Жития Сергия Радонежского''. Яруководство
| Вид материала | Руководство |
- Тематическое планирование. Литература. 7 класс, 25.22kb.
- Педагогическое наследие преподобного сергия радонежского, 116.5kb.
- Помощник Святителя Димитрия Ростовского рассказ, 117.49kb.
- Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 30.62kb.
- Поучение Владимира Мономаха», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Моление Даниила, 26.99kb.
- Кравцова Елена Васильевна учитель первой категории ноу «сош «Православная гимназия, 223.23kb.
- Житие Сергия Радонежского», «Слово о закон, 23.8kb.
- Календарь знаменательных дат 2011, 283.79kb.
- Дом задание, 40.6kb.
- Московская Духовная Академия Православная гимназия имени преподобного Сергия Радонежского, 461.33kb.
Отсюда, из глуши, он будет посылать в «Отечественные записки» письма «Из деревни», которые внимательно читал Карл Маркс и которые, по свидетельству Ленина, много раз цитировавшего их, пользовались «прочной симпатией читающей публики».
Да, это был Александр Николаевич Энгельгардт. Друзья его – Докучаев, Костычев, Ермолов. Они редко встречались, но умели обстоятельно разговаривать письмами. «Разговаривать письмами – моя страсть, а разговаривать с Вами так приятно!» – признавался ссыльный профессор бывшему своему ученику Костычеву, с которым у него долгое время были лишь деловые отношения. А уж откровенничал, изливал душу, делился мыслями или с Докучаевым, который иногда наезжал к нему в Батищево, или с Ермоловым, тоже бывшим учеником своим, увлекшимся выработкой научной организации полевого хозяйства на основе русской системы земледелия – хватит заимствовать агрономические способы, употребляемые в Англии или Германии.
Покидая Петербург, Энгельгардт запасся книгами по сельскому хозяйству – собирался хозяйствовать в имении по всем правилам науки. Перечитал их и – не нашел ничего путного для российского хозяина. С досады обругал всех этих Шварцев и Шмальцев, побросал их книги под стол и пошел бродить по полям и лугам. Ходил, смотрел и думал. Мысли его выльются в убеждение:
«Естественные науки не имеют отечества, но агрономия, как наука прикладная, чуждая космополитизма. Нет химии русской, английской или немецкой, есть только общая всему свету химия, но агрономия может быть русская или английская, или немецкая... Мы должны создать свою русскую агрономическую науку...»
Отсюда, из смоленской деревни, отныне он будет корректировать отечественную науку о сельском хозяйстве, все громче заявлявшую о себе миру. Одних ученых будет поддерживать, с другими – спорить, третьих – беспощадно опровергать практикой. И от всех будет требовать пользы и только пользы – бедствующий народ ждет от науки помощи.
2
С положением опального ученого и сельского хозяина Энгельгардт, кажется, свыкся быстро, а свыкшись, и думать перестал про иную жизнь, вернее – уже и не мыслил себя в Петербурге среди чиновного люда. Но вот осенью 1883 года приходит в Батищево письмо с официальным предложением ему, Энгельгардту, баллотироваться на должность секретаря Вольного экономического общества – и как же встрепенулась его душа.
«Любезнейший Алексей Сергеевич! – пишет он бывшему своему ученику Ермолову, с которым посоветоваться решил. – Что это такое? Разве теперь такое положение дел, что я на старости лет требуюсь для какой-нибудь общественной деятельности?» – накануне летом ему исполнился 51 год. Жизнь, считал он, прожита. Хотя... – «Я могу быть деятелен и энергичен, если дело меня заинтересует... В Батищеве, мне, собственно говоря, делать теперь нечего, потому что я, кажется, сделал все, что по обстоятельствам сделать можно... Мне хотелось бы более широкой деятельности, и мне кажется, что императорское Вольное экономическое общество могло бы ее предоставить...»
Мысли опережают руку, а мечты уносят его в светлые дали, где ждет уйма непочатых дел, полезных России. И он не может сдержаться, пытается пусть бегло, но очертить их:
«Недостатка в деле не может быть. Разработка массы вопросов требуется, начиная с самых мелких технико-агрономических и кончая важнейшими экономическими и социальными. Важна уже одна постановка живых вопросов (например, вопрос о том, какая экономически социальная форма хозяйства может быть в России? Можно ли остаться при существующей кулацкой?), и стоит только суметь привлечь к делу силы, которых, без сомнения, немало дремлет в России. Я не настолько самолюбив, чтобы думать, что я один могу это сделать, но ведь Вы говорите, что в обществе собирается много лучших сил, много годной на дело молодежи; на помощь ее-то и следует рассчитывать. Я придаю огромное значение разработке в России сельскохозяйственного вопроса, разумеется, достаточно широко поставленного. Я был бы очень счастлив, если бы мог на старости лет быть искоркой, которая зажгла бы очень важное дело»...
Энгельгардт обращался к Ермолову как к другу своему, который к тому же «не чужд сельскохозяйственных и иных сфер» – знает, что делается в Петербурге, в Обществе, и может совет дать. Ермолов откликнулся без промедления, обрисовав ситуацию.
«Ответ Ваш меня вполне удовлетворяет, – снова пишет ему Энгельгардт. – Вы говорите, что в Вольном экономическом обществе собирается много лучших сил, много молодежи, годной на дело и ищущей его, что общество, несомненно, хочет работать, хочет дело делать, что оттого-то оно так и ухватилось за меня и пр… Если там действительно лучшие силы, если там действительно годная молодежь и пр., то и желать ничего лучшего не надо. Разумеется, и в этом деле, как и во всяком, все в том, чтобы попасть на правильную дорогу, верно установить основные положения.
Но Вы не хотите отвечать, может ли что-нибудь выйти из этих стремлений Вольного экономического общества. Вы не находите возможным отвечать отрицательно, как бы Вам, по-видимому, хотелось, и оставляете дело под сомнением. Но для меня ясно из второй части Вашего письма, что Вы сомневаетесь в успехе этих стремлений. Почему? Находите ли Вы, что эти лучшие силы, эта жаждущая деятельности молодежь слишком слабы? Что это только говорильни? Думаете ли Вы, что нельзя найти настоящего дела для общества? Или что я его не найду? Во всяком случае, я рад, что Вы признаете невозможным для этого дела приносить жертвы. Я и сам так думал, но мне важно Ваше подтверждение, так как я Вам верю...»
Нет, Ермолов не сомневался в успехе стремлений тех молодых сил, которые собрались в Обществе и среди которых он был не на последнем счету. Сомневался в другом: будет ли дозволено ссыльному профессору баллотироваться на должность? Однако опасениями своими поделиться не решился, да и поздно было – Энгельгардт уже дал согласие, пусть и уклончивое, как он сам расценивал свой ответ.
Ах, как же бесцеремонно поступили с ним... Лучше б и не предлагали, не обнадеживали. Однако Энгельгардт крепился, как мог.
«Не особенно скорблю я, что не устроилось мое поступление в секретари императорского Вольного экономического общества, – делился он бедой своей с Ермоловым. – Прочитав в газетах о бурном заседании, которое было в начале октября, я подумал, что вряд ли состоится мое поступление, – так оно и вышло. Я думал только, что прямо забаллотируют, но вышло несколько иначе. Жалею об одном только, что спрашивались у начальства (желал бы знать, у кого именно) и что оно не одобрило меня. Если здешние начальники узнают об этом, то мне станет хуже жить: опять станут придираться, подкапываться. Вам все это смешно, пожалуй, кажется невероятным... но это верно, как и то, что я об этом тотчас подумал, как прочитал письмо, уже показывает вероятность этого. Положим, сделать мне ничего не могут, так как существенно ко мне придраться нельзя, но согласитесь сами, что тяжело, например, находиться под надзором крестьян, которые уверяют, что становой им обещал 25 руб. за донос на меня или кого-нибудь из моих, и случается, что иногда даже стращают этим. Ведь тяжело все это, и вот почему отчасти мне хотелось получить место в Петербурге: здешнее начальство уважать бы стало. А теперь узнают о неодобрении начальством – хуже мне будет. И зачем было спрашивать? И у кого? Ну да уж этого не поправить. Как основательный человек, в ожидании выбора в секретари, я проштудировал Труды и, знаете ли, пришел к тому заключению, что если бы меня теперь и выбрали, то через 3 года, при новых выборах, вероятно, многие из выбравших теперь положили бы потом налево. Мне кажется это потому, что многим я с моими воззрениями показался бы нелиберальным, не тем, чего они ожидают. Вообще мне кажется, что у нас там не совсем понимают суть дела, нутро...»
Энгельгардт пытался утешить, обмануть самого себя, сгладить случившуюся беду, однако обмануть не удавалось – рухнула надежда, так встрепенувшая его. Все, не будет «более широкой деятельности» – это уже ясно.
Подобные крушения убивают человека, который сделал все и делать здесь больше нечего. И точно – нечего: последнее, как полагал Энгельгардт, одиннадцатое письмо «Из деревни» написано и опубликовано в «Отечественных записках», а опыты завершены и обобщены. Тут сделал все, а там жить и работать отказано...
В том 1883 году Энгельгардт впервые ничего не опубликовал, нигде не выступал с докладом.
Да есть ли в мире нечто, стоящее больше материальных удовольствий и больше счастья, больше самого здоровья? Когда-то он сказал: есть, это преданность науке. Не только сказал, но и начертал эти слова в качестве девиза для себя и других. А может они, высокие эти слова, звали вперед только тогда, когда в жизни были и удовольствия, и счастье, и здоровье? Нет, что бы ни случилось, он никогда не изменит своему девизу. Просто он устал. Просто он закончил одни дела, а к другим еще не присмотрелся.
Ищущий ум его победил хандру, ищущий ум его обнаружил такую уйму непочатых дел, полезных для России, что и думать позабыл о какой-то там иной деятельности.
Опальный профессор приступает к опытам с применением минеральных удобрений.
3
Идея «кормления» растений для Энгельгардта была не нова – она увлекла его с первых шагов преподавательской работы в земледельческом институте. Здесь, в химической лаборатории, он и занимался в основном исследованиями удобрительных материалов. Летом 1886 года проехал по Смоленской, Орловской, Курской и Воронежской губерниям с целью изучения залежей фосфоритов. И уже тогда рекомендовал коллегам своим заложить опыты с удобрением полей минеральными веществами.
Однако дело с практическим «кормлением» минеральными удобрениями не ладилось. Опыты не удавались. Даже Дмитрию Ивановичу Менделееву, организатору первых полевых экспериментов. И он же в докладе Вольному экономическому обществу 17 февраля 1872 года вынес приговор: «Фосфаты у нас не действуют, потому что наши земли, выражаясь языком практиков, грубы, их надо довести до спелости».
После такого-то заключения великого Менделеева и приступает Энгельгардт к опытам, теперь уже в полевых условиях, а не в лаборатории.
И вот...
«Любезнейший Алексей Сергеевич? Не могу не поделиться с Вами, моим бывшим сотрудником, моею радостью, моим счастьем. Опыты удобрения фосфоритной мукой в моем хозяйстве дали поразительные, просто неожиданные результаты. На безнавозных землях, удобренных одной только фосфоритной мукой, рожь сравнительно с ничем не удобренными землями поразительно хороша. Полосы, удобренные фосфоритной мукой, также резко отличаются от ничем не удобренных, как навозные нивы от безнавозных».
Есть, есть в мире нечто, стоящее больше материальных удовольствий! Признался:
«Кажется, только этим и живу, только это и поддерживает мое существование. К будущему году я задумываю опыты в очень большом размере... Буду жив-здоров – добьюсь своего, сделаю опыты в широком размере. Только вот денег нужно, муку нужно купить, интеллигента-помощника нанять, а деньги нынче туги. Всего много, но никто не покупает ничего. Насилу-насилу семя льняное продал. Нет денег. Не то что золота и серебра, а и бумажек. Нам бы сюда хоть каких-нибудь стареньких, рваных. У нас бы всякие сошли, главное – у купцов денег нет. И дешево бы отдал, потому что урожай хорош, да никому не нужно. Да, урожаи у меня стали хороши...»
Он мог торжествовать – перещеголял самого Менделеева! Однако к черту мелкое тщеславие, пусть им тешутся бездари и завистники. Его волновало другое: почему такие же опыты не удались Менделееву, а потом и ученым Петровской академии? Причина неудач могла крыться лишь в одном – в разности почв, на которых проводились опыты, и в недостаточном знании этих почв. Однако утверждать это без проверки Энгельгардт не мог. Догадку свою надо еще проверять и проверять. Эх, как нужна была ему сейчас химическая лаборатория! Но...
Ничего, выход есть. В Петербурге, в Лесном (бывшем Земледельческом) институте работает Костычев, ученик его, унаследовавший лабораторию, в которой вполне можно делать анализы почвенных образцов. И завязалась оживленная переписка с Костычевым, пошли в Петербург посылки с образцами почв.
Ему думалось: вот будут у него на руках анализы – и перед ним предстанет полная картина. Получил. И с огорчением признался: «Я ничего не вижу». Не потому не видел, что химические анализы выполнены плохо, а потому, что они не давали ему, агрохимику, повода для научных выводов и обобщений.
4
Он еще не знал, что ответ подскажет ему только что полученная от Докучаева книга «Материалы к оценке земель Нижегородской губернии». Начал читать, но, не дочитав до конца, сел за письмо:
«Милостивый государь Василий Васильевич! Сердечно благодарю вас за присылку книги вашей... С величайшим интересом читаю эту книгу – ВОТ КАКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОЧВ НАМ НЕОБХОДИМЫ! Одних только химических анализов почв недостаточно. Необходимо, как это сделали вы, соединить химические анализы с основательным геологическим исследованием, которое может быть дает более, чем анализы...
Примите уверение в совершенном моем уважении и преданности».
Через восемь дней пришел ответ. Да еще какой! С обещанием «в самом конце этого месяца или начале будущего месяца» заехать в Батищево... Значит, в мае или июне пожалует к нему в гости сам Докучаев, автор «Русского чернозема», которым наделал немало шума в ученом мире. А еще сообщил, что летом Вольное экономическое общество командирует в Смоленскую губернию «славного молодого человека», кажется, Вернадского, – Энгельгардт не разобрал его фамилию, ну да все равно, – который обязательно завернет в Батищево, чтобы взять образцы почвы с опытных полей.
«Милостивый государь, любезнейший и многоуважаемый Василий Васильевич! Несказанно рад, что вы задумали заехать в Батищево. Пожалуйста приезжайте. Мне так много хотелось бы поговорить с вами. И думаю, что из наших разговоров вышло бы дело...
Когда задумаете приехать, – возьмите поезд из Москвы до полустанка Дурово (6 часов утра). Извозчику, который повезет из Дурова, прикажите ехать на Дедово, по дороге будут мои фосфоритные поля. Везде надписи «удобрено фосфоритом», тотчас узнаете, где удобрено, где нет, – передайте то же и Вернадскому».
Докучаев приехал в Батищево в двадцатых числах мая. Уже по дороге на Дедово, как и указывал в письме Энгельгардт, он увидел тощие хлеба на тощих землях, бледно-зеленые льны – тоже по скудной почве высеяны, и рядом с ними поля высокой, широколистной ржи – пудов на сто с десятины. Так и есть, вон и дощечка с надписью: «Удобрено фосфоритом».
Они объедут в коляске все поля, в самых дальних уголках побывают, постоят на ржаном поле, и на клеверах, и на пустоши. Говорили о почвах, вспоминали давно минувшее, и в этих воспоминаниях было много близкого – ведь Докучаев тоже в смоленской глубинке родился и вырос, а когда Энгельгардт преподавал в Петербурге, Докучаев учился в университете, и, конечно, слышал о студенческих волнениях в Земледельческом институте, после которых и началась для Энгельгардта вот эта жизнь. Много говорили по опыты с минеральными удобрениями.
– Неправда ли, интереснейшие результаты? – тормошил хозяин гостя. Он не похвалы добивался, он недоумением своим делился. – На тощей подзолистой почве, давно выпаханной и никогда не удобрявшейся навозом, фосфоритная мука производит громадное действие. А вот красная почва, постоянно находившаяся в культуре, постоянно удобрявшаяся навозом – тут никакого результата! Вот и извольте объяснить это. Я не могу объяснить. Нужно бы сообщить Дмитрию Ивановичу Менделееву и спросить его мнения. Очень интересно знать, что он на это скажет. (Вернувшись в Петербург, Докучаев расскажет Менделееву и услышит: «Право, не знаю, этот вопрос требует особой работы, особого внимания»).
– А все же скучно, поди, вам тут, вдали от Петербурга, – вырвалось у Докучаева сочувствие.
– Было бы скучно, если бы не увлекающее дело. А есть дело, – и, кажется, привык, все интересы жизни уходят на опыты, на ожидания осени – с нетерпением ждешь, что-то покажут зеленя! Вот уж который год делаю опыты с фосфоритной мукой, а до сих пор не могу привыкнуть: чудеса из чудес! Сяду около десятины, удобренной фосфоритом, да и сам начинаю сомневаться: неужели это в самом деле так? Неужели и на этой десятине будет такая же рожь, как вот на той, которая застлана навозом? Не верится как-то. Вот и ждешь с нетерпением осени. А осенью – сердце не нарадуется. Вот уж правда – чудо!
Докучаев любовался зеленым ржаным полем, слушал хозяина – и – преклонялся перед ним вот за эту неугомонность, за то, что не сник, что обстоятельства не сломили его, не заглушили в нем мысль.
Они стояли среди поля. Две могучие фигуры возвышались над хлебами: высокие, широкоплечие, головастые. Энгельгардт был на 14 лет старше, однако эта разница в годах замечалась не сразу. Оба осанистые, одинаково вскинутые гордо головы, широколобые, такие же крупные черты лица. Только, пожалуй, у Энгельгардта борода была не такой широкой и пышной, да усы не вразлет, а вислым клинышком. Именно эта обвислость да чуть приоткрытый рот и придавали строгому лицу едва уловимое выражение горести. Однако, не только это, глаза хоть и смотрели прямо на собеседника, но взгляд был строже и как бы суше, а веки потяжелее. Да, это уставшие веки придавали глазам и всему лицу выражение горести, какого у Докучаева не замечалось, а поэтому и черты лица его казались мягче, взгляд добрее и спокойнее – все в нем дышало уверенностью в себе, в завтрашнем дне, в торжестве разума и воли.
Стояли в поле два человека, по облику – баре, по разговорам – мужики русские. Правда, гость больше слушал, а хозяин, наскучавшись в деревне по собеседнику, все говорил и говорил:
– Можете себе представить, с каким наслаждением я езжу смотреть такие зеленя и как счастлив, если есть кому их показать. Думаешь, хоть департамент чиновника какого прислал бы посмотреть, чтобы тот потом засвидетельствовал перед начальством и департаментскими агрономами, а то они никак не могут согласовать мои опыты с ходячими воззрениями своими. Ведь они были совершенно убеждены, сто фосфоритная мука скорее подействует на богатых перегноем почвах, на черноземах, но не на наших подзолистых суглинках. При всем моем желании угодить агрономам, я ничего, однако, сделать не могу. Я нисколько не виноват перед ними, что фосфоритная мука так поразительно действует как раз на тощих подзолах, в которых едва ли есть много перегноя. И я рад этому, потому что посредством фосфорита мы можем миллионы десятин бесплодных земель превратить в плодородные и сделать из наших пустошей степь...
Докучаев, конечно, спрашивал, как финансировались все эти опыты. Энгельгардт отвечал:
– Никак, и расходы мои, и труд мой, никакой платы не получал. А хозяйство я должен вести для получения денег, презренного металла, что не так удобно совмещать с опытами. Что-нибудь да страдает – либо хозяйство, либо опыты. Если бы я поменьше занимался опытами и вел бы хозяйство только для доходов, то теперь курил бы сигары и имел бы бутылку вина за обедом. Я вижу это здесь на других хозяйствах, которые прямо воспользовались моими опытами.
– Дорогой Александр Николаевич, в своем хозяйстве вы создали первую в России постоянную опытную станцию по изучению минеральных удобрений – и за это народ вам когда-нибудь скажет «спасибо». А без сигары да бутылки вина прожить можно.
– Да вот живу... Обидно другое, я делаю то, что должны делать образцовые казенные фермы, которые содержатся Департаментом земледелия. Однако что-то не слышно, чтобы они что-нибудь путного сделали, чтобы они разработали опытом хоть один важный вопрос. Выходит, лишь сами кормятся при этой казенной кормушке.
– А вот это нехорошо у нас: вам не дают помощи, а у кого ничего не получается, тех кормят.
– Те, кого кормят, много обещают, вот им, за обещания, и дают. К тому же они проходят по Департаменту земледелия, а я – частное лицо и при казенной кормушке не состою... Однако не о том я сейчас жалею – упущено много лет. Я же 15 лет тому назад, как попал в деревню, хлопотал в Департаменте земледелия о содействии мне в производстве опытов над фосфоритами – отказали. А за 15 лет эвона сколько было бы сделано!... Да ладно обо мне. Много ли вы получили за свои исследования русского чернозема?
Докучаев промолчал, только улыбнулся грустно.
– А ведь этой работой вы решили важнейший из вопросов настоящего времени – вы дали характеристику степным почвам. Теперь такого же почвенного исследования ждет и бедная наша северная Россия – нельзя дальше хозяйствовать на земле, ничего не зная ни о наших почвах, ни о влиянии на них, на растения и удобрения нашего климата. А мы действительно ничего не знаем, на авось хозяйствуем, а утешаемся пословицей: "Молись богу, землю паши, а урожай будет». С этой верой в грядущий урожай и живет русский народ, а наука ему не помощница, наука вся в Петербурге при университетах и департаментах, служит сама себе, а народу служить не хочет, не научена, не умеет.
Ему очень хотелось подвигнуть Докучаева на эту многосложную работу, пусть не сам он, но чтобы изучением занялись почвоведы его школы, по его методу.
– Ах, Александр Николаевич, уж сколько раз мы ставили этот вопрос. То, отвечают, нет денег на это у России, то нужды нет.
– Много ли денег надо, расход-то тут пустой.
– Расход-то мал, да есть люди, которые говорят, что почвенные исследования ни к чему.
– Дурость наша... Жалеют денег на почвенные исследования, на которые и надо-то гроши. По копейке с десятины – вот и сложится сумма, достаточная для исследования, чтобы установить типы почв и составить почвенные карты, необходимые агроному, и администратору, и оценщику земель. А что такое копейка с десятины? На среднее имение в 300-600 десятин это фунт-два икры!
– Я держусь такого взгляда: убедить в чем-либо человека, погрязшего в рутине и в групповщине, невозможно. Но я не думаю, чтобы им удалось надолго затормозить начатое нами изучение почв России. Ведь они много раз пытались провалить и мои черноземные исследования, но провалить сами. После «Русского чернозема» уже вышло больше десятка работ, суть которых далеко не на стороне наших зоилов. Так что, глубокоуважаемый Александр Николаевич, в этой борьбе с темными царствами и вы могли бы оказать самую существенную помощь.