Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
ШКОДА МИКОЯНЧИКОВ
— У Анастаса Ивановича Микояна, из всех жителей Кремля, была, пожалуй, самая большая семья. А здесь жили не один десяток семей здравствующих вождей и семьи тех, кого уже не было, кто умер раньше собственной смертью, еще до процессов над «врагами народа». Жила семья Фрунзе, жили родственники Свердлова и другие. В Кремле была целая жилая улица. И называлась она Коммунистической. Название было подходящее. — Петр Васильевич цинично и с явной издевкой хохотнул. — Подходящее потому, что коммунизм на этой улице уже построили.
Так вот, я начал рассказывать про детей Микояна. Их чаще всего можно было видеть на этой улице. Летом они с другими ребятами играли в футбол и разные игры, а зимой катались на лыжах, коньках и санках. Все дети ходили через кремлевские ворота в школу, мимо охраны, и всех их мы должны были знать в лицо. А вот микоянчиков, так их звала охрана, было четверо братьев, и все такие озорные, что охране все время нужно было с ними держать ухо востро.
Зная о постоянном озорстве детей Микояна, ктото из старших ребят, живущих в Кремле, подзадорил их на такую шкоду. Им сказали, что если проникнуть на пост охранника, стоящего у ворот в Кремль, мимо которого они каждый день ходят в школу, и нажать там на красную кнопку, то во всем Кремле начнется страшный переполох и будет такая потеха, что небу жарко станет. И вот микоянчики загорелись совершить эту шкоду. Пошли трое. Остановились перед офицером и стали разговаривать с ним. Тот отвечал неохотно, уговаривая их проходить, так как у поста запрещается останавливаться. Однако двум старшим братьям все же както удалось усыпить на мгновенье внимание постового, и самый маленький, шмыгнув мимо него, нажал на красную кнопку. Мгновенно во всех службах охраны Кремля прозвучал сигнал «Нападение на Кремль!».
Все посты, а их знаешь сколько! — Петр Васильевич сделал долгую паузу, словно ожидал от меня ответа, но не дождавшись, продолжал: — Там их столько по Кремлю и вокруг него, что и вообразить трудно. Даже на водонапорной башне и то пулеметы и другое оружие было установлено. И вот представляешь, все посты тут же были приведены в боевую готовность. Вся охрана заняла свои места по расписанию. Я со своим взводом тоже на положенное место примчался. Но скоро прозвучал сигнал отбоя.
И началось разбирательство. Микоянчики, естественно, как началась кутерьма, убежали. Но, конечно, тут же узнал об этом их отец и побежал к Берии просить о том, чтобы не наказывали постового офицера. Его к тому времени уже отстранили от дежурства и препроводили куда следует. В подтверждение своей просьбы к Берии Микоян вывел детей на внутрикремлевскую площадь и устроил им публичную порку. Мальчишки оглашенно орали, а отец лупцевал их ремнем. Однако принародная экзекуция микоянчиков не разжалобила Берию. Офицер охраны был арестован, и о его судьбе мы ничего не узнали. Вот так закончилась шкода микоянчиков.
МОСКВА В ОКТЯБРЕ 1941 года
— Ты, наверное, знаешь, что творилось в Москве в октябре сорок первого. Об этом много рассказов очевидцев, но понять, что это было, не могут даже они.
В середине октября Москва опустела, и были такие два дня, когда в городе началась настоящая паника. Все устремились к вокзалам и дорогам, идущим на восток. Учреждения и магазины открыты. Входи и бери все, что на тебя глядит. Узлы, чемоданы лежали на вокзалах, а люди, не дождавшись поездов, уходили пешком по дорогам из Москвы.
Правительство уже находилось в Куйбышеве. Был момент, когда Сталин тоже собрался ехать туда. Подали поезд.
Прибыл он на вокзал, вышел на перрон, но сразу не пошел в вагон, а стал прохаживаться. И так ходил с четверть часа, а может, и больше, а потом повернулся, пошел назад к машине и уехал.
Это был самый критический период, но Сталин решил пока не уезжать из Москвы. А положение тяжелейшее. Видно, о нем он вспомнил, когда после Парада Победы на приеме провозглашал тост за русский народ и говорил, что у нас было «положение отчаянное».
С вокзала он поехал не на дачу, а в Кремль. Тогда это было одно из самых надежных мест в Москве. Даже если бы немцы прорвались в город через баррикады и заграждения и вышли к Кремлю, то сразу взять его не смогли бы. Здесь, на последнем рубеже, была мощнейшая система обороны.
Чтобы пройти по улицам Москвы до этого последнего рубежа обороны, нужно было преодолеть очень сильные очаги сопротивления на подступах к Садовому кольцу. В помощь регулярным войскам, защищавшим Москву, в октябре сорок первого приказом НКВД за номером 00481 — я этот номер запомнил навсегда — была сформирована Отдельная мотострелковая бригада особого назначения (ОМСБОН). В нее входили два полка и отдельные подразделения для борьбы с диверсантами. Предполагалось, что они могут проникнуть в столицу с возможными десантами и индивидуально. В бригаду входило подразделение для выполнения спецзаданий в тылу врага.
Батальоны формировались из чекистов и милиции. Один батальон состоял из бойцов-интернационалистов разных стран, воевавших в Испании, живших в Москве. Их не призывали в нашу армию, а тут создали целое формирование. Один батальон составили студенты и преподаватели Центрального института физкультуры. Там были самые знаменитые наши спортсмены: легкоатлеты братья Знаменские, которые потом погибли; чемпионы СССР боксеры Николай Коренев и Сергей Щербаков, штангисты Владимир Крылов, Николай Шатов, конькобежцы Кудрявцев и Капчинский, борец Пыльников... Эти имена знали все в стране.
Бригада ОМСБОН не должна была допустить прорыва немцев к Садовому кольцу. Она готовила к обороне участки Ржевского (ныне Рижского) вокзала, Бутырской заставы, Петровских ворот, площади Пушкина и Дзержинского. Все выходы и входы, проходные дворы к этим участкам закрывались инженерными сооружениями.
Бригада располагалась в здании ГУМа; ее командир — полковник Орлов, военком — капитан госбезопасности Максимов, начальник штаба — капитан Злобин. Всех я хорошо знал. Кроме того, с ОМСБОНом были связаны и известные наши разведчикичекисты Николай Кузнецов и его начальник, руководитель партизанских отрядов Медведев. Но они действовали в тылу у немцев. А основной контингент бригады был здесь, в Москве, обеспечивал оборону Кремля. По приказу № 3, изданному комбригом Орловым, огневые позиции артиллерии намечались на участке обороны, которая проходила по площади Свердлова и Красной площади. Здесь уже драться должны были мы — смертники, охрана Кремля. У каждой группы свой участок, и его они должны были удерживать до последнего человека. У моего взвода был свой. Мы защищали Кремль и должны были умереть здесь.
А для Сталина было разработано несколько планов эвакуации из Москвы, которые можно было надежно осуществлять даже тогда, когда в городе начнутся уличные бои. Стояли наготове в разных местах самолеты. Они могли подняться в любую минуту. Оставалась возможность выехать поездом вслед за правительством или в другие районы страны. Я слышал, что были предусмотрены возможности выезда на Урал, на Север, в Сибирь и в другие районы.
Но главными и, как считалось, самыми надежными вариантами эвакуации Сталина из Москвы были два. Оба они наземные, на машинах, в сопровождении танков и, конечно, под прикрытием авиации. Они намечались и были отработаны в направлении Ярославской и, кажется, Владимирской дорог. Вдоль этих направлений везде создавались опорные пункты на определенном расстоянии друг от друга. Проведена была огромная подготовительная работа по военному обеспечению этих пунктов. Особое внимание обращалось на надежность связи между ними, ибо военный эскорт со Сталиным мог двигаться от пункта к пункту только тогда, когда была обеспечена полная безопасность.
Защита смертниками Кремля тоже, видимо, была предусмотрена как отвлекающий маневр. В войсках и в народе было объявлено, что Сталин остается в Москве и продолжает работать в Кремле. Это утверждение должно было поддерживаться и тогда, когда немцы ворвутся в Москву и в ней завяжутся уличные бои. Огромный город взять с ходу немцы не могли. Не только потому, что все его районы превращались в опорные пункты сопротивления, где были выстроены заграждения из баррикад, металлических ежей, железобетонных надолбов и рвов, но и из за широкого минирования подходов к столице на самых опасных направлениях. Минировалась и сама Москва, ее крупнейшие здания.
Наша разведка знала, что гитлеровское командование должно было служить молебен в честь своей победы в Елоховской церкви. А жить оно собиралось в гостинице «Москва». И этим объектам была дана команда уделить особое внимание. Их заминировали с особой секретностью. Когда немцев разбили под Москвой и опасность для столицы перестала существовать, эти здания были разминированы. Однако заряды обезвредить удалось не сразу и не все. Секретные заряды взрывчатки были запрятаны так, что их не могли отыскать несколько лет. Дело в том, что тех, кто закладывал эти потаенные фугасы, видимо, услали так «далеко» вместе с планом этого секретного минирования, что их уже нельзя было разыскать. — При этом Петр Васильевич вновь откровенно цинично хохотнул и с издевкой посмотрел мне в глаза, зная, что его смех всегда коробит меня. Сделав паузу, полковник продолжал:
— Уже после войны среди жильцов гостиницы «Москва» была большая паника. А ты можешь представить себе, кто там жил? Ведь тогда это была лучшая и единственная такого разряда гостиница в столице. Так вот, среди этих высоких жильцов вдруг распространился слух о минировании, а потом началась и паника. Думаю, что слух пошел через военных контрразведчиков, которые продолжали искать эту замурованную взрывчатку1. С Елоховской церковью была такая же история, но она, кажется, продолжалась еще дольше. Объект не такой важности, как гостиница.
Июнь 1967 года
Позже Борис Иванович у Солженицына вычитал, что Сталин все же в октябре сорок первого покидал Москву, но выяснять у Петра Васильевича, кто же говорит правду, не стал. Если поездка Сталина на вокзал и возвращение в Кремль были только легендой, то ее Петр Васильевич распространял сознательно, и разубеждать его было глупо. Не таким уж был он простаком.
Одна из последних встреч с Петром Васильевичем у Бориса Ивановича, судя по записи в дневнике, была в начале восьмидесятых годов. Он полистал тетрадь. Да, вот запись: март восемьдесят третьего. Тогда Петр Васильевич, уже в чине генерала, уходил из органов на работу в закрытый НИИ, на должность зам. директора по кадрам и режиму. В управлении еще никто об этом не знал, кроме высокого начальства, а ему, Борису, Петр Васильевич шепнул и пригласил его на прощальную рыбалку.
— Поедем в Завидово, — все так же полушепотом проговорил Петр Васильевич, хотя они были вдвоем в его кабинете. — Я уже договорился. Только контрольный звонок еще сделаю.
Борис Иванович знал, что Завидово — охотничье хозяйство Министерства обороны, где охотится Брежнев. Для него там построена большая дача с роскошными апартаментами. В ней целое крыло отведено для сотрудников аппарата ЦК, ученых, литераторов, которые приезжают сюда писать для Леонида Ильича доклады и выступления, а позднее и его литературные мемуары — «Малая земля», «Целина», «Возрождение». В отсутствие Брежнева на рыбалку приезжает особо высокое начальство. Однако что и у Петра Васильевича есть доступ в эту «святыню», Борис Иванович не предполагал.
Видимо, заметив удивление на лице Бориса, хозяин кабинета загадочно улыбнулся.
— Фирма веников не вяжет... — Он прошел к столу и стал набирать номер вертушки. — А что генерал Колодяжный?.. Ах, на объекте... Тогда передайте ему...
Борис Иванович отошел к окну и стал смотреть вниз на поток машин, которые бесконечным потоком кружили по площади вокруг «бронзового памятника железному Феликсу». Это забавное словосочетание Борис Иванович слышал от хозяина кабинета, которому прямо из за стола было видно это сооружение.
— Ишь ты, на объекте генерал, — услышал за спиною голос Петра Васильевича. — Пошел прикармливать дичь... — Помолчал и, вздохнув, добавил: — А хозяин прихворнул. — Он кивнул головою в сторону портрета Брежнева, висевшего не на обычном, официальном — над креслом начальства — месте, а сбоку на стене.
Портрет тоже не был официальным — большая фотография молодящегося мужчины, сидевшего за столом в спортивной куртке, с сигаретой между пальцами и взглядом человека, довольного жизнью.
— Ты посмотри поближе, — перехватив взгляд Бориса, сказал Петр Васильевич. — Чья там подпись?
Борис подошел. Внизу, в правом углу фотографии — четко выписанная черным фломастером подпись: «Л. Брежнев». Факсимиле? Нет, собственноручная... И число его рукою.
— Тото. Мы еще поживемповоюем, — гордо вскинул голову обладатель высочайшей подписи. — Ну, а теперь едем! Там всё в порядке. Может, еще на вечернюю зорьку успеем...
Завидово оказалось не так уж далеко от Москвы. Выезжали по Ленинградскому шоссе, потом были повороты. Борис Иванович перестал следить за дорогой, а смотрел только на руль и руки Петра Васильевича, который вел свою «Волгу» с особым, поразившим Бориса Ивановича изяществом. Правая рука Петра Васильевича, будто дирижируя мягким ходом «Волги», то поднималась над баранкой, то легко опускалась на рычаг скоростей, и машина то убыстряла, то замедляла ход, юркала в поток устремившегося из Москвы на дачи транспорта. Конец дня, пятница, и поток этот был особенно густ.
Через час с лишним такой езды свернули с основной дороги, проскочили мимо нескольких сел: дорога стала поуже, но была в отличном состоянии. За большим селом на обочине дороги — зеленый военный «газик». Около него прохаживается офицер. Остановились.
— Выйдем! — бросил Петр Васильевич и, весело хохотнув, добавил: — Поздороваемся с графом.
— Генерал ждет, — доложил офицер, пожимая руки. — Можно разместиться в главном...
— Нет, нет! — запротестовал Петр Васильевич. — Мы только заскочим к Колодяжному. Марине скажи, что мы в торцевой, на втором разместимся, если она свободная.
— Свободная, свободная. Сегодня мало гостей... Но у меня приказ проводить вас до генерала. Служба... А оттуда позвоню в домик.
Вскочили в свою «Волгу» и помчались за «газиком».
— Знаешь, кто этот старлей? — спросил Петр Васильевич. — Егерь. Живет как сытый кот. А есть еще старшие егеря. У тех звания повыше... Эх, успеть бы нам хоть на полчасика засветло на лед! — суетно вздохнул он и прижал ногою педаль.
Но засветло не успели. Пока заезжали в главное здание, пока Петр Васильевич поднимался в кабинет охотничьего генерала, пока ехали к домику, стоявшему на крутом берегу красивейшей речки в сосновом бору с чудесным названием Лама, вечерняя заря догорела совсем. Но неугомонный Петр Васильевич все же потянул и его, Бориса, и старлея-егеря на лед. Тот указал на заранее приготовленные и прикормленные лунки. В темноте размотали зимние удочки, но клева уже не было.
Петр Васильевич поднялся с рыбацкого алюминиевого ящика, вытащил из него баклажку с коньяком, развернул на льду свертки с закусками и, позвав егеря, стал наполнять складные серебряные рюмки.
— Ну что, Боря, примолк? Красота придавила? Здесь так... Потом разглядишь... Давайте, мужики, чтобы у нас завтра была удача! — поднял он свою рюмку и опрокинул содержимое в широко раскрытый рот.
— Будет, будет, товарищ генерал, — заверил его егерь. — Вы же знаете — рыбка здесь есть. Припозднились маленько... — Он взял ломтик осетрины и стал лениво жевать.
Петр Васильевич сразу налил еще и уже без тоста и приглашения других махнул свою рюмку и захрумкал в темноте свежим огурцом.
Бросив на лед невидимую в руках удочку, он нащупал пальцами леску и стал подергивать ее над лункой.
— Вот так я както в темноте ловил на палец, — сказал он. — Главное — клевала бы она, милая. А выхватить ее мы выхватим.
Но клева не было. Егерь звал вернуться «на базу».
— Там ужин стынет. Марина приготовила свежую кабанью печенку!
Петр Васильевич разлил остатки коньяка.
— А не лишняя ли будет? — усомнился егерь.
— Не лишняя, — успокоил его тот. — Для разминки как раз.
И вдруг серебряный стаканчик выскользнул из его руки, а он, соскочив с ящика, стал перебирать руками леску.
— Какой-то зверь уцепил, братцы! — завопил Петр Васильевич. — Ты гляди, стервец, что делает. Руки отрывает! — И он стал потравливать от себя леску. — Уйдет, стервец, уйдет!
— Не отпускайте, не отпускайте много! — ринулся к генералу старлейегерь. — В коряжник уйдет! Дайте я его выведу. Дайте!
Но Петр Васильевич не выпускал леску из рук, неуклюже приплясывая на льду, и продолжал ругать того невидимого «зверя», который терзал его. И вдруг все стихло.
— Ушелтаки, стервец, — трясущимися руками перебирал Петр Васильевич оборванную леску. — Ушел...
Через полчаса вернулись в домик. Сидели за столом уже вчетвером. Подошел старший егерь — капитан. Ели со сковороды обжигающую печенку, а у Петра Васильевича, как только он начинал рассказывать о своем единоборстве со «зверем», все еще подрагивали руки.
— Если тащил, как бревно-топляк, — значит, хватил карп, — убеждал старший егерь, капитан. — Тут ведь такие поросята плавают — до пуда. Их все равно запрещено ловить. Это семенники. Пришлось бы вам, товарищ генерал, отпускать его в Ламу.
— Ну уж хрен-то! Даже если бы твой генерал Колодяжный стоял за спиною — не отпустил. Сейчас бы Марина жарила его.
— Да рыба есть! — бросился успокаивать вдруг распалившегося генерала капитан. — Марина уже нажарила! — И подтолкнул своего коллегуегеря. — Скажи, пусть несет!
Но Петр Васильевич удержал того:
— Сиди! Давай выпьем еще под печенку. Уж очень хороша, стерва, свежая. Прямо сладкая. — И он, не ожидая других, лихо махнул еще рюмку.
Теперь пили из хрусталя. В комнате стояли шкаф, полный дорогой посуды, шкаф для одежды, две койки, стол, стулья, два кресла перед телевизором, на окнах шелковые шторы. Оглядев всё, Борис Иванович подумал: «Номер первоклассной гостиницы в областном центре. А какие же покои в главном здании, куда мы заезжали?»
Петр Васильевич заспорил с капитаном об охоте на боровую дичь. Капитан обращался к нему на «вы», а тот говорил:
— Хоть ты и старший егерь, а ни хрена не смыслишь. Ты, видно, ни одного глухаря за свою жизнь не подстрелил? А говоришь, охотиться на глухаря в средней полосе запрещено. Да их в этой полосе и не было никогда.
— Почему не было? — деликатно отбивался от генерала егерь. — И сейчас есть, только охота запрещена.
— И для вашего хозяина?
— Ну, хозяин, как говорится, барин...
— Ты вот что, хозяин-барин, — наседал на капитана Петр Васильевич. — Завтра покажи нам вышки, где Сам стреляет. Вот ему надо показать. — И он повернулся к Борису Ивановичу.
Уже прощаясь, они договорились, на какие номера вышек можно будет проскочить завтра. Подвыпивший капитан предложил «стрельнуть подсвинка или косулю».
— У нас есть санитарный отстрел. Все законно...
Но Петр Васильевич не соглашался.
— Хозяева ушли, а гости остались, — нервно хохотнул он. — Давай еще по пять грамм — и на боковую. Завтра рано вставать. Я ведь должен выудить того кашалота, что с моим крючком в Ламе сейчас мается.
Они выпили, но еще долго не ложились, а просто сидели за столом и говорили о том, как Петру Васильевичу будет работаться и житься на новом месте.
— Конечно, с конторой своею, где прослужил тридцать пять лет, не порываю, — рассуждал он, — но все же работа уже не та и отношение не то...
А потом, когда уже лежали в постели и погасили свет, разговор незаметно перескочил на войну, Сталина, тяжелые послевоенные годы, смерть вождя и арест Берии... И вот тогда Борис Иванович услышал от Петра Васильевича этот рассказ, который потом записал.
ПЕРЕД АРЕСТОМ БЕРИИ
— После смерти Сталина Берия стал сразу готовиться к захвату власти. Чувствовал он себя очень прочно. Молотов и Микоян были отодвинуты в сторону еще самим Сталиным, и если бы он еще хоть немного пожил, то их бы убрали совсем. Первым человеком после Сталина оставался Маленков. Это было выгодно Берии. С Маленковым он дружил. Они вместе дежурили у больного Сталина и, видно, тогда, зная о безнадежном состоянии Хозяина, договорились, как распределят власть. Маленков первое лицо в государстве, Берия — второе. В таком порядке они и выступали на похоронах Сталина. Хрущев хотя и первый секретарь, но выступал третьим... Тогда ведь наверху решили жить истинно по-ленински. Первое лицо в государстве — предсовмина. Как Ленин был... — И Петр Васильевич громко рассмеялся. — Как новые руководители, так истинные ленинцы...
Ну, так вот, первый — Маленков. Держаться в его тени для Берии было выгодно. В этой позиции он мог руками Маленкова убрать любого члена Президиума ЦК. Тогда уже был Президиум вместо Политбюро. А потом он мог убрать и самого Георгия Максимилиановича, если тот станет для него помехой...
Берия начал с захвата власти в республиках. Кавказ давно был его, там сидели преданные ему люди. Принялся он за Украину и Белоруссию — главные наши республики. Выехал со своею свитой туда. Начал со смены руководства КГБ. На Украину привез своего человека, грузина Цанаву. Потом стал менять там секретарей ЦК. Заменил первого секретаря ЦК Украины Мельникова и других.
Следом взялся за Белоруссию. Здесь дело шло труднее — республика партизанская, люди посмелее оказались... Но все равно, у Берии хватка волчья. Да и сила за ним...
После смерти Сталина все были сталинистами и больше доверяли Маленкову и Берии. Ну, а наш брат, чекист, сам знаешь, верил только Берии. Считал его самым верным наследником Сталина. Вера в Берию у нас была абсолютная. Ты этого не застал, но я тебе скажу, что такой преданности первому руководителю после него уже не было ни при ком. А почему? Человек просто заботился о людях и в обиду никого не давал. Отсюда и вера. И верная служба. Скажем, если бы он дал команду с Украины или Белоруссии арестовать в Москве Президиум ЦК, мы бы это осуществили не задумываясь. Пришел бы приказ уничтожить всех: Молотова, Булганина, Кагановича, Микояна, Хрущева и других — всех бы тут же шлепнули...
Говорил Петр Васильевич эти слова с какимто особым подъемом, от которого становилось не по себе. Он даже приподнялся на койке, и показалось, что сейчас он соскочит с нее и забегает по комнате.
И опять о Хрущеве. Заговорил он о нем все с тем же брезгливым презрением.
— Сталин держал его за рыжего и потешался над ним. Он и называл его с издевкой — Микита. Подойдет и ткнет кулаком в его висячее пузо: «Микита!» Во время войны несколько раз хотел расстрелять. Сначала за Киев, летом сорок первого, потом за Харьков, весной сорок второго... Но хрущевские дружки, Булганин и другие, выручили его. Упросили Сталина... Я видел сам, как Хозяин выдерживал Никиту в приемной по тричетыре часа. А он в воспоминаниях понаписал такое, что читать противно. Унижения свои скрывает. Борца за идею из себя разыгрывает. Все было не так! Все проще! Не мог Хрущев простить Сталину смерть своего сына-летчика. Его судил военный трибунал, отправили в штрафбат, и там он погиб. Никита валялся в ногах у Сталина, вымаливал сыну прощение, но тот не стал его защищать. Он ведь и своего сына не стал спасать, когда ему предложили обменять Якова на Паулюса. «Я солдат на генералов не меняю», — сказал он...
И опять долгое молчание. Борису Ивановичу показалось, что его сосед наконецто уснул. Но тот вдруг продолжил:
— А проштрафился сынок Хрущева сильно. В части, где он служил, погибла девушка. Не то медсестра, не то официантка. Забыл сейчас. Видно, после выпивки летчики затеяли состязание — стрельбу из пистолетов. И сын Хрущева убил сослуживца. Как это случилось, не знаю, но болтали — вроде бы у этих летчиков такие пьянки с бабами были часто. Ставили на головы друг другу бутылки и палили из пистолетов. Сын Хрущева застрелил капитана…Сталин Хрущеву сказал: «За такое судят...»
Сейчас Борису Ивановичу вспоминается, что это, кажется, был последний рассказ Петра Васильевича. Он уснул, а Борис Иванович еще долго лежал и думал: что в его рассказах правда, а что он выдумал? Однако и тогда, в этом охотничьем домике в брежневском Завидове, ему казалось, что выдуманного в них все же меньше. Такие детали и факты выдумать невозможно. И еще он подумал, что Иван лучше его разобрался бы в том, что в них правда...
Сейчас, перечитывая свои записи, Борис Иванович вспомнил, как на следующий день они проспали утреннюю рыбацкую зорю. Проснулись часов в десять, когда яркое мартовское солнце вовсю било через зашторенные шелковые занавеси. Он подошел к ним, отдернул, и за окном через высокие сосны и ели сверкнула взявшаяся синевой тающего вешнего снега красавица Лама с ее крутым правым берегом, где высился их домик, и пологим, с широкими прогалинами полей за лесом, левым. Оглушительная тишина и безлюдье. Будто на краю света, а ведь совсем недалеко от Москвы.
— Раз проспали, — прокричал из умывальной комнаты Петр Васильевич, — спешить не будем. — Он уже жужжал там бритвой. — Попьем чайку, позавтракаем и пойдем. Нашу рыбу здесь никто не выловит. Она под охраной генерала Колодяжного...
Есть не хотелось. Пили свежезаваренный крепкий чай. Поправляя здоровье, приняли по полстопки водки (коньяк весь прикончили вчера) и не спеша, надев на плечи ремни рыбацких ящиков, пошли на красавицу Ламу.
Рыбалка была отменная. Уже к обеду они, как сказал Петр Васильевич, «обловились». У обоих было по ящику рыбы, и рыбы всякой — от крупной плотвы и лещей до судаков и окуней-горбылей. Но тот «зверь», который вчера оборвал леску у Петра Васильевича, им так и не попался. Зато выловили двух судаков, килограмма по полтора, как братья-близнецы, одинакового размера. Такого обилия и такой величины рыбы Борис Иванович не видел с довоенного времени, когда они еще мальчишками рыбалили на его родной Безымянке. Не рыбалка, а сказка.
Обедали на льду, в домик не пошли, уж очень хорошо было здесь, среди тишины, под ярким мартовским солнцем и после такой удачной рыбалки, какую теперь и с огнем не сыщешь.
По дороге домой заехали на две брежневские вышки, с которых Леонид Ильич стрелял кабанов и косуль. (Старший егерь — капитан сдержал обещание.) Однако их осмотр испортил настроение не только Борису Ивановичу, но и Петру Васильевичу.
— Ну и какая же здесь охота? — грубо спросил генерал старшего егеря, когда поднялись на вышку. Петр Васильевич опустился в широкое полумягкое кресло и положил руки на некое подобие подоконника, обитого розовым бархатом.
— А вот так, — ответил капитан. — Стрелок кладет ружье, приоткрывает окно и выцеливает...
— Да какая же это охота? — глянул на него Петр Васильевич.
— Кому как... — крякнул капитан.
— Да нет. Это же убийство! — не сдержался Петр Васильевич и тут же, видно, пожалел о сказанном, потому что при осмотре второй вышки, откуда первый человек в государстве стрелял кабанов, он уже молчал.
Как и на первой вышке, внизу на земле метрах в тридцати были устроены кормушки, куда насыпали зерно. Площадка хорошо освещалась электричеством. Сюда на кормежку приходили кабаны, а на первую — косули. Стрельба по ним из этой роскошно обустроенной кабины, спрятанной под вершинами деревьев, действительно походила на убийство. И зря Петр Васильевич терзался, что сказал об этом старшему егерю. Когда Борис Иванович смотрел с первой вышки через окно вниз на мирно жующих у кормушек косуль, он подумал о том же.
Вот так, с «привкусом дерьмеца», как цинично подвел итог осмотра Петр Васильевич, закончилась их поездка в охотхозяйство «Завидово».
Позже, когда Петр Васильевич уже работал в своем закрытом НИИ, они только перезванивались да к праздникам обменивались открытками. Хотя Петр Васильевич и не был окончательно отрезан от «конторы», но по ее неписаному правилу както не принято было открыто поддерживать дружбу с теми, кто уже не числился в основных кадрах. И только когда для самого Бориса Ивановича впервые прозвучал звонок, возвещающий о возможном выходе в отставку, он решил встретиться с Петром Васильевичем.
Это было четыре года назад, но его старый сослуживец все еще работал в том же хитром НИИ, правда, уже замдиректора не по кадрам и режиму, а почемуто по строительству.
Встретились они у Петра Васильевича на московской квартире. Жены дома не было: ночное дежурство в клинике. Что хорошо в общении с Петром Васильевичем, так это то, что ему не надо было объяснять ситуацию, сложившуюся на службе. Борис и сам не знал, почему ему почти за пять лет до пенсионного возраста вдруг предложили «подумать о другой работе, тоже ответственной, но не в центральном аппарате». Генерал, который вел с ним разговор, темнил и когда Борис Иванович напрямую спросил у него:
— Вы что, хотите, чтобы я ушел в отставку?
— Нет, тебе еще рано. Просто складывается такая ситуация... Будут сокращения, а мы хотели сохранить ценных работников...
Борис Иванович сказал, что подумает, но дал понять начальству, что он понимает — причина в чемто другом.
— Да нет же! — вроде бы искренне уже у двери кабинета придержал его за руку генерал. — Работа в нашей системе. Только пока вне аппарата. — И, видно, чтобы расстроенный Борис Иванович окончательно поверил, добавил: — Начальство говорило о большой работе в области. Но я не предлагаю. В нашем возрасте из Москвы... (Генерал был на два года моложе Иванова.) — И он пожал плечами. — Хотя, может, на пересидку и поедешь? Выбор большой. Квартира в Москве за тобою... — Последние слова генерал проговорил уже без энтузиазма, дав понять, что он лишь передает нереальное предложение начальства.
Вот такой разговор состоялся у Бориса Ивановича, и он кинулся к Петру Васильевичу за разъяснением ситуации. А Петр Васильевич сразу и ответил:
— А ты, Борис, никогда у нас и не был своим. Служака ты, правда, неплохой, за что тебя и держали так долго, но ведь в тебе изъян — рассуждаешь много. А у нас надо действовать. Впрочем, это беда всей интеллигенции в первом поколении.
— Почему только в первом?
— В последующих эта болезнь лечится. И еще у тебя одна слабость...
Борис Иванович напрягся в ожидании. Петр Васильевич впервые говорил о нем так откровенно.
— И слабость эта по высокому счету. Писать любишь. Это от твоего братца...
— Вы, Петр Васильевич, знаете про меня больше, чем я сам...
— Знаю, Боря, знаю, — загадочно улыбнулся тот. — Не зря же я в дружбе с тобою больше трех десятков лет...
Дальше разговор у них шел за столом, под коньяк. Петр Васильевич, несмотря на возраст — а ему уже было под семьдесят, — пил много, и только свой любимый «ординарный» армянский коньяк.
— А что? — шутил он. — Положение и зарплата обязывают.
Они вспомнили всех сослуживцев — и тех, кто еще работает, и тех, кто далече. Петр Васильевич на удивление был в курсе всех событий, знал, кто где и с кем что приключилось. Борис Иванович вспомнил его слова, сказанные еще в начале их знакомства. «Рассчитывать на контроль над ситуацией может лишь тот, кто знает о ней больше других». По этой заповеди он живет и сейчас. Другой жизни у него нет. Служба, друзья. Ни детей, ни внуков.
А Петр Васильевич уже опять рассуждал о ситуации, в которую попал Борис Иванович. Для него все ясно, и теперь оставалось только соблюсти «ритуал перехода на новую работу».
— Тридцать пять лет службы, — рассуждал он. — Почетный чекист, ордена, благодарности, другая мура... Можешь претендовать... Можешь! — Будто вбив главный гвоздь в разговор, он, довольный собою, откинулся на спинку стула. — Теперь, Борис, давай обсудим, куда тебе лучше нырнуть.
— Да никуда нырять я не собираюсь, — вдруг вспылил Борис Иванович. Ему как-то стало не по себе оттого, что этот человек так бесцеремонен. Еще ничего не известно, а он уже все решил за него. — Да если даже выставят из органов, у меня есть чем заняться. Дочь малолетняя, внуки...
— Не ершись, — сердито посмотрел на гостя хозяин. — Еще взвоешь.
— Не взвою. Неизвестно сколько осталось. Мотор уже с перебоями тянет. Вон брат только до шестидесяти и дотянул.
— Ну, это ты брось! — шутливо прикрикнул хозяин. — Мужик ты жилистый, еще лет десять на тебе пахать можно... А вообщето...
— На худой конец, могу из Москвы уехать, — неожиданно для себя сказал Борис Иванович. И, испугавшись этих слов, будто оправдываясь, добавил: — Я ведь не москвич...
— А что? — вдруг вздрогнул Петр Васильевич. — Бросай все и уезжай от этой суеты и гонки. Должность тебе определят престижную, меньше зама управления не дадут. Столько городов в России хороших! Поселишься, купишь дачу, служба там тихая, возись с внуками, воспитывай дочку...
И опять обида резанула Бориса Ивановича: «Что он все за меня решает! Кто он такой?» И уже рванулся высказать свою обиду, но Петр Васильевич поднял склоненную над столом голову, остановил его:
— Я вот этого себе позволить не могу... Хоть и дача есть. — И вдруг, снизив голос до шепота, проговорил: — Знаешь, мне все время нужно быть на людях. Все время на людях... Вот я работу не бросаю, а дачи боюсь. Как остаюсь один, так мысли всякие... Ну да ладно. Давай лучше еще по пять грамм за твоих внуков и дочку. — Он долил рюмки и, не ожидая гостя, выпил свою.
Пьянел хозяин быстрее, чем раньше. Они выпили только бутылку коньяку, а он уже заметно захмелел, и Борис Иванович подумал, что не состоится у них того разговора, на который он рассчитывал. А чего он, собственно, ждал от Петра Васильевича? — вдруг спросил он сам себя. Чего? Хотел услышать совет старшего товарища в трудную для себя минуту? Наверное. Но ведь у Петра Васильевича собственный интерес всегда выше... Так на что же он рассчитывал? Да так, ни на что, — успокоил он себя. Просто надо было повидать старика, сослуживца, с которым столько лет были в этой странной дружбе кролика и удава.
А фраза «Бросай все и уезжай от этой суеты и гонки» запала. Сначала она вызвала протест — да кто же в пятьдесят пять уезжает из столицы! Его начальникгенерал прав. А потом стал привыкать. И через полгода, когда служба в его Пятом управлении пошла совсем наперекосяк, круто повернул свою судьбу и уехал. Как и предрекал Петр Васильевич, поехал он замначальника областного управления. Город выбрал сам. Но все это уже было позже. А тогда они еще долго сидели с Петром Васильевичем и пили коньяк.
Разговор перешел, как говорится, на общие темы. Петра Васильевича возмущало то, что начинало твориться в нашей стране.
— Куда вы там смотрите со своим (он назвал генерала, начальника Бориса Ивановича)? — И стал ругать последние публикации в газетах и журналах. — Накормить народ не в состоянии — давай развяжем свистопляску гласности и плюрализма. Вот и вся перестройка! Сталина скоро устанете ругать и возьметесь за Ленина?
— Да ведь всякое было... — попытался возразить Борис Иванович.
— Хватит, слышали мы про ошибки! — оборвал его хозяин. — Ну, были, а где их нет? Давай еще по пять грамм, а то мы слишком трезвы для этого разговора.
Выпили. Долго молчали. Никто не решался заговорить первым. Борису Ивановичу вспомнилось, как они впервые встретились. Он, зеленый салажонокследователь, только начавший службу в КГБ, и Петр Васильевич, опытнейший чекист, подполковник. Бориса тогда поразила сдержанность этого человека с красивым мужественным лицом. Глубокий шрам над бровью вызывал уважение... Сейчас в эту затянувшуюся паузу все промелькнуло перед Борисом Ивановичем, и он спросил себя: что же все эти годы удерживало их друг подле друга? Ну ладно, вначале эйфория от его опыта и знаний, вера в Сталина, которого начал низвергать Хрущев. А потом? Что их сближало?
Петр Васильевич наконец поднял налившиеся пьяной грустью глаза и спросил:
— Наверное, думаешь, спивается старик?
— Да нет, — оторвался от своих мыслей Иванов. — Думаю, что будет со всеми нами.
— Не переживай. Нашему государству еще долго нужна будет тайная полиция.
— Я не об этом...
Петр Васильевич, откинувшись на спинку стула, спал. Глаза открыты, невидяще смотрят перед собою. Иванов знал, что старый чекист может спать с открытыми глазами, и все равно ему показалось это странноватым. «Спит и видит» — такое бывает только в сказках с чудовищами, а здесь человек. Живой человек, но с застывшими глазами мертвеца. Оторопь берет.
Борис Иванович тихо поднялся из за стола и подошел к окну. Внизу шумела улица Горького. Поток машин уже спадал, прохожих почти не было. Надо к дому подаваться. Вот только что делать с хозяином? Оставить за столом спящего нельзя. Отвести в спальню и уложить — не удастся. Проснется, и не отвяжешься от него. Продолжал стоять у окна, смотрел на затихающую улицу и не мог решить, как же ему поступить...
И всетаки нашел выход. Подошел к Петру Васильевичу, поднял его вместе со стулом и перенес к дивану. Чтобы не разбудить хозяина, он положил его вместе со стулом на диван, а затем осторожно высвободил из под него стул. Петр Васильевич спал уже с закрытыми глазами. Довольный успехом своей операции, Борис Иванович снял с хозяина ботинки и стал расслаблять галстук. Петр Васильевич вздрогнул, лицо его напряглось, шрам над левой бровью побагровел, но хозяин не проснулся. Борис Иванович отошел и стал переносить грязную посуду со стола на кухню. Привычка никогда и нигде не оставлять перед уходом следов сработала автоматически. Он оглядел еще раз гостиную: стол чист, всё на месте, хозяин спит. Можно уходить...
Уже при первом их знакомстве Борис смотрел на Петра Васильевича как на старика. А ведь ему не было тогда и сорока. Стариком он казался только потому, что самому Борису было всего двадцать пять. А сейчас время почти сравняло их. Может даже случиться так, что Петр Васильевич будет продолжать работать в своем НИИ, а он уйдет на покой, то бишь на пенсию... то есть в отставку... Тьфу ты, черт! Какие все странные, пахнущие мертвечиной слова! Не зря их боится генерал.