, что не на что его покупать. Едят всякую дрянь, а хлеба не покупают, потому что «купила» нет. Когда мануфактурный товар не идет, дешевеет – понимают, что это оттого, что на Дону или в Поволжье неурожай, недород, и потому не у мужика денег. Ну то же и теперь с хлебом. Будет дешеветь, как не на что покупать. И еще подешевеет, когда много народу перемрет с голоду. Вообще дело плохо и серьезное дело».
Статьи в газетах все больше раздражали его. Один господин, отрицая бедствие, написал, что «голод, это – когда матери пожирают своих детей», чего пока замечено не было. Дичь такая заставляла откликнуться сердито, не выбирая выражений:
«Знаете, теперь, кажется, все перебаламутилось. Читаешь и глазам не веришь! Читали Вы в № 48 «Земледельческой газеты» статью «О приготовлении муки из соломы». Не читали – прочитайте или поверте мне. Теперь все хлопочут о суррогатах хлеба. Вот и в Перми члены Управления государственных имуществ надумались печь хлеб из соломы. Взяли соломы, изрезали на мелкие куски, высушили и привезли на мельницу молоть. Мельник не хотел молоть и уверял, что из этой затеи нечего не выйдет. Ну, мельник, конечно, дурак, неуч. Обратились к хозяину мельницы. Тот уважил и приказал смолоть. Получилась соломенная мука. Из этой муки, с прибавкой ржаной, спекли хлебы. Муку брали в разных пропорциях: 2/3 ржаной и 1/3 соломенной; 1/2 ржаной и 1/2 соломенной; 1/3 ржаной и 2/3 соломенной. Пробовали хлеб и нашли, что при первых двух пропорциях 1/3 и 1/2 соломенной муки получается очень хороший хлеб. При третьей пропорции (2/3 соломенной муки) хлеб вышел неудачен, но съедобный и не имел дурного вкуса. Сухари же из всех сортов хлеба выходили отличные. Конечно, чины пробовали хлеб с икрой, закусывая водку перед обедом, за которым подавалась цветная капуста и к ней масло с толчеными соломенными сухарями из соломенного хлеба. Поэтому и рекомендуют соломенную муку как суррогат ржаной муки. Но так как рекомендуют соломенную муку не неучи какие-нибудь вроде мельника, отказавшегося молоть солому, то и представили научные подтверждения – из «Справочной книжки русского сельского хозяина», где в таблицах состава кормовых веществ нашли, что солома содержит 37,7% перевариваемых веществ, т.е. лишь только вдвое менее, чем рожь. Из этого заключили, что 2 части соломенной муки могут заменить 1 часть ржаной. Конечно, чины не знали, что в таблицах показано количество веществ, перевариваемых травоядными животными, а не человеком. Наверное, мельнику говорили, что он, мужики, ничего не знает, что в соломе, так же как и в зерне, много углеводов и пр.»
А газеты продолжали наперебой давать советы.
Да, подумал я, и по сей день никак не угомонятся советчики: то о вреде мяса пишут – и предлагают почти полностью исключить его из рациона питания, заменив растительными белками, то распишут достоинства веточного корма для скота, забывая указать, что к этому способу кормления прибегали и предки наши, но не от хорошей жизни. Много чего предлагают, каждый читающий может вспомнить не один такой совет, который об одном лишь свидетельствует: в магазинах по-прежнему нет мяса, на фермах все так же туго с кормами.
3
На первом же после каникул собрании Вольного экономического общества был поставлен вопрос об участии, «которое подобало бы принять Обществу» в изучении бедствия, его размеров, причин, последствий и мер противодействия.
Предложение это было встречено с живейшим сочувствием, однако в ходе обмена мыслями признали, что ограничиться докладами и изучением «было бы неудобно для Общества, слывущего богатейшим в России».
Решили: создать временный комитет для всестороннего изучения неурожая, выделить 500 рублей в пользу наиболее пострадавших селений. Конечно, это капля в море, поэтому в протоколе записали с оговоркой, что сумма эта «в смысле пожелания, чтобы ценою этой жертвы была оказана поддержка хотя бы только сотне дворов-хозяев (500 душ), то лишь бы в будущую весну они могли выйти на полевые работы».
Вновь созданный комитет выработал для рассылке на месте «циркулярное приглашение», запрашивающее подробные сведения о неурожае и голоде.
В ответ пришли письма, но не с ответами, а с вопрос: какую правду желаете знать, настоящую или только официальную?
«В высшей степени характерно», – прокомментировал этот вопрос и записал в отчет секретарь Общества.
«Настоящую», – ответили из комитета.
А вот на настоящую правду решились не многие. На 1250 разосланных приглашений, откликнулось только 52 «наиболее отзывчивых из корреспондентов».
Первым прислал весьма пространные ответы крестьянин Московской губернии Н.С.Сергеев. Самым существенным средством к предупреждению неурожаев, писал он, будет «полный земельный крестьянский надел с лугами, пастбищами, выгонами и лесными отводами для отопления». И пояснил господам ученым: «Чтобы земля не истощалась, необходимо возвращать ей часть ее даров в виде естественных удобрений, но чтобы иметь естественные удобрения, необходимо иметь скот, а чтобы иметь скот, необходимо иметь для него корм; наконец, чтобы иметь корм, необходимо иметь естественные луга и пастбища».
Но, не дурак мужик, понимал, что владеющий землей должен иметь и знания – и сам, и дети его, а для этого нужны не церковноприходские школы, а сельскохозяйственные, ибо «как медику необходимо знание медицины, юристу – юриспруденции, так точно земледелец должен знать качественные особенности почвы, естественные и искусственные средства подъема ее производительности и пр.».
Прочитав такое письмо, Докучаев мог с горечью упрекнуть коллег своих: вот, даже крестьянин понимает, что должен знать качественные особенности почвы, а что же вы, ученые мужи, отвергли мое предложение?
Нет, писали в один голос все 52 корреспондента, бедствие не было явлением неожиданным или следствием какой-либо внезапно проявившейся природной причины. И в доказательство ссылались на статистику: не реже, а чаще и чаще повторяются неурожаи и голодные годы. Недороды поражают все большее число губерний. Голод постигает Россию каждый третий год столетия. Особенно участились они с того года, как пало крепостное право. С отменой его наши сельские хозяева внезапно очутились совершенно в непривычных условиях, остались наедине с землей без знаний и капитала. Что делать с ней? Принужденные отказаться от эксплуатации дарового труда и не умея организовать свои хозяйства на правильных сельскохозяйственно-экономических оснований, хозяева обратились тогда к эксплуатации матушки-природы, ее лесов и земель. Центр тяжести сельскохозяйственного производства переместился в нечерноземные губернии, где можно было получать доход от земли опять таки без правильной организации хозяйств, без труда, без знаний, без затрат, а благодаря одному только естественному плодородию почвы.
Земли истощались, хозяйства не совершенствовались, а хозяева все более приноравливались лишь к выработке такого положения, при котором крестьяне, не имея достаточно наделов, вынуждены были арендовать землю по цене, какую барин назначит, и наниматься к нему еще с зимы за мизерную плату. В результате арендная плата во многих местностях России оказалась так высока, что далеко не всегда окупалась продуктами, получаемыми с арендованного участка, чаще урожай не окупал затрат и не вознаграждал труда, положенного крестьянином на обработку земли. С другой стороны, обычай дешевой наемки рабочих с зимы так усовершенствовался, что расход на рабочую силу в имениях был доведен до минимума – преобладал почти даровой труд, что и давало возможность хозяевам существовать и получать доход даже при самом никудышном хозяйствовании. Правда, и работы при этом исполнялись дурно, а в некоторых случаях и совсем не исполнялись.
Барин по-прежнему не желал платить за работу, а «вольный» безземельный мужик если и работал, то кое-как. Да и нанимался он не с весны, а с зимы только потому, что голод вынуждал: бери, что барин дает, иначе помрешь, не дожив и до весны.
Обычай этот, разорительный и для самих нанимателей, а еще более для нанимаемых, обычай, развращающий ум и душу нации, свято оберегался вчерашними крепостниками. Они предпочитали довольствоваться такой неверной и плохой, но дешевой работой. Гнали прочь любые советы изменить систему и строй своих хозяйств, организовать потребную им рабочую силу на таких условиях, при которых труд рабочих вознаграждался бы правильно и обеспечивались бы интересы обеих сторон.
Настоящее положение сельского хозяйства и крестьянства в России печально, будущее – туманно.
4
А между тем сведения, поступавшие в Петербург, рисовали картину жуткую: по всей вероятности, в 1891 году Россия недоберет более полумиллиарда пудов хлеба – обычно ежегодно собирала в среднем до 4 миллиардов пудов. Требовали продовольственной помощи 29 губерний и областей России. При этом, как показывали достоверные данные, в 17 из них, наиболее пострадавших, нуждаются в неотлагательной помощи не менее миллиона человек, их надо было если не накормить, то хотя бы дать каждому по куску хлеба. Как это сделать – толком в Петербурге не знали, но где-то по голодающим селам русских губерний уже ездил Лев Толстой, Чехов, Короленко и многие-многие другие, кто по зову совести отложил все дела и с головой окунулся в гущу голодающего народа, помогла ему. Они на пожертвованные деньги закупали хлеб, устраивали столовые и пекарни, чтобы поддержать бедствующих, не дать им умереть голодной смертью.
Чтобы «обеспечить великодушным усилиям честной благотворительности соответственное важности дела направление и необходимое единство действий, во главе всей благотворительной кампании был высочайше учрежден Особый комитет под председательством наследника цесаревича, которому через три года суждено стать императором Николаем II, последним российским императором.
Следом за Толстым, Чеховым, Короленко поднялись тысячи добровольцев, так что благотворительному комитету не пришлось подыскивать уполномоченных, они сами заявляли о себе уже начатой деятельностью. Не пришлось искать и формы помощи – уже зимой 1891-1892 годов по российским деревням курилось 1498 пекарен, в которых добровольцы выпекали хлеб для бесплатной раздачи голодающим, открылось 8115 столовых, в которых бесплатно питалось свыше 636 тысяч человек.
Отсюда из петербургского комитета, в который стекались отчеты добровольных уполномоченных по прокормлению, виделась радужная картина: по деревням дымят трубами пекарни и столовые, к ним стекается народ, накормленный, уходит в работу, благодаря в душе бога, царя и кормильцев своих. Издали всегда картина краше, издали ни слез, ни горя не слышно и не видно, а потому и беда не кажется бедой, да и какая может быть беда в народе, когда вон сколько труб дымится по деревням – всюду пекут, варят, бесплатно кормят.
Совсем иные чувства испытывали те, кто добровольно возложил на себя обязанность кормить толпы голодающих, кому надо было «разливать эти капли помощи в море нужды». «При мне, – сообщал Чехов, побывав в Нижегородской губернии, – на 20 тысяч человек было прислано из Петербурга 54 пуда сухарей. Благотворители хотят пятью хлебами пять тысяч насытить – по-евангельски».
В той же губернии за пуд муки крестьяне отдавали лошадь, которую нечем было кормить. По этой же причине скот продавался по баснословно дешевым ценам, однако покупателей все равно не находилось.
Никакой другой помощи не было. Да и эту, от добровольцев, местные власти допускали неохотно. Господ дворян, все еще мечтавших о возврате крепостного права, раздражало это вторжение в их владения посторонних людей. Собираясь в собраниях, бывшие крепостники разражались гневными речами: «Господа! Мы давно уже слышим это нытье и печалование о нужде и грозном голоде. Мы слышали это уже и прошлой весной в нашем уезде. Знаете ли, как мы распорядились (с ударение и расстановкой): не дали ни зерна, никто не умер, и поля оказались засеянными».
Этой же мерой, не дать ни зернышка, хотели обойтись и ныне.
Нужно было бить в набат. И Лев Толстой, переполнившись гневом, написал статью «О голоде».
На страницы русской печати царская цензура не пустила ее. Толстой отправляет статью своему переводчику в Лондон и 14 января 1892 года в газете «Дейли телеграф» она появляется пол заглавием «Почему голодают русские крестьяне». Реакционные «Московские ведомости», категорически отрицавшие наличие голода в России, захлебнулись от гнева и объявили статью «открытой пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя...» А тем временем в передовых кругах русского общества она ходила по рукам, пробуждая совесть, взывая к действию.
Нет, притесненная, по духу своему все еще крепостная Россия не молчала. То там, то тут раздавались вовсе не робкие голоса. И голоса эти не растворились в пустыне безмолвия, они, как далекое эхо, звучат и поныне.
Я вслушивался в эхо голосов, а мыслями обращался совсем в другую эпоху, перескочив через сорок лет вперед.
Да, история учит, но она не избавляет от повторения даже трагических ошибок, как наш личный жизненный опыт не предостерегает от таких же неверных поступков наших детей.
На этом сорокалетнем пути будут и засухи и недороды, но мысли мои тревожит сейчас 1931 год и беда, о которой мы долго ничего не знали – она хранилась в тайне. В тот год страна собрала на 875 миллионов пудов зерна меньше, чем в предыдущую страду. Однако вывоз хлеба за границу не только не уменьшился, но даже увеличился – на внешний рынок было поставлено без малого 314 миллионов пудов. От каждого едока оторвали почти по два пуда хлеба. Во многих колхозах изъяли не только все хлебные запасы, но выгребли и семенной фонд, всегда считавшийся в народе неприкасаемой святыней. Выгребли, вывезли за границу и сбыли по дешевке – в мировой экономике разразился кризис, и цены на зерно резко упали.
За границей наш хлеб продавался за бесценок, себе в убыток, лишь бы валюты заполучить, а в наших селениях свирепствовал голод, какого давно не бывало. На Украине, северном Кавказе, Нижней и Средней Волге, Южном Урале и в Казахстане от голода вымирали целые селения. Однако беспомощный крик голодных людей не вырывался за пределы этих селений, наглухо закрытых для гласности». Казалось, никто не видел, не слышал мук народных. Но это неправда. Зрячие видели людские страдания, имеющие уши слышали стоны, но они, лишенные дара речи, решатся разомкнуть уста и рассказать о виденном и слышанном лишь полвека спустя – внукам и правнукам расскажут. Тогда же, спустя полвека, и ученые займутся исследованием, чтобы ответить своим современникам, сколько же человек погибло от голода страшной зимой 1932-33 года в селах зерновых районов обширной страны. Одни говорили о гибели трех миллионов человек, другие прибавляли к этим жертвам еще миллион человек. Кто ж регистрировал тогда смерть крестьян, которых, даже ставших колхозниками, считали массой, враждебной неимущему пролетариату и социализму...
5
«Глубокоуважаемый дорогой Василий Васильевич! – писал Энгельгардт. – Знаю из газет, что вы будете читать лекцию о степях. Вы пишите, что в этой лекции думаете коснуться злобы дня, т.е. неурожая, голода. Не знаю, как вы приурочите злобу дня к вашей лекции. Злоба дня есть вопрос экономический и социальный. Ни почвенные, ни метеорологические, ни агрономические институты не могут предотвратить такие явления, как нынешний голод. Для этого нужно, чтобы изменились экономические и социальные отношения. Неурожай, недород всегда может случиться на такой обширной территории, как Россия. Но если народ богат, то он перенесет неурожай без труда, и голода не будет. У богатого народа всегда окажутся запасы хлеба и денег. А у нас даже при недороде небольшом сейчас же и голод...
Не знаю, как вы этот вопрос приурочите к лекциям о степях... И заметьте при этом – все средства употребляются на то, чтобы мужик все продавал. Курица яйцо снесла. Как мужик будет яйцо есть! На элеватор яйцо, к немцу, за границу! Наука-то наука, не я стану отрицать значение науки (настоящей науки), но нужен и порядок. А порядка нет как нет...»
Докучаев получил это письмо Энгельгардта накануне своего выступления перед публикой. Прочитал и задумался: ссыльный профессор конечно же прав, и было бы куда как хорошо, если бы изменились экономические и социальные отношения в России. Прав и в том, что недород всегда может случиться на обширной территории государства Российского. Но... есть же причины, не зависящие от экономической и социальной злобы дня.
До каких же пор мы будем питаться не делом рук своих, своей энергии, своего знания, а, в сущности, манной небесной, то в виде обильных дождей, то в форме недородов в Западной Европе и прочее и прочее. До каких пор Россия, наделенная сотнями миллионов десятин лучших в мире земель, будет страдать от недородов. Однако что толку от лучших земель, если мы ни сил русской природы не знаем, ни ее естественных средств. Мы в крайне печальном, и крайне комическом положении – решительно не знаем ни своей земли, ни своей воды, ни климата, ни растительного и животного мира, ни даже нашего мужика. Отсюда наше полное бессилие в борьбе со стихиями, засухой, безводием, мглой, черными бурями, степным бесснежьем и прочими бедами, для успешной борьбы с которыми далеко не достаточно одних капиталов и власти... Странно, что мы, поедая иногда вместо хлеба мякину и осиновую кору, не можем понять такую простую истину...
Эти причины наших бед кроются в тех природных условиях, которые в равной степени действуют и будут действовать при любом государственном устройстве. И будет великая честь науке, если она укажет эти условия и найдет верный путь их улучшения, если она, ответив на вопрос: «Почему иссякают силы земли?», ответит и на другой– «Что можно противопоставить засухе?»
Да, Энгельгардт прав, у богатого народа всегда окажутся запасы и хлеба, и денег на случай недородов. Но недороды-то все равно будут, в значит они будут изматывать даже зажиточный народ. Мы решительно ничего не сделали, чтобы приноровить наши пашни к засухам, чтобы разумно использовать наши речные, снеговые и дождевые воды. Мы до сих пор еще всю ответственность за наши урожаи преспокойно возлагаем на природу.
На этот раз Энгельгардт – сам практический хозяин – судил лишь о том, что видел в деревне. Перед взором Докучаева расстилалась вся Россия, ее степи и пашни, которые подвергаются, хотя и очень медленному, но упорному и неуклонному прогрессирующему ИССУШЕНИЮ. И дело не в изменении климата, а в том, что повсеместно растут, все больше углубляясь, овраги и балки. Развитие густой сети оврагов, почти сплошная распашка степей привели к исчезновению от века существовавших в степях западин, блюдец, озерков, в которых собирались снеговые и дождевые воды и которые питали сотни мелких степных речек.
А как поредели леса, защищавшие местность от размыва и ветров, скоплявшие снега, способствовавшие сохранению почвенной влаги, а вероятно, и поднятию горизонта грунтовых вод, охранявшие ключи, озера и реки от засорения, уменьшавшие размеры и удлинявшие продолжительность весенних водополей. Площади лесов – этих важнейших, наиболее надежных и верных регуляторов атмосферных вод и жизни наших рек, озер и источников, местами уменьшились в 3-5 и более раз...
Результатом этого обеднения лесами и явились более суровые зимы и знойные сухие лета на юге России. Стало суше даже при сохранении прежнего количества падающих на землю атмосферных осадков.
«Если присоединить сюда, – записывает Докучаев мысли свои, – факт почти повсеместного выпахивания, а следовательно, и медленного истощения почв, в том числе и черноземов, то для нас сделается вполне понятным, что организм, как бы он ни был хорошо сложен, какими бы высокими природными качествами он ни был одарен, но раз, благодаря худому уходу, неправильному питанию, непомерному труду, его силы надорваны, истощены, он уже не в состоянии правильно работать, на него нельзя положиться, он может сильно пострадать от малейшей случайности, которую, при другом, более нормальном состоянии, он легко бы перенес или, во всяком случае, существенно не пострадал бы и быстро оправился. Именно, как раз в таком НАДОРВАННОМ, НАДЛОМЛЕННОМ, ненормальном состоянии находится наше южное степное земледелие, уже и теперь, по общему признанию, являющееся биржевой игрой, азартность которой с каждым годом, конечно, должна увеличиваться»...
Однако, и Энгельгардт прав. И Докучаев к этой последней фразе делает сноску: «Здесь, как и во всей настоящей статье, мы ведем речь исключительно об естественных природных причинах и явлениях, вовсе не касаясь экономических и других сторон вопроса». Уточняет не для защиты от возможных нападок в игнорировании экономических и социальных вопросов, а чтобы подсказать читателю, знакомому с жизнью народной, насколько усугубляются все эти беды при существующем порядке.
И, продолжая прерванную мысль, пишет: «Не само собой разумеется, что так дело продолжаться не может и не должно; никакой даже геркулесовский организм не в состоянии часто переносить таких бедственных случайностей, какая выпала в настоящее время на долю России. Безусловно должны быть приняты самые энергичные и решительные меры, которые оздоровили бы наш земледельческий организм».
Какие же это меры? Прежде чем их назвать, Докучаев предупреждает, что, во-первых, «эти меры должны быть цельны, строго систематичны и последовательны, как сама природа». А во-вторых, меры эти должны быть направлены против тех причин, которые подрывают наше земледелие, и к совершенному уничтожению того зла, «которое уже сделано частью стихийными силами, а частью и самим человеком».
И далее набрасывает пять «надо», которые не потеряют своего значения и через сто лет.
Надо заняться регулированием рек.
Надо приступить к повсеместному регулированию оврагов и балок.
Надо озаботиться устройством правильного водного хозяйства в открытых степях и на водораздельных пространствах.
Надо выработать нормы, определяющие относительные площади пашни, лугов, леса и вод.
Надо окончательно определить приемы обработки почвы, наиболее благоприятные для наилучшего использования влаги, и добиваться большего приспособления сортов культурных растений к местным условиям.
Каждый из пяти пунктов Докучаев подробнейшим образом конкретизировал, по каждому указал возможные ошибки, допускать которые «НЕЛЬЗЯ И ОПАСНО В ИНТЕРЕСАХ ДЕЛА, В ИНТЕРЕСАХ ГОСУДАРСТВА».
«Таковы ПРИНЦИПЫ, таковы ОБЩИЕ МЕРОПРИЯТИЯ, которые было бы крайне желательно, в интересах настоящего и, особенно БУДУЩЕГО России, осуществить, по возможности, в целом, во всей полноте», – констатировал Докучаев. И еще раз оговорил: «Но, вполне понятно, что в таком осуществлении должна быть строгая последовательность и величайшая осторожность; необходимо, чтобы само население южной Росси постепенно освоилось с новыми водными порядками и на деле воочию убедилось бы в их существенной пользе и необходимости».
А чтобы на практике испробовать эти меры «во всей совокупности, со всеми предосторожностями», чтобы убедить население в пользе этих мер, предлагал заложить в южной части России 4-5 участков. И указал лучшие для этого места на степных водоразделах между крупнейшими реками.
Вот какими мыслями решил Докучаев поделиться с публикой, которая придет на его лекцию 15 января 1892 года. Он выскажет их, а умные люди пусть думают, злобы дня он коснулся или будущего России.
6
Я никогда не задавался вопросом, почему Докучаев, еще в начале сентября заговорив о чтении публичной лекции в пользу пострадавших от неурожая, прочитал ее только 15 января. Вернее, никогда не обращал внимания на даты, знал одно: лекцию такую он читал, на ее основе написал для «Правительственного вестника» ряд статей, которые вошли в книгу «Наши степи прежде и теперь», ставшую программой не только для русской науки.
И вот в историческом архиве беру в руки дело «О порядке разрешения публичных лекций и чтений в столицах» за 1891 год. Взял с единственной целью: вдруг обнаружу в нем какую-нибудь подробность если не о Докучаеве, то о ситуации в голодный год.
Читаю: Совет Петербургского университета «В заседании 30 сентября постановил ходатайствовать о разрешении публичных лекций». Далее следуют фамилии лекторов и темы их лекций. Все лекторы – профессора университета. Среди них – Докучаев, «Недавнее прошлое русских степей». Та самая лекция, с которой он и вышел к публике 15 января. Перед кем же ходатайствовал Совет? Перед ректором. Ректор с той же просьбой обратился к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа – в его письме тот же перечень фамилий и лекций. Попечитель 16 ноября пишет господину министру народного просвещения. Тот обращается к министру внутренних дел «с присовокуплением программы». На нем, наконец, восхождение вверх прекращается.
Начинается спуск вниз. И даже есть точная дата этот нисхождения – 26 ноября. В этот день ответные бумаги пошли спускаться по тем же инстанциям, как по ступенькам. Министр внутренних дел уведомлял министра народного просвещения, что градоначальнику сообщено «о неимении препятствий к разрешению» читать лекции всем указанным лицам за исключением профессоров Файницкого и Яроцкого. «Что касается сих последних лекторов, – объяснил министр причину отказа, – тоя нахожу, что избранный ими предмет лекций – о народном продовольствии и неурожае – может дать им полную возможность высказать взгляды, несогласные с мерами и предначертаниями Правительства по этому делу». А меры, кои безусловно известны министру, заключались в том, чтобы никто не смел говорить о голоде, да и слово «неурожай» чтобы произносили помягче.
Министр народного просвещения все понял и уведомил об этом попечителя учебного округа, а тот – ректора университета.
Каждый участник этой переписки, адресуясь сначала вверх, а потом вниз, писал как бы от себя, ни словом, ни намеком не сославшись на ту инстанцию, где уже побывало прошение. Так что, будь предо мной только ответ попечителя, я был бы уверен, что это в его и только канцелярии пролежало прошение ректора почти три месяца.
Так, должно быть, в тайных недрах канцелярий и исчезали многие и многие начинания. Так растворилось, заглохло дело о Почвенном комитете.
Но как исполнены эти письма! Какими почерками! Усерднейшими Акакиями Акакиевичами исполнялись, не допускавшими ни единой помарки, каждую буковку выписывали. Да что там выписывали – творили, вырисовывали, сливая их в стройные строчки, которые придавали бумаге вид необыкновеннейшей красоты. Никогда доселе не доводилось мне видеть подобные шедевры письма, да еще в таком множестве и разнообразии. Что там докладные нашего времени, отпечатанные на машинке и испещренные не всегда уверенными росчерками визирующих. Если чем и способны поразить эти документы, то лишь количеством росчерков – на некоторых бумагах их десятки.
Налюбовавшись творениями Акакиев Акакиевичей, я задумался о причине такого хождения прошений по инстанциям: может, в списке этом оказались в чем-то заподозренные университетские профессора? И готов был утвердиться в этой мысли, но полистал дело дальше и увидел: просят разрешить Менделееву и Бекетову чтение публичных лекций в помощь голодающим. Они тоже под подозрением? И сенатор Кони? Да что там сенатор! Даже товарищу обер-прокурора Сената Случевскому нет доверия. «На благоусмотрение» – последовал ответ. Даже «камергеру Двора Его Императорского Величества К.А.Бодиско» не сделали исключения – до того же министра внутренних дел дошло прошение на прочтение лекции, в которой конечно же не было не только «несогласных взглядов», но и не было ничего о народном продовольствии и неурожае, а уж о голоде и тем более.
Можно понять гнев чиновников на Льва Толстого, который, поездив по деревням вдали от столиц, взял да и начертал черным по белому: «О голоде». Полная бестактность, несогласная «с мерами и предначертаниями». Могла ли цензура пустить такую статью на страницы российской печати! А может, цензор действовал, как и попечитель? Вполне возможно. Тайны канцелярий не разглашались Акакиями Акакиевичами – они создавали шедевры письма, нисколько не вдумываясь в содержание. Они пуще всего боялись помарок в своих шедеврах, творимых для «их высочеств и величеств».
Словом, передо мной лежало не «дело» – приоткрылась картина российской жизни, выполненная искусными мастерами.
Какую же силу воли надо было иметь, как же нужно было любить свой народ, свою Родину, чтобы верить в разум человеческий, в победу добра и с этой верой выходить к народу, затевать новые и новые дела. Дивные были эти люди. Нельзя, непростительно нам забывать их – они не науку, а Россию вперед двигали, и, надорвавшись, умирали под тяжелый вздох: «Как же трудно в России сделать что-нибудь».
Тем ценнее для нас дела, свершенные ими, их труды и свидетельства, оставленные нам. Тем поразительнее, что они не молчали, что голос этих людей прорывал все барьеры.
7
В начале 1892 года на прилавках петербургских магазинов появилась книга «Неурожай и народное бедствие». Книга вышла без имени автора, однако раскупили ее быстро. Выручка от продажи, как распорядился аноним, шла в пользу пострадавших от неурожая крестьян Бобровского уезда Воронежской губернии – на содержание столовых.
Полагали – написал ее один из литераторов, участвующих в «кормлении» (туда, в Бобровский уезд, отправились Чехов и Суворов). Однако при внимательном чтении обнаруживали, что многие цифры и факты литераторам вряд ли могли быть известны. Скажем, кто из них мог знать, что на январь 1891 года в запасных хлебных магазинах-житницах европейской части России числилось в наличности более 94 миллионов пудов хлеба – вполне достаточный запас при любой нужде. Кто из пишущих мог знать, что в действительности, когда грянула беда, этого количества хлеба не оказалось, и что запас его составил менее четверти должного количества, а житницы Тульской губернии были и вовсе почти пусты. Кто из них мог знать, что в пострадавших от неурожая губерниях хлеб был (и немало – 115 миллионов пудов!), но почти весь он вывезен крупными владельцами и продан за пределами своих губерний и за рубеж России.
Книга разила фактами, прямо говорила о том, что бедствие, которое охватило 29 губерний России, «не от одного неурожая проистекает», а от правительственной и финансовой политики, которая сначала заключалась в упорном замалчивании факта назревающего бедствия, потом в запоздалом воспрещении вывоза хлеба за границу, и в такой же запоздалой и очень плохо организованной закупке зерна.
Вышнеградский первым мог догадаться, кто написал книгу, а догадавшись, крепко насолить автору. Но бывший министр финансов в это время сам был под неослабным огнем критики. Газеты, которые еще недавно советовали вывозить зерно за границу, чтобы «не испортить курсы», обрушились теперь на него, как главного виновника бедствия. Так что и хотел бы насолить Ермолову, но не мог.
Да, Петербург уже знал, что книга эта написана именно Ермоловым, о котором говорили, которого молва настойчиво прочила в министры земледелия как человека толкового, умного, образованного, хорошо знающего сельское хозяйство России.
В книге он предостерегал: от повторения подобных бедствий Россия ничем не застрахована. Больше того, они, бедствия, неминуемы до тех пор, пока мы будем идти «путем самой неразумной эксплуатации и расходования природных богатств русской земли». Выход один: «только при немедленном вступлении на путь серьезного изучения и улучшения естественных условий русского земледелия, будущность нашего сельского хозяйства, а с ним и благосостояние русского государства, могут считаться обеспеченными. Иначе нас ожидает участь самая печальная и безотрадная, так как никакое богатство, никакая мощь русского народа не будет в состоянии вынести тех тяжелых испытаний, которые ныне переживает русская земля, если они будут периодически повторяться».
– Молодчина! – сказал Докучаев Анне Егоровне, прочитав ей эти строки. – Вот эту мысль и надо внедрять в умы наших чиновников. – И тут же набросал:
«Если желают поставить русское сельское хозяйство на ТВЕРДЫЕ НОГИ, то ТОРНЫЙ ПУТЬ, если всерьез хотят лишить его характера азартной БИРЖЕВОЙ ИГРЫ, если желают, чтобы было приноровлено к местным условиям страны, то нужно, чтобы были исследованы все естественные факторы, и исследованы не только всесторонне, но непременно во ВЗАИМНОЙ их связи (почва, климат с водой и организмы). Без этого она навсегда останется БИРЖЕВОЙ игрой, хотя бы годами и очень выгодной».
– Очень интересная работа, – говорил Докучаев вечером, показывая ермоловскую книгу гостям, пришедшим «на огонек» без приглашения и даже без видимого повода – просто знали, что у Докучаевых кто-нибудь обязательно будет и будут разговоры, споры, поэтому никто лишним не окажется. Многие уже читали ее, поэтому тут же заспорили. Правда, спор вертелся главным образом вокруг упрека, который сделал Ермолов русской науке, будто бы «слишком далеко стоящей от потребностей жизни и игнорировавшей самые насущные ее запросы». Упрек этот считали не только незаслуженным, но и оскорбительным.
Докучаев, улыбаясь, что-то записывал.
– Как я вас понял, друзья мои, вы вот что хотели бы ответить любезному Алексею Сергеевичу, – Докучаев взял со стола листок, на котором только что писал, и прочитал: – Следует напомнить автору «Неурожая...», что люди науки уже десятки лет предостерегали кого следует о надвигающейся опасности, люди науки представляли, кому следует, десятки проектов и ходатайств об исследовании русских окраин, об изучении отдельных географических районов России, об исследовании оврагов и речек, об устройстве Почвенного института и организации почвенных исследований, об упорядочении водного хозяйства на юге России и прочее и прочее. Проекты эти обсуждались на съездах, поддерживались целыми обществами, но в конце-концов люди науки неизменно получали на это приблизительно такой ответ: «нет средств, есть более важные потребности, у нас этот вопрос уже намечен, Россия велика – всего не исследуешь, ваша работа протянется десятки лет и, бог знает, что из нее получится». Все это А.С.Ермолов прекрасно сам знает.
– Знать-то он знает, да виноватых ищет не там.
– Что ж вы хотите от должностного человека? Хотите, чтобы он правительство обвинил и тех, кто препятствовал нашим начинаниям? Но тогда бы мы не читали вот этой книги. Главное не в том, что он и сам немало препятствовал, а в том, что сказал правду о народном бедствии. Нет, друзья мои, не согласен я с вами, любой поступок, любое дело надо судить по его достоинствам. Ермолов честно сказал о беде, и за это спасибо ему. Он другим дорогу проложил.
– Но вы же сами только что зачитали упрек ему.
– Упрек? Нет, я договори то, что он сказать не решился – на истинных виновников намекнул. Может, кто-нибудь это сделает еще откровеннее. Всю правду сказать одному человеку, да еще всю сразу, не дано никому.
8
А «Московские ведомости», яростно шельмуя Толстого, с злорадным умыслом оповещали своих читателей, что в народе ходят слухи об антихристах, появившихся в русских селениях под видом благотворителей. И тем самым поддерживали и распространяли эти слухи: очень уж не нравилась газете помощь «не под официальным казенным флагом», а главное, не нравились эти вольные деятели – они не только не старались угадать, «какой их ответ будет приятнее и доставит большее удовольствие», но печатно высказывали супротивные мысли.
«Московские ведомости» «вместо голодающего народа» настойчиво выдвигали «образ лентяя, обманщика и попрошайки».
«За отстранение помощи от голодающего народа» храбро выступили все мужиконенавистники во всех уголках России. Жандармский генерал Познанский строчил доклады министру внутренних дел, в которых благотворительные куски хлеба приравнивал к прокламациям, а столовые именовал очагами революции. Он был убежден: «кормить народ едут только смутьяны».
В результате этих совместных усилий многим частным благотворителям было предложено «оставить пределы губернии»... Во многих и многих селениях остались не только без помощи, но и без всякой надежды выжить.
Вступала в силу знаменитая щедринская фраза, которой не один год открещивались на Руси в подобные невзгоды: «Ен достанит». В прежние-то годы не давали ни зерна, а ничего, выжил мужик, не помер, отдышался.
Однако до чего же изленился этот попрошайка и обманщик – уже и лежа на печи помирает. Расшевелить его надо, нечего ему бока пролеживать. И заговорили о «помощи в виде работы» во имя физического и нравственного здоровья мужика и детей его. А заговорив, пришли к убеждению: крестьянин сам себя прокормит, ему надо только дать возможность копейку заработать.
Стали думать, какое дело затеять, какую общественную работу найти.
Да мало ли дела в России! Нет сносных дорог – строй. Леса руби – их еще уйма, копай колодцы, пруды, овраги загораживай, сажай лесные полосы. На всякое время годы работа сыщется. Нужно только, чтобы кто-то во главе всего этого дела стал. Но и в этом затруднений быть не может: славу богу, есть в России энергичный генерал Анненков, прославивший себя недавней постройкой Закаспийской железной дороги.
Генерал охотно откликнулся на предложение – ему хотелось новой деятельности и новых почестей, вся Россия должна знать его. И узнает! Он, генерал, во главе всех общественных работ, которые развернутся чуть ни по всем губерниям России, от южных ее границ до северных, от западных – до Урала, а то и дальше. И всюду, у всех на устах и в мыслях он, Анненков! О лучшем поприще генерал и мечтать не мог.
Правда, там, на Закаспийской железной дороге, все вершилось специалистами-инженерами, знающими свое дело, а генерал лишь главенствовал над ними, смотрел за порядком да взыскивал кого рублем, кого словом. По завершении дороги – им спасибо, а ему награды и слава. Однако, полагал генерал, точно так и на общественных работах будет: кто-то проекты составит, кто-то с этими проектами в руках будет указывать хлынувшему из деревень народишку, где и что делать.
Отдали ему на первое время, для зимних работ, 32 тысячи десятин казенного леса под рубку – пусть мужики валят, а куда сваленный лес девать, об этом после будем думать.
Не первый раз помещичья и чиновная Россия откупалась лесами. Но впервые выдвигала благовидный предлог: лесов у помещиков и у казны много, а у крестьян, как все о том твердят, земли мало. Вот и пусть леса вырубают, а вырубки превращают в пашню.
И под широкий взмах генеральской руки начали вырубать новгордские, костромские, ярославские, подмосковные, воронежские и другие леса. По всей европейской России запестрели вырубки-проплешины, отодвинувшие леса подальше от селений и городов.
Потом, через несколько лет, даже царские чиновники осудят эту варварскую рубку, которая только измучила и оборвала и без того заморенных голодом мужиков, обезлесила многие земли, привела к оскудению многих территорий.
Но это скажут потом, а пока – рубили. Рубили бестолково, без всякой пользы. Рубщики-мужики не только не зарабатывали на свой собственный прокорм, но погружались в еще большую нужду: мужики зарабатывали по 20, женщины и подростки по 15 копеек в день на своих харчах. Килограмм муки можно было купить на такой заработок.
Нет, тут, на лесосеках, разбросанных по всем голодающим губерниям, генеральская слава явно не складывалась. И Анненков устремился на черноморское побережье Кавказа, где голодающие строили шоссе от Новороссийска до Туапсе и от Сочи до Нового Афона.
Однако и здесь, на дороге, была та же бестолковщина, что и в лесу. Позже, по окончании общественных работ, чиновники зафиксируют, что полностью построить шоссе генералу Анненкову не удалось, а местами работу пришлось исправлять и переделывать. И все же мечты генерала хоть частично, но сбылись: именно это шоссе долго будут называть то «голодным», то «Анненским».
Генерал мог оставить заметный след на обширных просторах Самарской, Саратовской, Орловской, Тульской, Нижегородской, Тамбовской, Воронежской и некоторых других губерний, где во многих местах наблюдалось огромное скопление народа – разворачивалось повсеместное строительство прудов для орошения полей и обеспечения селений водой. Только в верховьях Дона было создано 777 прудов, на ручьях и речках построена 31 плотина.
Но сколько было сделано по всем губерниям – этого так никто и не узнал, потому что генерал не успел отчитаться за потраченные миллионы, как первое половодье размыло и снесло почти все плотины. Остался «едва ли не единственный уцелевший, существующий и поныне пруд – в моем имении», – свидетельствовал через несколько лет сам А.С.Ермолов. Он же рассказывал в своей книге «Наши неурожаи и продовольственный вопрос» жуткие случаи, когда из прудов, построенных выше селений, вал вырвавшейся из прорванных плотин воды обрушивался на крестьянские дворы, погребая в мутных потоках избы, людей, домашнюю живность.
Миллионы пошли прахом.
Почему так случилось? Ведь Анненков не был ни дураком, ни авантюристом, ни казнокрадом да и прославить имя свое хотел делом, общей пользой.
Еще в январе 1892 года, когда в особом совещании ученого комитета обсуждался вопрос об упорядочении водного хозяйства в самарских и придонских степях, то есть когда и намечалась вся эта деятельность по созданию прудов, именно он, Анненков, обратился за помощью к Докучаеву. В знаменитом, программном труде «Наши степи прежде и теперь» сам Докучаев сделал такую сноску: «Считаю нелишним заметить здесь, что эта статья (гл. VII) была составлена мною по предложению генерал-лейтенанта Анненкова...» А статья эта, опубликованная «Правительственным вестником» 2 февраля 1892 года и потом вошедшая седьмой главой, назвалась «Способы упорядочения водного хозяйства в степях России». Глава эта – важнейшая в книге, она суммирует все научные выводы и предлагает практические пути решения проблемы. В ней Докучаев советовал, в первую очередь Анненкову, как лучше организовать предстоящие работы, подробно рассказывал, какие специалисты должна заниматься предварительными исследованиями избранной местности, какие обязательные исследования и в какое время их нужно выполнять. Напомнил: «Только по окончании этих изысканий... приступают уже к сооружению прудов, плотин, укреплению берегов, регулированию речных русел, посадкам и пр.»
Получив этот подробнейший план работы в степях, Анненков должен бы задуматься, за какое непростое и ответственное дело берется, а задумавшись, – добиваться командирования специалистов для изысканий и руководства работами. Однако от него ждали решительных и быстрых действий – времени на изыскания не было. Генерал это хорошо понимал и на выполенении подготовительных работ не настаивал. Но не только потому, что угодить хотел и отличиться скорее. Он был сыном времени, «самой заметною чертою» которого, свидетельствовал Короленко, было «пренебрежение к знанию и науке, ко всякой теории и правильному обобщению, ко всему, что только выдвигается из уровня так называемой практики». В почете был «ПРАКТИЧЕСКИЙ человек и ПРАКТИЧЕСКИЙ хозяин, ИСТИННО-практический хозяин, наконец, ИСТИННО-практический и вдобавок еще РУССКИЙ человек и такой же хозяин!..» со своею «практичною» теорией, далекой от научной.
Ну, в самом деле, ставят же мельники плотины без всяких изысканий – и ничего, по всей матушке России жернова крутятся. Русские мужики и без науки управятся.
Может, и правда, мужики управились бы честь по чести, если бы не были эти работы и деньги, выдаваемые за работу, прокормочными. Мужики шли на работу с уверенностью, что она исключительно для их прокормления придумана, чтобы они, значит, не обленились. Никакой иной цели не видели, потому что, знали по опыту, всякое нешутейное дело вот так не затевается: без мастера, без обмеров и промеров. Да и барина своего, который взялся распоряжаться общественными работами в уезде, знали хорошо: хоть и стал он теперь земским деятелем, однако дела не понимает. ну, не дурень ли: велит – перехватывай где сподручнее что речку, что овраг насыпью, вот тебе и плотина. Правда, иногда и барскую волю проявлял: браковал то место, на котором мужики остановились и вел на другое. В таких случаях мужики тихо бранились про себя: «Экая шельма, так и отводит с барской земли на нашу, мужицкую. Пруд ему понадобился. А шиш вот тебе, кровопивец...» И с этими думами брались за лопаты и тачки. С этими думами возводили плотины, сажали по оврагам и балкам деревья – сажали там, где скот крестьянский пасся. И опять та же дума: «Экая шельма, все выпаса себе побрал, а теперь и овраги отнимает...»
Словом, если мужики не хотели, чтобы что-то росло, то оно и не росло, если не хотели, чтобы что-то мешалось им, то оно быстро исчезало с лица земли.
Докучаев, выросший в деревне, хорошо знал это, и потому так настойчиво предупреждал: «Необходимо, чтобы само население южной России постепенно освоилось с новыми водными порядками и на деле воочию убедилось бы в их существенной пользе и необходимости».
Не прислушались и к этому совету. Вернее, дворяне-попечители усвоили его в таком искаженном виде, что очень быстро настроили население против всего, что делалось вокруг. Мужик был убежден: все это затевается против него, все это обернется такими «Новыми порядками», от которых по миру пойдешь...
Через несколько лет от прудов, плотин, посадок не осталось и следа.
Не прислушались и к этому совету. Вернее, дворяне-попечители усвоили его в таком искаженном виде, что очень быстро настроили население против всего, что делалось вокруг. Мужик был убежден: все это затевается против него, все это обернется такими "новыми порядками", от которых по миру пойдешь...
Через несколько лет от прудов, плотин, посадок не осталось и следа.