Владимир Н. Еременко

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
• Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
• Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
• Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
• 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
• Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
• Международный симпозиум, 753.82kb.

Глава 10


Вторую половину дня и ночь Борис Иванович провел на даче, с семьей. Он долго с женою и дочкой бродил по перелескам и полям. «Окружавшие его женщины», как он называл вторую половину своей семьи, собирали грибы, рвали ежевику и дикую малину, а он все еще был там, в прожитой жизни, часто отвечал на их вопросы невпопад, не замечал рядом с собою грибы­красавцы. И, когда женщины, потешаясь над ним, называли его «разиней» и «неумехой», он только глупо улыбался. Спал он плохо. Мысли каким­то гигантским колесом, удивительно похожим на чертово колесо в парках, проворачивались и проворачивались в его голове, и он то поднимался вверх, откуда была видна вся его жизнь, то падал вниз, на ее дно, где тонул в той самой грязи, которую ему предрек Иван. Это колесо так и вертело его почти до раннего летнего рассвета. Но он не отчаивался, не паниковал, что вот не спится, а вглядывался и вглядывался в свою жизнь и поражался, какой же она была долгой и нелегкой...

На рассвете уснул и проснулся уже в десятом часу от прикосновения руки жены и ее мягкого голоса.

— Борис, Борис... Проспишь встречу гостей...

— А чего же ты не будишь? — вскочил с постели Борис Иванович. Вскочил легко, выспавшийся, в радостном предчувствии встречи.

— Ты так спал... — улыбнулась жена. — Я два раза заходила, а ты как сурок, и даже улыбка на лице... Я пожалела... И Люду не пускала к тебе, боялась, что разбудит. Она тоже собралась встречать.

— Поедем, поедем, — весело приговаривая, торопливо одевался Борис Иванович. — Мы с ней домчимся вмиг.

— Да не паникуй, — все с той же мягкостью отозвалась жена. — Успеется. Еще больше часа...

Ушла на кухню и уже оттуда шумнула:

— Завтрак готов.

Собирался легко, быстро, держась за ту радость, которая вошла в него с пробуждением. С нею он через полчаса сел в машину и, отдаляя от себя вчерашние мрачные мысли, мчался в аэропорт. Дочка, сидевшая на заднем сиденье, была тем светом в окошке, который помогал ему выстоять в этой жизни. Она без умолку болтала, засыпая его вопросами.

Выяснив, почему она, как мама, не может сидеть на переднем сиденье, дочь перешла к более серьезным проблемам своей жизни: почему Антон, такой большой, он уже студент, а называет ее, школьницу, тетей?

— Потому что он сын моего племянника, твоего двоюродного брата Михаила.

— Как, дядя Миша — мой брат? Да он же старый!

— Видишь ли, ты поздно родилась и все запутала.

— А почему поздно?

— Ну, поженились мы с мамой поздно.

— А почему не рано?

— Ну, так вышло...

— И потому дядя Миша, фу ты, Миша такой старый?

— Давай оставим твои почемучки. Поговорим про другое.

— Не хочу я про другое. Ты опять, наверно, начнешь говорить про внеклассное чтение.

— Да нет. Ты же знаешь, что один ребенок может задать столько вопросов, что не ответят пятеро взрослых.

— А мама говорит по-­другому: один неумный задает такие вопросы, что пятеро умных не ответят.

Они рассмеялись. Отец разрешил дочери перелезть на переднее «мамино» сиденье, и остаток пути до аэропорта Люда ехала затаив дыхание, забыв про свои «почему».


Ровно два года назад Люда вот так же в аэропорту, в другом городе, встречалась со своим братом Михаилом и племянником Антоном, и сейчас она раньше отца опознала в толпе шедших по летному полю своих родственников.

— Вон они! Вон! Вон! Видишь — Антон и дядя Миша!

— Да нет! — улыбнулся отец. — Просто Миша и Антон. Они, точно они!

Над толпою авиапассажиров возвышались два здоровенных простоволосых мужчины — молодой и средних лет. У молодого сумка через плечо, у того, что постарше, в руках объемистый дипломат. Оба улыбаются, заметили родственников и прибавили шаг. За ними еле успевает молодая и тоже высокая белокурая женщина. Ее светлые прямые волосы ветер сбивает набок, и она придерживает их одною рукой. Через плечо на длинном ремешке огромных размеров дамская сумка. Женщина и сама под стать сумке, но рядом с этими богатырями кажется подростком.

«Всего­то лет на пять старше Антона, — определил Борис Иванович, рассматривая жену племянника Михаила. — Значит, в семье те же проблемы, что и у меня».

Жена Михаила, видно, заметила его пристальный взгляд, и на ее открытом миловидном лице вдруг вспыхнула улыбка смущения.

— Елочки зеленые, — развел руками Борис Иванович, — какие же вы здоровенные мужики! Прямо с другой планеты, гуманоиды. Правда, Люда? — обращается он к замеревшей дочери и обнимает Михаила.

Антон приседает перед Людой и протягивает ей обе руки.

— Ну, здравствуй, дорогая тетя Люда!

Та кладет в его широченные ладони свои ручонки, и они почти по локоть утопают в них.

— Здравствуй, Антон...

Племянник подхватывает «тетю» и вращает ее вокруг себя. В это время, высвободившись из объятий Бориса Ивановича, Михаил подводит к нему совсем оробевшую жену.

— Знакомься, дядя Боря. Алена, моя жена.

— Иванов­старший, — протянул руку Борис Иванович. — После его деда старший, — продолжал он, оглядывая атлетическую фигуру Антона.

Алена, будто ухватившись за брошенную ей соломинку, заспешила:

— Я тоже знаю много про Ивана Ивановича. Антон мне столько про него рассказывал... Дед у него был чудный...

Краска смущения стала сходить с ее лица. Она подошла к Люде и спросила:

— Так это ты, Людочка, тетя нашего маленького Антоши? Не обижай его. Не будешь?

— Не буду, — запрокинув голову вверх, на Антона, захохотала Люда. — Разве его обидишь? Он больше дяди Степы.

Смущение от первых минут встречи проходило. Выяснив, что гости не сдавали вещей в багаж, Борис Иванович повел всех к стоянке машин.

— Сейчас все на дачу. Тут полчаса езды, — начал излагать он гостям программу. — Там завтракаем. У Кали уже все шкварчит.

— Да мы завтракали, — совсем осмелев, отозвалась Алена. — Нас кормили в самолете.

— Да какой же это завтрак для таких молодцев! — прервал ее Иванов­старший. — На даче ждет свежий карп в сметане. Как ты, Миша, на это смотришь?

— С молодой картошечкой? — подыграл ему тот.

— Вот именно. И не иначе! Расправимся с карпом, и я еду опять сюда. Встречать Рогачевых. Антон, ты знаешь, кто это такие?

— Знает, знает! — весело отозвался за него отец. — Ему дед обо всем на свете рассказывал.

— Так вот, я опять сюда. А у вас вольная дачная программа. Люда показывает гостям нашу Швейцарию. Можно в горы. Можно на речку. А можно и на озера с удочками. Люда все пути­-дороги знает.

Весело и легко, как капусту рубил он фразы. Дочь, улучив паузу в их напористом потоке, прервала отца:

— А можно в лес, за грибами?

— Можно! — будто на мгновенье споткнувшись, продолжал Борис Иванович. — Тут в перелесках рыжики пошли. Наш сибирский гриб. Не хуже белых... Антон, — вновь повернулся он к заднему сиденью, — ты ел когда­нибудь рыжики?

— Нет, — отозвался тот. — Дед ел, а мне рассказывал! — И первый засмеялся. За ним грохнули все в салоне машины.

Дальше ехали совсем весело. Борис Иванович продолжал излагать программу сегодняшнего дня.

— Привожу Рогачевых. Их трое. Женщины кормят нас обедом, с учетом собранных Антоном и его командой рыжиков. Мы отдыхаем, и я еду в город к поезду. Встречаю Сашу с семьей.

— А можно мне, дядя Боря, с вами? Мы ведь виделись с Сашей только мальчишками. И то, кажется, один раз.

— Можно! — согласился тот. — Правда, там с родителями два внука­орла. Тоже Людины племянники. Но мы всю их семью на заднее сиденье... Саше будет приятно с тобой встретиться. Видите, — заключил он свой рассказ, — сегодня большой день заезда.

— А завтра у папы праздник, — весело вмешалась в разговор Люда. — И мы с мамой подарим ему шесть­десят цветков.

— Да зачем же так много? — делано удивилась Алена.

— Действительно, куда мне их столько? — серьезно поддержал ее отец.

— Слишком много. Много! — дружно отозвались отец и сын Ивановы.

И Люда на мгновенье растерянно умолкла под этим напором.

— Да, но ведь папе завтра столько будет лет, — наконец нашлась она. — По одному цветочку — это и будет шестьдесят.

— Все равно я не согласен, — все так же серьезно запротестовал Борис Иванович.

— Ну как ты не поймешь? — вдруг пошла в наступление дочь. — Когда у меня будет день рожденья — мне подарят десять цветов. Когда у мамы будет — ей тридцать восемь. А тебе шестьдесят.

Салон машины вновь взорвался смехом. Видя столь бурное поведение взрослых, Люда решила продолжать свою игру.

— А тебе сколько цветков нужно на день рождения? — спросила она Антона.

— Семнадцать, — ответил тот.

— Ого! А вам сколько? — повернулась она к Михаилу.

— Мне много. Все цветы у вас на даче нужно будет оборвать.

— Нет, мы с мамой их много насажали. Сколько вам будет лет?

— Да много. Почти сорок.

— А вам? — повернулась она к Алене.

— Тоже много, — засмеялась та.

— Ну сколько? — наигранно плаксиво спросила Люда.

— Алене нужно будет всего двадцать четыре цветка, — весело ответил за жену Михаил. — Мы на цветах пока экономим.

— А мы с Калей уже начали разоряться, — захохотал Борис Иванович.

Так, хохоча, и въехали в дачный поселок, который оказался километрах в двадцати от аэропорта. Место красивейшее! Вокруг хвойные леса, березняки, рядом речка, петляющая по долине меж невысоких, поросших лесом гор. Не зря этот уголок называли местной Швейцарией. И только одно портило настроение — странный, диссонирующий с природой вид поселка. Убогие дачные строения оскорбляли прекрасную местность. «Не дачи, а курятники», — подумал Михаил, рассматривая бог знает из чего слепленные и сколоченные на разный манер домики. И такое нищенство по всей стране. Люди бы и хотели построить приличные домики. Да нет, нельзя! Места тебе отводится на твоей же усадьбе только для курятника. Даже вверх ты свой домик надстраивать не можешь, потому что и небо над тобой в том же диком запрете. Если кто возведет второй, а не дай бог и третий этаж, приходят с милицией и вынуждают все сломать. «Не положено!» А не подчинишься, решением правления садово­огородного кооператива лишат членства и отберут участок. «Дикость, дикость!» — сдавило горло Михаилу возмущение. Видно, заметив эту перемену в его настроении, Борис Иванович вдруг делано хохотнул.

— Да, это наш Шанхай! Шанхай в Швейцарии...

Подъехали к покренившемуся забору из редких реек. Такими же реечными были и ворота, в одну створку, без петель, прилаженные алюминиевой проволокой к столбу.

— Выгружайтесь! — все так же наигранно бодро прокричал хозяин и остановил машину перед воротами.

На открытое крылечко полусарая-­полуизбушки за оградой выскочила раскрасневшаяся хозяйка и бросилась отворять ворота.

— Какой хозяин, такие и ворота, — улыбалась гостям Каля. — Если бы не я, тут бы все давно завалилось.

— Точно, мать! — шутливо поддержал ее Борис Иванович. — Ты, как всегда, права. Принимай дорогих гостей.

Вошли во двор, и у Михаила отлегло от сердца. Здесь всё в образцовой чистоте и порядке: клумбы цветов, грядки с овощами, клубникой; перед малинником уголок с ранней картошкой, которую хозяйка уже начала копать по мере надобности. А дальше сад, тоже ухоженный, с выкошенной травой, окопанными деревьями, аккуратно обрезанными кустами крыжовника, красной и черной смородины... Все радует глаз.

Участок небольшой, видимо, стандартные для всех дачников шесть соток, но вся земля в деле, даже небольшая зеленая лужайка и та используется как детская площадка. Здесь качели, короб с песком, место для игры в бадминтон. Между малинником и садом в окружении цветочных клумб над большим обеденным столом — каркас из жердей. В дождь на каркас натягивается полиэтиленовая пленка, которая лежит здесь же, накрученная на длинную жердь.

Михаил и Алена молча рассматривают хозяйство Ивановых­старших. Наконец Алена, будто очнувшись, спросила:

— А можно к вам на выучку? Нам тоже с Мишей в заводском кооперативе выделили садовый участок. Но у нас там пока вот такой же забор. — И она указала глазами на покосившуюся ограду.

— Забор — это по Борисовой части, — улыбнулась Каля. — Мое — вот это. — И она обвела рукою участок сада.

— Главное не форма, а содержание, — вновь хохотнул Иванов­старший. — Ты, мать, зубы гостям не заговаривай. Их кормить надо.

— А у меня все готово, — поддерживая шуточную перепалку с мужем, ответила жена. — Но дай же гостям сад посмотреть.

— Тогда пусть Люда им показывает, а мы, мать, на стол будем метать. — Он обнял жену за талию и повел ее к легкой дощатой кухне, пристроенной к домику.

Михаил долгим взглядом посмотрел вслед удалявшимся супругам и подумал про себя: «А может, и у него все вот так же». Когда он еще до этой своей женитьбы узнал, что вторая жена дяди Бори на двадцать лет моложе, ему стало не по себе. Но совместная жизнь, подрастающая дочка сгладили разницу... Алена на пятнадцать лет моложе его. Конечно, есть неловкость и перед людьми, и особенно перед Антоном, но что ж делать? Так вышло. Все образуется. Только вот такой серебряный колокольчик, как Люда, нужен. Позванивал бы, и сразу все на свои места встало бы. Но Алена хочет сына. Что ж, парень тоже неплохо...

Михаил улыбнулся своим мыслям и побрел за щебечущей Людой в глубину сада.


После обеда на свежем воздухе Михаил с Борисом Ивановичем сели в тени двух яблонь в парусиновые шезлонги.

Набирала силу полуденная жара. Люда повела гостей на речку, у мужчин было еще около часа до выезда в аэропорт, и они решили отдохнуть здесь, в саду. Разговор начал Иванов­старший. Он спросил, как у Михаила дела на службе.

— Отец тоже любил слово «служба», — усмехнулся Михаил. И, помолчав, продолжал: — Служба моя, как у всех сейчас, полна неожиданностей. Каждый день сюрпризы. На осень совет трудового коллектива назначил альтернативные выборы главного инженера объединения. По­моему, глупость несусветная. С подачи крикунов могут выбрать такого, что весь завод растащат.

— Ну а выход?

— Надо переболеть. Это как корь.

— А долго болеть­то будем?

— Пока выздоровеем или загнемся.

— Будешь участвовать в выборах?

— Понимаете, создалась глупейшая ситуация. Мою кандидатуру выдвигает руководство объединения. Ну, а сейчас раз начальство предлагает, то это заведомо проигрышный вариант. Теперь ведь на руководство смотрят, как бык на красную тряпку. А у нас секретарь парткома умница, да и народ в парткоме подобрался толковый. Ну ничего, повоюем еще... Как вы­то? Новая жизнь не заела?

— Щадишь? Стесняешься спросить, как живется пенсионеру? А я в отставке, а не на пенсии. — И некстати хохотнув, точь в точь как Петр Васильевич, оборвал себя, уже серьезно добавил: — Да как? Привыкаю. Куда интереснее знать, как живется-можется в перестройку ее боевым штыкам. Как дела у Антона? Не прошло его рвение поднимать матушку­деревню?

— Да нет. Он ведь после своего ПТУ поступал в сельхозинститут. И знаете — на агрономический факультет. Ему бы лучше идти на факультет программирования. В ПТУ он учился на отделении по эксплуатации и ремонту счетных машин. Так нет, пошел сюда. Говорит, зачем воду в ступе толочь. Нужна новая профессия.

Рассказывая об Антоне, Михаил словно бы стал другим. Лицо просветлело, в глазах зажглись огоньки. Гордость за сына так и подмывала его рассказать об Антоне еще что­то такое, что сразу убедило бы собеседника: у него самый лучший и самый умный сын. Но он не решался.

Борису Ивановичу знакомо это чувство. Прекраснее его сына трудно сыскать в жизни. Людей больше всего обуревают тревоги за детей. Дай Бог этому счастливому папаше никогда не знать того страха и тоски, которые пережил он, когда его Сашка был в Афганистане.

Видно, угадав мысли Бориса Ивановича, Михаил погасил улыбку.

— Неплохой парнишка растет. Дед бы порадовался... — свернул он рассказ об Антоне, будто устыдившись своей похвальбы.

Разговор незаметно перешел на Ивана. Михаил сообщил, что в институте, где служил отец, отыскалась его работа по сверхпроводимости материалов. Она признана как важное открытие. В институте создается опытная установка, открытие выдвинуто на Государственную премию.

— Новость хорошая, — отозвался Борис Иванович. — Но почему только через пять лет после смерти?

— Россия-­матушка, — вздохнул Михаил. — Талантов у нас навалом. Печально...

— Да, печально, — так же вздохнул Борис Иванович.

Михаил в унисон ему продекламировал:

— Печально, но неистребимо. Из века в век одна картина.

— Ты стихами заговорил?

— Да, кажется, чьи­то стихи. Отец часто повторял их. — И вдруг, повысив голос, почти прокричал: — Что меня во всем этом умиляет, так это наши постоянные официальные покаяния. Грешим и каемся. Каемся и опять грешим. И все по одному и тому же кругу. Держим в опале, а после смерти награждаем. Твардовский, Шукшин, Высоцкий... Да мало ли? Зачем этот кураж? Теперь вот кинулись восстанавливать убиенных в партии, возвращать им звания академиков, советское гражданство и еще что­то. Ну зачем? Неужели непонятно, что все это недостойная возня? Осудите преступников, кто лишил их жизни, и не тревожьте мертвых. Ведь никто не знает, что такое смерть, да еще такая мученическая...

Борис Иванович с удивлением смотрел на племянника. Как же сейчас он был похож на отца! Нет, не лицом и статью — этим он больше смахивал на мать: такая же крепкая нижняя челюсть, выпуклые дуги бровей, широкая кость в теле. Вообще, если говорить, из какого рода пошли Ивановы внуки, то скорее всего из рогачевского. Это Борис Иванович сразу понял, как только увидел в Прокопьевске Григория Рогачева, а потом и его сына Юрия. Михаил и Антон — здоровенные мужики, но все в них пропорционально. А Рогачевы просто гиганты, вырубленные топором из крепкого материала, прямо статуи с острова Пасхи. Род Ивановых сгладил эту угловатость и нелепую громоздкость, сохранив в них могучий рогачевский остов.

Все это промелькнуло сейчас в голове Бориса Ивановича, но его поразило другое. В племяннике Михаиле он увидел один к одному отцовскую манеру поведения в споре: говорить жестко, бескомпромиссно, подавлять фактами, а если их не хватает, бить наотмашь короткими, хлесткими, как удар бича, фразами или обрушивать на собеседника лавину крепких, выверенных слов. Борис Иванович, не переставая удивляться этому сходству, слушал племянника, как тот разносил одну за другой безумные акции перестройки.

— Мы ведь как тот бедняк в сказке — надеемся только на чудо. Думаем, оно спасет. Кинулись поворачивать реки. Потом бороться с пьянством и нетрудовыми доходами, создавали Агропром... И каждый раз как в омут с закрытыми глазами. Последнюю рубашку с себя, лишь бы разбогатеть. А чуда нет! В нашей стране страшно жить! Все это напоминает агонию, и я с ужасом думаю: а что еще последует за этим? Ведь только обреченная власть может вот так шарахаться...

Борис Иванович наконец прервал племянника и начал говорить о своем внезапном открытии: о поразившем его сходстве Михаила с Иваном. Михаил удивленно посмотрел на него, словно не понимая, о чем речь, а потом в недоумении, пожав широкими плечами, ответил:

— Да было бы странно, если бы было по­-другому. Он отец мой. И я всю жизнь при нем, за вычетом службы за границей... Чего же вы хотите?

— Да я знаю, как он тебя оберегал, — начал было Борис Иванович, но Михаил все с тем же недоумением продолжал:

— Отцу тоже так казалось. А на самом деле все было наоборот. Прячась от меня, родители разожгли во мне любопытство. И когда я попал за границу, то начал с чтения тех вещей, какие запрещали. Но у меня уже была своя голова на плечах...

— Слушай, — вдруг спохватился хозяин, — а не провороним ли мы с тобою прилет Рогачевых?

Они поднялись и заспешили к машине. В дороге продолжали тот же разговор, и Борис Иванович сделал для себя еще одно открытие: оказывается, Михаил знал о жизни отца в Воркуте и в первые годы по возвращении с Севера такое, чего не знал он, брат. Это могла рассказать ему только мать, и уже после смерти отца. И он опять испытал то странное чувство, которое уже не раз посещало его: брат прожил так и не разгаданную им жизнь. Чем больше проходило времени, тем загадочнее она являлась Борису Ивановичу. И не только через письма, документы и факты, которые появлялись после смерти Ивана (его записки, пропавшая и найденная тетрадь, научная работа, про которую рассказал Михаил, и многое другое), но и через сегодняшние рассказы его сына Михаила.

Странно, что все эти открытия не приближали Бориса Ивановича к постижению жизни брата, а лишь очерчивали новые ее горизонты. С ним происходило то, что происходит с людьми при постижении всякого большого явления: чем глубже вникаешь и больше узнаешь, тем прочнее убеждение, что ты ничего не знаешь. Кто же был его брат? Человек, не оставивший к себе лестницы? Однако такие люди не живут так близко с нами. Они где­то там, далеко, за дымкой лет, в истории.

Михаил о чем­то спросил, а он не расслышал и теперь ждал нового вопроса. Но тот молчал и ждал ответа. И Борис Иванович усилием воли вернул своему слуху вопрос племянника. Он прочел его на той «дорожке», которую пишет наша слуховая память. Профессия выработала в нем эту способность. Оказывается, Михаил спросил о тетради отца и его «крамольных» письмах.

— Да, теперь я отдам и письма и тетрадь, — твердо сказал он. — Однако записи в тетради вам с Антоном придется дешифровать. Но у меня есть ключ... — И он умолк, будто ему дальше было трудно переступить какой­то невидимый Михаилу рубеж.

До аэропорта ехали молча, а здесь выяснилось, что самолет из Прокопьевска задерживается. На сколько, в справочной не знали, и Борис Иванович, хитро подморгнув Михаилу, весело сказал:

— Сейчас заглянем в одну контору и всё сразу узнаем.

Поднялись на второй этаж в здании аэровокзала и, пройдя по узкому служебному коридору, оказались в одной из комнат.

Бориса Ивановича здесь знали. Из­за стола вскочил, видимо, наскучавшийся в одиночестве парень в аэрофлотской форме и отчеканил:

— Слушаю вас, товарищ полковник.

— Сиди, сиди, — недовольно поморщился Борис Иванович. — Узнай, что там с прокопьевским. Где он застрял? — Кивнув Михаилу, отошел к окну, выходившему на летное поле.

Через несколько минут после разговора по телефону к ним подошел хозяин кабинета и доложил:

— Товарищ полковник, двести тринадцатый задерживался вылетом из Прокопьевска. Сейчас в полете. Но на его пути грозовой фронт. Возможно опоздание на полтора­два часа. Если будете ждать, можно пройти в депутатскую комнату. Я звонок сделал.

— Спасибо, — небрежно пожал руку хозяину кабинета Борис Иванович. — Мы лучше на свежем воздухе обсудим, как нам теперь быть.

Вышли из здания аэровокзала и, найдя местечко в тени, стали обсуждать ситуацию.

— Придется разделить наши усилия, — предложил Борис Иванович. — Ты останешься встречать Рогачевых, а я рвану к поезду.

— А как же я опознаю их? Надо бы хоть на фотографии их посмотреть.

— Ха! Это проще простого, — хохотнул Борис Иванович. — Из самолета выйдут два гиганта и с ними женщина. Других таких не будет. В тебе сколько рост?

— Метр девяносто два.

— Ну вот, а у Григория — два шесть. Представляешь? Шагающий экскаватор. Да и обличие рогачевское ни с кем не спутаешь. Одним топором мужики сделаны, и без гвоздей...

Доказав, что с опознанием Рогачевых не будет проблем, он неожиданно спросил у Михаила:

— А вот как вы отсюда доберетесь? Такси здесь дохлое дело достать. Надо ловить частника, но ехать не в город... Стой! — вдруг он оборвал себя. — Вас отправит тот губошлеп ­лейтенантик из моей бывшей конторы.

— Какой?

— У какого мы сейчас были. — И он кивнул в сторону аэровокзала.

— Да нет... — протянул Михаил и протестующе покачал головой.

— Почему? Такой милый дурачок, вызовет оперативную машину и доставит вас. Я сейчас попрошу его.

— Не надо! — еще решительнее возразил Михаил. — Как­-нибудь мы и без вашего губошлепого лейтенанта доберемся.

— Напрасно. Тебе что, с ним детей крестить? — начальственно повысил голос Борис Иванович. — Лейтенантик мне тоже не нравится...

— Да при чем тут он? — не поддался нажиму Михаил. — Не надо этого вообще. — И видя, как насторожился его родственник, резко добавил: — Мне еще отец наказывал подальше держаться от этих субъектов.

— И как, удается? — выдержал взгляд племянника Борис Иванович.

— Куда же от вас денешься, — предлагая мировую, улыбнулся Михаил, но на той же жесткой ноте добавил: — Однако без крайней нужды в контакт не вхожу.

— Все ясно, племянничек, — принял игру Борис Иванович и смерил шутливо­строгим взглядом Михаила. — Мы еще поговорим с вами, гражданин Иванов. А сейчас мне надо ехать и встречать еще одного Иванова, и такого же ершистого.

Они поднялись с лавочки и, выйдя из тени на все еще жаркое солнце, пошли через площадь к стоянке машин. Духота не спадала, хотя время давно перевалило за полдень. Подошли к машине. Борис Иванович распахнул все двери и ждал, пока проветрится накалившийся салон. Хоть и закончилась миром эта неожиданная стычка, у обоих остался неприятный осадок. Никто не решался продолжить разговор.

— Да у вас здесь африканская жара, — первым начал Михаил, вытирая платком пот.

— Здоровый резко континентальный сибирский климат, — обрадованно отозвался Борис Иванович. — Кругом сорок. Зимой сорок и летом сорок. — Он стоял у машины и не собирался уезжать, будто замаливал перед племянником грех за свою несдержанность. — У нас солнечных дней в году больше, чем в Сочи. Зимой столько солнца, что в центральной России за год не наберешь. Здесь вызревают и помидоры, и огурцы, и тыквы вот такие, как колесо. — И он для большей наглядности носком своей босоножки постучал по скату машины. — А в двухстах километрах южнее от нас, в Бажанском районе, и арбузы растут. Тут, брат, край такой, что если в нем человек даже только год прожил, то уже родным считает...

— По Москве не скучаете? — спросил Михаил.

— Да нет... Каля поначалу бунтовала сильно. А как в отставку вышел, успокоилась. Вот дачей занялась.

— А в московской квартире — Саша с семьей?

— Да. Уходил в отставку, его семью там прописали. Он ведь в армию уходил из Москвы...

Заметив, что Михаил посмотрел на часы, Борис Иванович успокоил его:

— У меня еще есть время. — И вдруг спросил: — А тебе что отец про Рогачевых рассказывал?

— Да мало. Только про прадеда своего. Он, кажется, был гончар. А звали его каким­то старинным именем...

— Чего же тут странного? Елисеем звали твоего прапрадеда. И был он не только гончаром, но и плотником, кузнецом, но главное — землепашцем. А еще он был знаменитым ветеринаром­самоучкой. Скот во всей округе лечил. Так что про нашего предка ты расспроси у Григория Рогачева. Он свою мужскую линию до шестого колена, а то и глубже, хорошо знает. Их род на нашу курскую землю пришел откуда­-то с Украины. Чуть ли не из Запорожья. Но давно. И отец, и дед Елисей уже жили у нас на Курщине. Это мне моя мать, а твоя бабка, рассказывала. Она девчонкой лет шести носила деду полдничать. На краю их села была у него гончарня. На полдник дед заказывал крынку молока, пол паленицы хлеба и шмат сала. Это она помнит хорошо. Как говорит мама, дед был здоровенным мужиком. В любые двери входил вдвое согнувшись. Ходил и зимой и летом простоволосый, вот как ты сейчас, — он с усмешкой глянул на Михаила, — но всегда босиком и в одной и той же холщовой рубахе до колен. — Он еще раз скользнул взглядом по костюму Михаила, будто осуждая, почему на нем нет наряда его прапрадеда. — А еще мне рассказывал Григорий... Мать наша этого не помнит. Ей было шесть или семь лет, когда дед умер. Значит, он пожил еще и в начале нашего века года два­три. Так вот, по рассказам отца Григория, брата нашей матери, дед Елисей помнил наполеоновских солдат. Когда французы отступали, то их много осталось в России. Остались те, кто был ранен или обморожен. Но немало было и здоровых. Поженились они на наших смоленских, орловских, курских бабах... Значит, деду Елисею тоже было за девяносто... Интересный род рогачевский... Но их тоже разметали. Наш — война, а их — еще до войны... Всех в Сибирь и в Казахстан выслали. Там они как дубы и падали... Ты поговори с Григорием, он о многом тебе расскажет... Там, брат, такие бездны открываются, что мытарства отца твоего меркнут...

Он надолго замолчал, замерев на солнцепеке. Михаилу показалось, что его дядя потерял ощущение времени, забыл, что ему нужно ехать на вокзал в город, и еще раз, теперь уже откровенно посмотрел на свои часы.

— Успею... — очнулся Борис Иванович. — Тут полчаса. — И вдруг, просветлев лицом, будто вспомнив что­то доброе и радостное, добавил: — А знаешь, ведь не извелся ни наш, ни рогачевский род. Я встречал Рогачевых и в Целинограде, и в Актюбинске. Один даже секретарем сельского райкома партии на целине работал. Правда, дальний родственник, но из того рода, тоже Рогачев. Ну, давай держись здесь, — взялся он за дверцу машины. — А может, я скажу? — И он кивнул в сторону здания аэровокзала.

— Нет! — жестко ответил Михаил. — Обойдусь!

Как только Борис Иванович повернул ключ зажигания, Михаил пошел от машины.

«Ишь какой гордый! — глядя в широкую спину Михаила, подумал Борис Иванович. — Кажется, эту фразу сказал Сталин, когда ему доложили, что брат его жены, Аллилуев, перед расстрелом отказался попросить у Сталина сохранить ему жизнь. Черт знает, откуда эти мысли?

Дорогой он пытался настроить себя на встречу с сыном и внуками, но обида от этих резких «Нет!» и «Обойдусь!» и той их сшибки в аэропорту больно саднила и будила другую застарелую боль, которая шла издалека, еще оттуда, когда Иван сказал, что порядочный человек не пойдет на службу в КГБ, а если пойдет, то обязательно замарает себя. Она еще шла и от той, тогда казавшейся ему страшной обиды. Жена Ивана Мария Петровна сказала еще резче: «Чтобы ноги его не было в моем доме!» И хотя Иван больше никогда не заводил речи о его службе, а Мария Петровна смирилась с редкими посещениями деверем ее дома, обида та не забылась... И вот теперь опять явилась в обновленной мозжащей боли, которую, как он сам думал, не заслужил, а только безропотно принял, как принимают люди неизбежное и неотвратимое.

«Обидно! Обидно!» — поднимался в нем протест и против сегодняшней выходки племянника, и против той старой обиды, какая шла от брата и его жены. И вдруг его обожгла еще большей болью другая мысль: а как же его сын, Сашка, на самом деле относился к его службе? Ведь они никогда не говорили с ним об этом. Не говорили, потому что его служба появилась задолго до Сашки, да и как можно было обсуждать, когда в семье было наложено табу на эти разговоры: папа просто на работе, и всё! — а когда уже стало невозможно отбиться от вопросов малыша, началось вранье: «папа на заводе, про который нельзя говорить», «папа служит в закрытом НИИ» и другая муть. А потом сын и сам перестал расспрашивать родителей, видно, кто­то со стороны помог разобраться, что за служба у отца. И объяснения не было. Сын понял, что разговоры о работе отца не положены. Просто есть такие слова: «Не положено!», «Нельзя!». И всё, никаких объяснений, хоть это и непостижимо для детского разума и неприемлемо для ребячьей психики. Что же у него за жизнь была? И почему он думает об этом сейчас?

Черт знает, опять оборвал он себя, куда завели его эти мысли. При чем тут сын? Служба службой, а родство родством, и не надо выдумывать сложности там, где их нет и не должно быть.

— Так нет или не должно быть? — вцепился в него вечный спорщик. — Это же разные вещи. Был ли близок к тебе твой сын? Ведь он как только окончил школу, так и уехал из дома.

— Ну и что? Я тоже.

— Но тогда было другое время, только окончилась война, и всё самому...

— И Сашка всё сам. Сам училище выбрал, сам карьеру определил. А военный себе не хозяин. Вот и были мы с ним далеко друг от друга.

— Вдали от родного брата, вдали от сына. С женой, матерью Сашки, жизнь не сложилась... А с кем же вблизи? С другом­ генералом?

— Тьфу ты! Отвяжись! С той женою и черти не уживутся. Просто баба­ дура. Есть такие. И Сашка первый предложил нам разойтись. Так что вопрос отводится. Насчет Петра Васильевича ради красного словца сказал. А вот почему и от брата и от сына вдали — надо разбираться. Здесь не все так просто. Конечно, есть моя вина, и она идет от профессии. Но есть и другие причины...

— Опять скажешь: виновато время, обстоятельства.

— Нет, не только они, но и этого не надо забывать, если быть честным до конца.

— Так в чем же причины?

— Если бы я знал... Однако чувствую: они есть. Ведь кому­-то была уготована моя служба, моя участь. Если уж мы все попали под это красное колесо жизни, то кому-­то обязательно нужно было идти именно сюда. По доброй воле, по обману, по принуждению, но без этой службы не могло да и сейчас еще не может обходиться наше общество. Не я, так другой... Значит, все дело в том, как и с каким рвением ты исполнял эту обреченную на презрение службу. И только ты один, наедине со своей совестью можешь определить меру своей вины. То, что она есть, отрицают только фанатики или бесчестные люди. Но главный твой судья ты сам, и никто другой, если, конечно, ты не совершал уголовных преступлений по доброй воле.

— А если по чужой, но уголовные?

— Я не совершал!

— Ой ли? Ну ладно, ладно... Не о тебе речь. Ты не совершал, потому что служил в другое время и можно было удержаться. А им, Петру Васильевичу, например?

— Они пусть и отвечают. И перед людьми, и перед своей совестью.

К подобным рассуждениям Борис Иванович приходил не впервые. И чем дальше он думал о своей бывшей службе, тем сильнее вязли его мысли в зловонном болоте. Его последние ответы своему постоянному оппоненту — совести — были сейчас тоже лишь уловкой и желанием любыми усилиями выбраться из трясины. Он и теперь не мог идти дальше, к верной гибели и свернул в сторону.

Мысли о сыне пугали его, и он побоялся додумывать их до конца. Натренированным усилием воли заставил себя думать о внуках. У них еще ангельские души. Их не коснулся тлен этой страшной жизни, в которой приходится делать не то, что хочешь, а то, что тебе диктуют, поступать не по совести, а по обстоятельствам. Милые, милые Ваня и Алеша, будьте подольше маленькими, не растите так быстро. Наслаждайтесь неподотчетным детством, берегите то Божье, с чем вы пришли в этот жестокий мир...

Удушье подступило к горлу, сдавило грудь, в глазах стало темнеть, и Борис Иванович, чтобы не наделать беды, сбросил газ и стал осторожно, перестраиваясь, выбираться из мчащегося потока автомашин. Свернув на обочину, «москвич» продолжал катиться, а Борис Иванович вдруг почувствовал, как горячо стало его глазам и по щекам потекли слезы. Удушье проходило, дорога и все, что было перед ним, начало обретать свои очертания. Цилиндрик с лекарством, который он успел достать из кармана, не понадобился.

«Так можно и Богу душу отдать, — сделал несколько глубоких вдохов Борис Иванович. — Надо кончать терзания. Кончать! — приказал он себе. — Иначе сыграешь в ящик или психом станешь».


Поезд прибывал вовремя. Провожая взглядом проходившие мимо вагоны, стоявший рядом мужчина с непонятным восторгом сказал:

— Как при царе!

Борис Иванович удивленно посмотрел на соседа.

— Ну как же, я неделю назад встречал поезд, так он на шесть часов опоздал. А этот как при царе: минута в минуту. Тогда по поездам часы проверяли. Если поезд опаздывал на минуту — ЧП, машинист объяснялся с головой города, а если на три — его к губернатору...

Словоохотливый мужчина говорил еще что­то, но Борис Иванович уже не слушал, а шарил глазами по окнам подошедшего вагона, ища в них родные лица. И вдруг увидел, как в одном из окон за стеклом появились сразу две родные головы — сына и младшего внука Алешки. Сердце радостно вздрогнуло, рука замахала в ответ, а глаза продолжали тревожно выискивать лица старшего внука и невестки Татьяны. Они стояли через окно от сына и Алешки. Борис Иванович замахал и им.

Через несколько минут он держал на руках двух внуков и не хотел опускать их на перрон.

— Отец! Надорвешься! В них три пуда, — сказал сын.

— Да что ты, елочки зеленые. Своя ноша не тянет. Понесу аж до машины... Не возражаете, орлы? — И еще сильнее прижал внуков, будто у него их хотели отнять.

Борис Иванович надеялся встретить сына в военной форме, в погонах подполковника, в которых он еще не видел его, но тот был в штатском, похудевший, с загорелым, обветренным и огрубевшим лицом, с жилистыми и еще более темными, чем лицо, руками. Борис Иванович растроганно разглядывал сына, с непонятной ему тоскою глядел на посеревшую, точно присыпанную пеплом голову. «Вот уже и ты, сынок, немолодой», — тревожно шелохнулось что­то в груди, и он опять прижал к себе милых внучат.

Разговор шел бестолковый, сбивчивый. Невестка рассказывала, какая сумасшедшая жара была в поезде, пятилетний внук Иван захлебываясь говорил, как «папа с газетами бежал за поездом».

— А сел он в чужой вагон! — смеясь, добавил внук.

Сын ругал порядки на железной дороге, и только трехлетний Алеша, обхватив шею деда, затаившись, молчал.

— Отец! — обратилась к Борису Ивановичу невестка, и это слово отозвалось в нем доброй благодарностью. — Я заявляю при вас. Если моему муженьку придет блажь и отсюда ехать на поезде, я полечу сама самолетом. Три дня в духоте, в грязи и с мешочниками, которые на каждой станции набиваются в коридор...

— Отсюда поедете не скоро, — не становясь ни на чью сторону, ответил Борис Иванович. — А к тому времени, как принято говорить сейчас, придете к консенсусу.

— Да нет, — загадочно улыбнулась невестка и глянула на мужа. — Через неделю ему опять нужно быть в Москве.

— Что так? — встревожился отец.

— Ну чего тебе не терпится? — незлобно отозвался сын.

— Бросьте загадками с отцом говорить.

— Решил наш папа, — повернулась к своим сыновьям невестка, — поступать в академию...

— В Монино, что ли? — неожиданно замедлил шаг Борис Иванович.

— Да нет, — все с той же загадочной улыбкой ответила невестка. — Берите выше.

— Это куда же по его летной профессии выше? — в недоумении посмотрел на сына отец. И тут же, будто спохватившись, удивленно переспросил: — Неужто в Академию Генерального штаба?

— Ага! — весело рассталась с семейной тайной невестка.

— Ну, это... — Остановился и стал спускать с рук мальчиков. Перевел дыхание не то от новости, не то от ходьбы с внуками. И наконец договорил: — Это уже серьезно.

— Да бросьте вы, — вмешался в разговор Александр. — Еще экзамен надо сдать. Лучше расскажи, отец, как вы тут. Выглядишь ты неплохо. Тьфу! Тьфу! — И он картинно поплевал через плечо. — Как Каля? Как моя сестричка Люда?

— Да все слава Богу. Все нормально. Мы собирались вас встречать с Михаилом. Он уже здесь с Антоном и молодой женою.

— Везет же людям. Уже с молодою? — не без ехидства спросил сын.

— Да, с молодою. Увидишь сам. Приятная женщина. Так вот, пришлось нам разделиться. Самолет с Рогачевыми опаздывал, и Миша остался в аэропорту. А я сюда мотнулся.

Подошли к машине. Дед, не отпуская от себя внуков, вынул из кармана ключи и передал их сыну.

— Садись за руль! Таня с тобою рядом, а я с вашими сынами.

Ставя чемодан и сумку в багажник, Александр шутливо крикнул отцу:

— Пора бы тебе, батя, и новой машиной обзавестись.

— А чего? Пока бегает... Пусть служит.

По­хозяйски усевшись за руль, Александр спросил:

— Ну, куда прикажет честная компания?

— Да можно было бы прямо на окружную и на дачу, — ответил за всех отец. — Но Каля поручений надавала. Придется через город. Дорогу не забыл?

— Вроде нет, — тронул сын машину с места. — Сначала поедем вот по этой улице. У первого или второго перекрестка — левый поворот.

— У второго! — подсказал отец.

— Хорошо! — продолжал сын. — У второго. Там выезжаем на главную вашу магистраль — проспект Ленина. Бывшую улицу Сталина, а до этого бывшую Дворянскую. Отец, вы еще не вернули ей старое название? — повернул он голову к заднему сиденью.

— А что, уже и Ленина переименовывают?

— Да у вас тут, в Союзе, бог знает что творится.

— А у вас? — вмешалась жена. — Ты отвыкай от этого «у вас»!

— Я не люблю, когда стреляют в спину! — дурашливо на манер Высоцкого прохрипел Александр. — Отец, скажи, куда вы тут смотрели, пока мы там, в Афгане, загибались?

— Туда же, куда и вы, — отозвался тот.

— Да нет, не туда, батя, — уже серьезно продолжал Александр. — С нами ехал в поезде один зачуханый мужичонка. Моложе меня года на два­три. Так знаешь, какая у него зарплата? Две тысячи триста рублей. Вдвое больше, чем у премьера Рыжкова.

— А твой Рыжков на столько и руководит, — прервала его жена. — За что же ему больше?

— Ну вот! — вновь повернул голову Александр к отцу. — Распустились здесь все, а жена моя первая. Помолчи. Я доскажу. А работает этот упырь в какой­то совместной шведско­узбекской строительной фирме. Представляешь — такие деньжищи! Какая же тут социальная справедливость? Я за все про все четыреста, а он сверх моего еще две тысячи.

— Иди и ты в эту фирму, — опять вмешалась ­Таня.

— А кто вас защищать будет?

— От кого?

— Да врет он все, наверное, — стараясь погасить спор, отозвался Борис Иванович.

— Сам думал — врет. А он показал партбилет. Взносы, поганец, сполна платит.

— Почему поганец?

— Ну а как же, батя? Да он через год меня в батраки нанимать станет.

— А ты не иди к нему, — благодушно отозвался отец, надеясь насмешкой охладить пыл сына. Но тот продолжал распаляться.

— И знаешь, у этого коммуниста две официальные семьи. Одна в Ташкенте, другая в Алма­Ате.

— Вот это, отец, — захохотала невестка, — больше всего его заело!

— Да уймешься ты, тараторка? — рассерженно крикнул Александр и, видя, что переборщил, обратился к отцу: — Придержи ты ее, батя. Заела.

Таня обиженно умолкла и стала смотреть в окно. Однако Александра это не смутило, и он продолжал:

— Той, что в Алма­Ате, дом за сорок тысяч построил. В Ташкенте тоже свой дом.

— Да что же это за богдыхан? Он по национальности кто?

— Полуузбек, полуказах. Мать — казашка. Первая жена у него тоже казашка. Дружба народов в действии.

— Ну чего же ты хотел, — отозвался отец. — Он дважды мусульманин. У них свои законы.

— Да как же, батя? Тут не до шуток. Что же в нашей стране творится? Мне он такое рассказал, что у меня волосы дыбом встали. Говорит, когда регистрировали в Совете Министров их совместную фирму, он жил в Москве месяц. И все время налево и направо раздавал взятки. Иначе пробить ничего нельзя было. Показал мне дипломат. Вот в нем, говорит, было триста тысяч. Все ушли. Только вот это осталось — и достает из кармашка в крышке дипломата сотенную. Храню, говорит, как память. Кошмар какой­то.

— Ну, это уж точно врет, елочки зеленые, — не сдержался отец.

— А может, и не врет, — ответила ему невестка. — Хотя тип и неприятный. С ним в купе ехал еще один. Он из Ростова. Наладчик компьютеров. Тоже говорил, что получает больше Рыжкова. — И она насмешливо глянула на мужа. — Этот, правда, свой партбилет не показывал.

— Ну вот, Таня, сколько интересного в поезде вы увидели. Даже с советскими бизнесменами пообщались, — решил шуткой завершить этот разговор Борис Иванович. — А полетели бы самолетом...

Таня, повернув к нему голову, понимающе улыбнулась, но Александр и не думал уступать отцу.

— И знаешь, что он мне еще сказал? Раздавали они эти взятки с ведома своих зарубежных компаньо­нов. Те относятся ко всему этому безобразию как к нормальному бизнесу. Да еще и говорят, что наши чиновники самые дешевые в Европе. Во­первых, пока они берут рублями, а во­вторых, тысячами, а не миллионами, как на Западе. Представляешь?

— Думаю, что скоро поумнеют, — грустно отозвался отец. — Будут брать больше и в конвертируемой валюте.

— И не боятся ведь, поганцы! — подхватил вновь Александр. — Их ловят, сажают, а они как на пиру во время чумы.

— Да ловят­то мелкую плотвичку, а красная рыба жирует. Какой­-то соскок большой там произошел. — Борис Иванович неопределенно повел головой куда-то вверх.

— А что ж, батя, твоя бывшая контора? Она же... с ловли шпионов вроде бы переключается на жу­ликов?

Отец промолчал, и Александр, понимая его нежелание говорить на эту тему, тут же повернул раз­говор.

— Бог с ними, с этими жуликами и нашими бизнесменами. Все это, наверное, можно понять, раз мы пошли по пути хозрасчета, самофинансирования и чего там еще?

— Рыночной экономики, — насмешливо подсказала жена. И Александр, обрадовавшись, что та сменила гнев на милость, продолжал:

— Я вот чего не пойму. Как нам так быстро удалось расправиться с нашей дружбой народов? Как будто ничего и не было, Как будто и не жили рядом по­-человечески грузины, русские, армяне, те же прибалты... Теперь всему одно объяснение: проблемы копились давно, а мы на них не обращали внимания, и вот выплеснулось. Но это ведь та же страусиная политика — голову в песок. Жили же люди разных национальностей бок о бок и не резали друг друга. И не только потому, что везде висели лозунги о нерушимой дружбе, или потому, что всех давил страх репрессий. Да простые люди в деревнях да и в городах жили как нормальные соседи. Могли спорить, ругаться, но тут же мирились, справляли вместе праздники, сходились семьями, женились, выходили замуж, и никому в голову не приходило браться за ножи, поджигать дома, убивать и насиловать.

С нами, отец, ехал в вагоне еще один человек. Он из Тбилиси. Всю жизнь прожил там. Ему лет сорок, двое детей. Сам русский, но фамилия у него грузинская. Его мать, когда ему было четыре года, вышла за грузина, и тот усыновил его. Так вот, он, всю жизнь проживший в Тбилиси, взял отпуск и ездит по России и выбирает место, куда ему переехать из родного города на постоянное жительство. Ему и в голову не приходила мысль, что когда­нибудь придется уезжать. А сейчас нельзя стало там жить. Боится за детей, за жену. Обстановка такая, что страшно. Во дворе надписи: «Грузинские дети! Стыдитесь русских матерей!» А смешанных браков много. Что же им делать сейчас? Рассказывает обо всем этом мужик и чуть не плачет. Вот трагедия...

Александр оборвал рассказ, и все долго молчали. Даже притихли внуки, которые затеяли потасовку меж собою, и деду пришлось их разнимать.

Заехали на квартиру. Пока внуки носились по комнатам, отец с сыном начали выгружать в две сумки содержимое холодильника.

— Вот так везде, — сказала Таня, наблюдая за их работой. — В магазинах пусто, а холодильники за­биты.

— Да нет, — отозвался Иванов­старший. — За последний год стало совсем худо. Почти всё по талонам. Сахар, масло, мясо, мыло, стиральный порошок. Спиртное тоже. Вот пиво еще так, без талонов можно достать, — укладывая бутылки, говорил он. — К вашему приезду всё припасли. Мотался в военный городок. Там у них лучше снабжение. Куда мы идем?!

— Раньше знали, — улыбнулся сын. — К коммунизму. А теперь?

— К капитализму, — невесело отозвалась Таня. — У нас на работе в открытую говорят: надо подготовиться к капитализму, скупить все, что имеет хоть какую-­то ценность. Особенно люди кинулись покупать машины, дачи, менять квартиры на лучшие, с доплатой.

— Это у кого есть деньги, — отозвался Александр.

— Да есть у людей деньги. Наш проектный институт не ахти какой, а заработки выросли почти вдвое. И это не на основном производстве! А люди еще в кооперативах по совместительству работают. Я знаете сколько теперь получаю? — обратилась Таня к Борису Ивановичу. — Почти четыреста. Так я же старший инженер. А у начальства — шестьсот-­семьсот. Да еще квартальные и годовые премии. По несколько окладов...

— Ну, вот и состязайся с ними, — застегнул молнию на сумке и отставил ее от холодильника Александр. — У тебя, отец, полковничья пенсия двести пятьдесят? Моя зарплата известна, и никаких квартальных, никаких годовых.

— А чего? Идите в кооператив. Будете как все.

— Да не все же в твоих кооперативах! — опять не сдерживаясь, крикнул Иванов­младший. — Основная масса людей на заводах, шахтах, государственной службе.

— Не волнуйся. Они себя тоже не забывают. Никто нигде по сто рублей не получает теперь.

— Давайте в машину, — вмешался в спор супругов Борис Иванович. — А то вы еще поругаетесь. Да и на даче нас теперь уже заждались. Орлы! — крикнул он внукам. — Вы яблоки оставляйте здесь. Там, на даче, свежих полно.

Уже в машине Борис Иванович сказал:

— Знаешь, сынок, раз ты не думаешь порывать с армией, тебе, конечно, лучше всего идти в академию. Это время просто надо пережить. Не будет же такая смута вечно. Ты правильно решил.

— Да хорошо бы. Ну, а не удастся с академией, не пропаду. Теперь уже не пропаду.

Он умолк, и все поняли, что кроется за его словами «не пропаду».

— Конечно, конечно, — заспешил отец. — Главное — ты дома, в России, а все остальное может гореть синим пламенем. — И вдруг неожиданно спросил: — Ну, а что они, без вас там долго продержатся?

— Да как тебе сказать... — задумался сын. — Думаю, что долго. Чем держаться, мы им оставили. А вот будут ли они теми, кем бы мы хотели, — это вопрос.

— А зачем они нам такие, как мы? — спросила Таня. — Хватит нам самих себя.

— Это теперь все такие умные. А тогда и ты по-­другому думала.

— Я всегда думала, чтобы мой муж был при мне и при своих детях.

— Да что вы все цапаетесь! — взмолился Борис Иванович. — Так же нельзя!

— Время такое, батя, скандальное, — решил отшутиться сын. — А потом, Таня свою боевую форму на мне оттачивает. У них в НИИ дискуссионный клуб открыли. Вместо партийной учебы.

— Ну, тогда ладно, — согласился отец. — Только за вредность тебе молоко положено. Ты требуй с ее кооперативной зарплаты.

Теперь за рулем сидел Борис Иванович. Саша не удержался и выпил на квартире бутылку пива и занял место отца рядом с сыновьями.

Машина выскочила за город. Дорога шла через красивую всхолмленную местность, поросшую хвойным и березовым лесом. За ним в распадке поблескивало большое озеро. Оно уходило до самого горизонта, туда, где падал раскаленный докрасна огромный диск солнца.

— Красивейшие места у вас тут, отец. Пойду в отставку, поселюсь здесь.

— Конечно, если к тому времени не изведут и эту красоту.

— А вы уж постарайтесь не извести, — все с тем же восторгом смотрела в окна машины Таня.

— Постараешься, — вздохнул Борис Иванович. — На этом озере запланировали строить мощнейшую ТЭЦ. Поднялись все против, да, видно, не устоим. Уже и изыскания сделаны, и проект готов. И город без тепла мерзнет.

— А с ТЭЦ задохнетесь и озеро загубите, — сказал Александр. — Неужели нельзя где­то в другом месте?

— Можно. Но в два раза дороже.

— Вот так и экономим на здоровье.

Дорога резко пошла на подъем и скоро вырвалась из леса. Впереди поля, перелески, а между ними громады гранитных отрогов, уходящих к далекому горному хребту.

— Через километр — поворот на нашу Талановку, — сказал Борис Иванович. — А там семь километров — и мы дома. Устали? — повернул он голову к внукам. — Потерпите.

— Да нет, — ответил за них отец. — Они мужики крепкие. Да, Алеша?

— Музики клепкие, — повторил тот. И все весело засмеялись.

Свернув на проселок, Борис Иванович еще раз обратился к внукам:

— Ну, давай, Алеха, музик клепкий, перелезай ко мне за руль. Поведем вместе машину.

— Нет, лучше я, — запротестовал Иван и, оттолкнув брата, полез к деду.

— Стоп! — остановил машину дед. — Только не драться. Сначала едет со мною Алеша, он младший. А потом Иван.

— Нет, нет! Сначала я! — шумел Иван. — Я, я...

— Ну, дед, придется тебе двоих за руль сажать, — захохотал Александр.

— Еще чего не хватало! — прикрикнула мать на разбушевавшихся сыновей. — Иван, сейчас же уступи Алешке! Слышишь!

— Всегда я... — с ревом ткнул брата кулаком в бок Иван.

— Э­-э, не драться, — оттащил старшего отец, а Алешка, довольный, полез к деду на руки, скорчив рожу брату. — Ну ты, дед, придумал раздор. — И шлепнул Алешку. — Сиди!

Несколько минут ехали молча. Только Иван обиженно всхлипывал, уткнувшись лицом в угол заднего сиденья салона.

Чтобы оборвать тягостное молчание, Борис Иванович спросил:

— Саша, а мать как поживает?

— По­моему, нормально, — отозвался сын. — С нею Таня большую дружбу водит. Она все знает.

— Хорошо живет, — отозвалась та. — Со своим генералом прямо не разлей вода. Вцепились друг в дружку, везде вместе.

— Она вцепилась в его деньги, — засмеялся Иванов­старший. — А он лопух.

— Да нет, — обиделся за мать сын. — Они уже больше десяти лет вместе. За это время можно было бы десять раз разойтись.

— Нет, нет, — поддержала мужа Таня, — они хорошая пара. Заботятся друг о друге. Не жадные. Наших ребят привечают. Сергей Васильевич прямо души в них не чает. Его родные внуки уже взрослые. Они мне много помогали, когда Саша в Афганистане был. Да и сейчас... Мать и обувает, и одевает ребят. Времени у нее много, она по магазинам и ходит.

— Ну, слава Богу, раз так, — согласился Борис Иванович и тут же обиженно добавил: — Только чего это вы детей перевели на иждивение чужого дяди?

— Какого чужого дяди? — возразил сын. — Мать там хозяйка больше, чем Сергей Васильевич. А потом — она родная бабка им. Ты что, батя? Такая же родная, как ты. — Но видя, что больно уколол последними словами отца, тут же добавил: — Правда, ей легче проявлять заботу. Живем в Москве...

— Я к тому, чтобы у них там не было разлада из-­за ее внуков.

— Да нет, — опять вмешалась Таня, — Сергей Васильевич без комплексов. Он первый приезжает к нам, забирает ребят. У них дача хорошая. Летом я там с ребятами живу подолгу. Там отец больше матери о нас заботится.

— А ты что, отцом его зовешь? — удивился Борис Иванович.

Таня смущенно кивнула головой.

— Таня мудрая женщина, — решил выручить жену Саша. — Ласковый теленок двух маток сосет.

Но Таня смутилась еще больше, и краска залила ее лицо.

Борис Иванович, чтобы сгладить неловкость, притормозил машину и предложил внукам поменяться местами. Теперь Алешка ни за что не хотел уступать брату, и его ручонки пришлось силой отрывать от руля.

— Да что же ты такой несправедливый! — увещевал дед ревущего Алешку. — Тебе же Ваня уступил, теперь ты уступи ему. А потом опять ты.

— Нет, я исе, я исе полулю... — кричал он и рвался из рук.

Угомонился он только после того, как мать нашлепала его ладонью. Так и ехали последние километры до дачи под горькие всхлипы Алешки. У деда разрывалось сердце, но он не знал, как ублажить сразу обоих внуков.

На даче уже все были в сборе. Каля с Аленой накрывали стол. На детской площадке стоял высокий четырехногий мангал, и в нем жарко горели дрова. Антон и такой же, как он, здоровенный парень, но года на два младше, хлопотали у мангала, накалывая на шампуры мясо. В нем Борис Иванович узнал Юрия Рогачева и сейчас искал взглядом его отца. Тот, видно, сидел в глубине сада с Михаилом в парусиновых шезлонгах, но как только подъехала машина, они поднялись и пошли навстречу.

— Видал, гвардейцы! — подтолкнул плечом Борис Иванович сына.

Но тот растерянно замер, не двигаясь, и только ежился, будто не знал, куда ему деться от надвигавшихся на него двух гор.

— Так это что? — наконец вымолвил он. — Мои братья? Это Михаил... А это...

— Это Григорий Рогачев., — нависла над Александром могучая фигура, и когда тот попытался обнять ее, то ткнулся лицом в грудь Рогачеву.

— Ну и гвардейцы, — удивленно стонал он, обнимая уже Михаила. — Да где же такие растут?

Саша смог дотянуться только до шеи Михаила, и тому пришлось нагнуться, чтобы им расцеловаться.

— Никогда не думал, что у меня родичи такие богатыри, — все еще никак не мог прийти в себя Александр. — Ведь дядя Ваня не намного был выше тебя, отец?

— Да, — согласился тот. — Но все же у него было метр восемьдесят пять.

— Но и я же со своими ста восьмьюдесятью никогда не считался маломерком, — удивленно продолжал Александр, — а тут прямо лилипут в стране гулливеров. — И повернувшись к подходившим к машине Антону и Юрию, дурашливо простонал: — Елочки зеленые, батя! А эти с какой планеты гуманоиды?

— С нашенской, с Российской, — не скрывая гордости, обнял ребят Борис Иванович, и его руки еле дотянулись до их плеч. — Ты, Саша, знаешь только Ивановых, а корень­-то наш еще и рогачевский. Вот Михаил и Антон еще и рогачевского прихватили, а мы с тобою — только от ивановского. Думаю, в твоих сынах тоже рогачевская порода проявится. Смотри, какие рослые! — указал он на внуков, которых Люда уводила за руки в глубину сада.

— Это кто же моих сыновей еще и к каким­то Рогачевым причисляет? — весело спросила Таня. — А куда вы дели нас, Сарычевых? — И она, подбоченясь, топнула ногой перед Борисом Ивановичем, будто приглашая его на танец. Таня подошла к мужчинам с хозяйкой дачи и женою Григория Рогачева Машей, дородной дамой лет тридцати с небольшим, в которой только начали расцветать пышным цветом все женские прелести.

— От Сарычевых и прочих побочных линий пошло, к сожалению, размывание, — шутливо возразил ей Александр. — Но ивановский род крепкий. Он выстоял перед татарским нашествием, выстоит и перед вашим, сарычевским.

— Мать! — повернулся к хозяйке Борис Иванович. — Этих говорунов не переслушаешь. Зови всех к столу.

— Прошу, дорогие гости, — жеманно поклонилась Каля. — Ставь, Боря, пиво, выпивку. У нас уже все готово. Люда, — позвала она дочь, — приглашай своих племянников мыть руки, и тоже за стол!

— Мы немножко поиграем еще! — отозвалась та с детской площадки, где между братьями шла война за качели. Люда, чтобы помирить их, пыталась усадить сразу обоих в кресло качелей, но Алешка ногами сталкивал Ивана.

— Мама! — плаксиво закричала она. — Они меня не слушаются.

— Антон, Юрий! — шумнул Борис Иванович. — А ну, утихомирьте этих разбойников. — А сам пошел к машине и стал загонять ее под навес. Достал из багажника сумки с продуктами и пивом и, довольный тем, что гости все в сборе и в добром расположении духа, ощутил то редкое чувство покоя и человеческого счастья, которое уже давно забыло дорогу к его душе. «Ну, чего тебе еще надобно, старче? — насмешливо спросил он себя. — Сын и внуки рядом. Приехала вся твоя близкая родня. У многих ли бывает такое? Правда, приморился ты немножко за день, но это ничего. Сейчас выпьешь бутылочку пива, и все как рукой снимет».

Поставив рядом со столом в малиннике сумку с пивом, он вынул из нее несколько бутылок и по­звал:

— Михаил, Григорий, Саша! По бутылке холодненького пивка.

— Ценная мысль, батя! — сразу отозвался Саша и повернул своих сородичей­гигантов к отцу. — Разминка перед ужином.

Подошли Михаил и Григорий. Борис Иванович неторопливо разливал в высокие стеклянные бокалы еще не успевший нагреться напиток. Григорий придержал его руку, когда тот потянулся к четвертому бокалу.

— Не надо, Борис Иванович.

— Что, пива не хочешь? — удивленно вскинул на него глаза Саша.

— Я не пью. — И, видя все то же недоумение на лице Александра, добавил: — Вообще спиртного не употребляю.

— Как, совсем? — спросил Михаил.

— Совсем, — добродушно улыбнулся Григорий, теперь уже сам удивляясь удивлению своих родственников. — Борис Иванович знает, что все Рогачевы были непьющие.

— Что? Староверы, что ли? — все в том же недоумении продолжал смотреть на Григория Александр.

— Да нет, — спокойно ответил тот. — Просто так... Не все же пьют. И не всегда русские пили. Квас, напитки из меда пили раньше на Руси. А водку и другие крепкие напитки завезли к нам итальянские купцы. Иван Третий даже указ издал, запрещающий эти зелья.

— А пиво? — осушив бокал и наливая новый, спросил Саша.

— Тоже не наше. Из Европы пришло.

— У русских еще брагу варили, — отозвался Михаил. — Я помню мальчишкой, ее продавали из бочек, как пиво.

— Да, было такое, — согласился Борис Иванович. — Сразу после войны и продавали. Да и варили ее почти в каждом доме.

— Как сейчас самогон, — захохотал Александр, наполняя свой бокал заново. — Русским людям трудно от всего этого отвыкать.

— А надо, — твердо сказал Григорий. — Иначе мы как нация сгинем совсем. Уже сейчас наша страна на последнем месте в Европе по продолжительности жизни. В селах мужики до пенсионного возраста не доживают. Особенно механизаторы. А наши шахтеры?

Борис заметил, как при этих словах Григория помрачнел Михаил и дрогнула его рука, когда он ставил на стол свой бокал. А когда Александр рванулся налить в него из бутылки, он накрыл бокал ладонью. Саша не заметил перемены, продолжая сам пить пиво, а у Бориса Ивановича вдруг мелькнула страшная догадка: а не спивается ли его Сашка? И сразу накатилась обезоруживающая слабость. «Не может этого быть!» — уговаривал он себя. А сам с тревогой смотрел то на Михаила, то на Сашку и, когда перевел взгляд на спокойное, полное крепкой мужской силы и достоинства лицо Григория, немного успокоился. Чтобы оборвать эти пришедшие совсем некстати мысли, Борис Иванович вдруг обратился к гостям:

— А что, мужики, поможем нашим женщинам?

— Нет проблем! — слив остаток пива из бутылок в свой бокал, за всех отозвался Александр.