Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
Так накрывали Бориса Ивановича одна за другой волны воспоминаний. Облегчение пришло, когда в комнатушку, где он лежал без сна, начал сочиться молочный свет нового дня. Прорисовывая в темноте очертания предметов, свет прогонял тревогу. «Не все так худо, не все, — успокаивал себя Иванов. — Это ночью все мрачно, а настанет день, и страх развеется».
Борис Иванович засыпал успокоенно, с теплой мыслью, что дожил до дня, когда сбылись его мечты. В доме собрались самые близкие ему люди. Об этом перед смертью мечтал Иван и писал ему в том письме. Мечтал, но не дождался... Видно, не каждому дается такое...
За эту спасительную мысль он и держался все дни, пока были гости. «Да, такая удача выпадает далеко не каждому в жизни!» — подбадривал он себя в разговорах с сыном, Григорием и Михаилом. Борис Иванович жадно вслушивался в беседы молодых, хотя они, как заезженная пластинка, вращались по одному кругу и сводились к одним и тем же неразрешимым вопросам: «Что будет со страной и всеми нами на этом переломе жизни? Неужели еще одна гражданская война?»
Не принимая горячность и бескомпромиссность молодых, Борис Иванович ввязывался в эти споры, но почти каждый раз у него оставалось тягостное и горькое ощущение не только от своего поражения, а его он терпел всякий раз, но от какойто своей фатальной ненужности. И Григорий, и Михаил, и даже его родной сын, который часто держал его сторону, — все они слушали Бориса Ивановича с какойто вымученной вежливостью, будто зная наперед все, что он им скажет. Натыкаясь на это обидное непонимание, Борис Иванович, сбиваясь, говорил не то, умолкал или уступчиво соглашался с тем, что ему претило.
Такого с ним не было никогда, ни в какой компании. И это повергало его в непонятное доселе состояние никчемности своих доводов, пустоты слов и вообще какойто обреченной несовместимости себя с молодыми и ненужности всей дальнейшей жизни.
Он злился, с тревогой и опаской смотрел на гостей и, чтобы не сорваться окончательно, уговаривал себя не паниковать: «Ну что тут такого? Ты не мальчик и повидал на веку всякое. А эти страсти пусть останутся при молодых. Сам же отойди на обочину... И зря тебя душит обида на непонимание молодых. Так было всегда, они не понимали стариков...» И Борис Иванович спешил согласиться с молодыми и сворачивал разговор на темы, которые, как он считал, знал лучше их.
Начинал говорить о предках Ивановых и Рогачевых, но и тут Михаил и особенно Григорий побивали его. Оказывается, они знали свои родословные лучше, чем он. Откуда? — недоумевал Борис Иванович. Григорий рассказал о своем прадеде Елисее Рогачеве такое, чего Борис Иванович никогда и не слышал. От своей матери он знал, что ее дед Елисей был незаурядным гончаром, кузнецом и плотником, а главное, лекарем, которого знали во всей округе. Но никогда он не слышал, что тот слыл еще и самым большим чудаком и оригиналом.
Слушая рассказ Григория о прадеде, он мог легко представить, как внешне выглядел этот гигант, если сам Григорий, его прямой правнук, был косая сажень в плечах и ростом превышал два метра. Еще от своей матери Борис Иванович слышал, что дед Елисей отличался не только редкой силой, но и неуемным аппетитом. По ее рассказам, он мог съесть два, а то и три печева пирогов. (Печево — разовая выпечка крестьянской печи.)
Этой своей уникальной способностью он поражал окрестных помещиков и местную знать. Из поколения в поколение в семье Рогачевых передавались анекдотические истории, связанные с этой его способностью. Однажды Елисей с подводой хвороста был задержан в помещичьем лесу и доставлен на барский двор. Оглядев богатырскую фигуру задержанного мужика, барин стал стыдить его. Однако тот на все увещевания и вопросы, зачем он рубил хворост в чужом лесу, отвечал одно:
— Хочу есть!
Барину надоело его упрямство, и он приказал накормить задержанного. В людской налили ему миску похлебки и поставили кашу. Елисей съел все это с краюхой хлеба и заявил, что он не наелся. Кухарка добавила еще каши и хлеба. Елисей съел добавку, но на вопросы барина отвечал все той же фразой:
— Хочу есть!
Барин, видя, что мужик затеял с ним игру, приказал кухарке поставить на стол все, что было из съестного на кухне. Кухарка, костеря последними словами свалившегося на ее голову обжору, поставила. Сбежалась вся дворня глазеть, как мужик расправляется с едой, какая готовилась для них всех. Когда Елисей, все съев, заявил, что он все еще не наелся, и стал не спеша сметать на ладонь со стола крошки и отправлять их в рот, барин приказал нести на стол и господскую еду. Но тут уже не выдержала кухарка. Она подняла такой крик и так начала ругать прожорливого мужика, что барин уступил ей. Дворня вытолкала Елисея из людской, но бить обжору барин не дал. Он приказал объездчику препроводить Елисея с возом хвороста до самого дома.
С тех пор к славе Елисея Рогачева, мастерового и лекаря, прибавилось и это необычное чудачество. Местная знать стала приглашать его на праздники, где он тешил гостей своим неуемным аппетитом. Особую дружбу Елисей водил с батюшкой Большеивановского прихода. Тот приглашал его в застолье на многие праздники.
Григорий рассказал о таком случае. На второй день Пасхи к батюшке съехались гости. Говорят, пожаловало даже несколько пар из самого Курска. После застолья в поповском доме выехали на пикник, на берег Безымянки. На двух тарантасах привезли снедь и выпивку. Главным гвоздем трапезы был Елисей Рогачев, которого батюшка представил гостям как здешнюю знаменитость.
Сначала батюшка вел с Рогачевым спор на духовные темы, демонстрируя гостям особый склад ума местной знаменитости, а затем началось само представление. Перед Рогачевым были поставлены две плетеные корзины крашеных яиц, куличи, всевозможные закуски и жбан домашнего пива. И гости принялись потчевать Рогачева. Дамы чистили яйца, мужчины наполняли шеренгу стаканов пивом и подкладывали в тарелки снедь. Елисей брал пятерней сразу по полдюжины яиц, макал в соль и отправлял их в рот, запивая все пивом.
Пока дамы очищали новую партию яиц, он успевал опорожнять тарелки с мясом, семгой, сыром и другой закуской. Перед дамами росли горки яичной скорлупы, исчезала со скатерти снедь, и все возбужденнее становились гости. Мужчины поставили второй жбан пива, пододвигали все новые и новые закуски, а вот дамы явно не успевали с очисткой яиц.
И тогда Рогачев, подмигнув батюшке, весело спросил:
— Владыко, а яички-то священные?
— Свяченые, свяченые, сын мой, — ответил тот.
И Елисей, запустив свою пятерню в корзину с яйцами, сказал:
— Так на хрен же их чистить! — и отправил в широко разверзнутый рот неочищенные яйца.
Дамы, взвизгнув, отшатнулись от корзин, а мужики пришли в такой восторг, что стали петь «Многая лета» русскому богатырю Елисею Рогачеву...
Слушая рассказы о чудачествах своего предка, Борис Иванович отходил душою. Если молодые помнят свои родовые корни и с таким восторгом рассказывают о прародителях, еще не все потеряно. Не может сгинуть народ, который рожает таких мужей, как Елисей Рогачев, как Иван Иванов, и этих молодых наследников, которые одарили Бориса Ивановича своим участием в трудный час его жизни. С этим добрым ощущением он провожал своих гостей, когда окончился короткий срок их пребывания в его доме.
Сначала улетела в Прокопьевск семья Григория Рогачева. Их провожали в аэропорту все Ивановы. А через два дня отсюда же отбывали в Москву и семьи сына и Михаила. Борису Ивановичу вместе с невесткой удалось уговорить сына лететь самолетом и погостить лишних два дня у родителя.
Прощался Борис Иванович со всеми Ивановыми с тревожным предчувствием какойто невосполнимой потери, хотя и знал, что скоро встретится с ними в Москве: он обещал Саше и невестке, а главное, внукам, как только сын начнет учебу в академии, приехать к ним в гости. Обещал Борис Иванович и племяннику Михаилу заехать к нему. К тому же у него было дело по рукописям Ивана. Они договорились свести все бумаги, оставшиеся от Ивана, воедино. Работа предстояла немалая. И Борис Иванович собирался пожить у Михаила.
Все это он знал и помнил. И все же, расставаясь, Борис Иванович не мог сдержать себя. Отвернувшись, он вытер платком предательски выдавшие его состояние слезы. Слезы давили его; когда поочередно прощался с каждым, он молчал, боясь разрыдаться. А когда поднял на руки самого маленького из всех Ивановых, внука Алешку, спазм так перехватил горло, что он надолго прижал к себе его горячее трепетное тельце. Задеревеневшие руки никак не отпускали внука. И он опять подивился: откуда это необъяснимое удушье жалости к Алеше? Ведь рядом такой же его внук, Иван. «Такой же, — дрогнул в нем чейто голос. — Но он старше Алеши...»
Не понравился сам себе Борис Иванович там, в аэропорту, да и жена с дочерью смотрели на него тревожно, с испугом, что совсем убило его. Что же он так раскис? «Не по-мужски все это, хотя тебе и шестьдесят. Не помужски...»
А уехали гости — совсем худо стало. В нем будто треснула та туго натянутая струна, которая держала его все эти дни перед их приездом и во время их пребывания.
Опустел дом, и Борис Иванович не знал, куда себя деть. У жены и дочери свои заботы подоспели. Люду нужно было собирать в школу. Через неделю начинался новый учебный год, и он, чтобы не мешать их сборам, укатил на своем «москвиче» на дачу. Но здесь было еще сиротливее и тревожнее, чем на городской квартире.
Днем его спасала работа в саду, и он забывался, а по ночам подступала такая смертная тоска, что он уже не мог лежать, поднимался с постели, выходил в сад. Подолгу сидел в темноте, вспоминая день за днем, а то и час за часом, как вот здесь в спорах и беседах шумели голоса его родных, серебром рассыпался смех его внуков.
Перебирая в памяти промелькнувшие дни и часы, он сидел подолгу, пока предутренняя свежесть не начинала сотрясать его тело. Закоченев, он поднимался и брел в свою комнату, забирался в остывшую постель и лежал без сна, окатываемый волнами все тех же неотступных, тревожных воспоминаний.
Иногда он не мог удержать свои мысли, и они убегали далеко в ту недоступную жизнь, когда он был вольным, как птица, человеком и еще не знал никаких табу и запретов, служебных тайн и подписок о неразглашении и других мерзостей, которые ежечасно низвергало на его голову КГБ.
Но тот чистый, не запятнанный грязью островок был слишком мал в его жизни, и Борис Иванович все время срывался с него в зловонное болото своей службы, которая отняла почти всю его сознательную жизнь. Тридцать пять лет служения неправде, выдаваемой за истину, все лучшие годы псу под хвост, и нечего вспомнить доброго, потому что и то немногое, что он считал настоящим и верным, оказалось подлым враньем и преступным деянием. Все обман и неправда, неправда и обман...
Так ради чего же он предал брата? Ради чего боролся с теми, кого считал врагами государства? Почему он так бесчестно и бесконечно долго держался за удобное ему вранье? Ведь Иван начал открывать ему глаза давно, по крайней мере лет за двадцать до того, как началось официальное, с разрешения властей, прозрение в нашей стране. А он трусливо отодвигал от себя правду. А когда Иван, видимо, отчаявшись разбудить в нем уснувшую совесть, прислал то последнее письмо об истоках бед народных, он окончательно предал брата. Хорошо, что еще не донес на него в свою «контору»...
От этой мысли Бориса Ивановича передернуло. «Но это уж слишком!» — оборвал он себя. И без этого грех его перед Иваном не замолить. Нет, на такую подлость он пойти не мог. Даже если бы перед ним был выбор между доносом и его смертью, он все равно не пошел бы.
— А может, тебя, Борис Иванович, удержал все тот же гнусный страх? Страх саморазоблачения? Столько лет молчал и вдруг явился с доносом?
— Нет! Это нечестный спор. У меня и своих грехов выше ноздрей. Я слабый, подлый, вымаран в дерьме, но не это!
— А чего ты так взвился, полковник КГБ? Может, потому, что не стал генералом, как твой дружок Петр Васильевич?
— Нет, не потому... Не стал по другой причине. По ней же и до срока в отставке.
— Ищешь оправданий? Слабое утешение.
— Не ищу, а не хочу брать чужого. И наперед знаю, что ты скажешь обо мне. Да, не смог хотя бы в конце жизни хлопнуть дверью.
— Рванулся, но оковы обрели, как говорил поэт, — стараясь развеселить себя, вслух произнес Борис Иванович. — Скрутила по рукам и ногам все та же подлая жизнь...
Когда кричал по телефону на Петра Васильевича, когда костерил своего последнего начальника, генерала Найденова, искренне верил, что наконецто вырвался из мерзких объятий своей службы. А поостыл и понял, что это никакой не бунт и даже не протест, а всего лишь истерика и глупость, которые навредят прежде всего семье, родным и всем, кто его знал как нормального человека. И он поехал на следующий день в аэропорт встречать Петра Васильевича, и принимал его и генерала Найденова на городской квартире, и знакомил их с сыном, племянником, двоюродным братом и другими родственниками. Униженно благодарил их за поздравления, приказ по управлению и адреса сослуживцев. Все было выдержано в том мерзком приличии, в каком он и прожил свою жизнь. «И нечего было ждать от меня другого. Я такой...»
«Что еще? Да, вот. В своей конторе достал всем гостям билеты на самолет. И провожал их через депутатскую комнату. И представь себе — не только для меня, но и для гостей это было нормальным. Лишь Михаил заартачился, не пошел в депутатскую: «Покурю на свежем воздухе!» Но его протеста никто не заметил. Все пошли, и билеты, и багаж оформляли в этой комнате. Как видишь, все было в нормах мерзкого приличия, как всегда...»
Мысли Бориса Ивановича, возвратившись к этой теме, от которой он все время уходил, пошли по накатанному кругу. Что же он за человек? Какой была его жизнь? И почему сейчас, когда он, казалось бы, выбыл из подлой игры и вернулся в нормальную жизнь, так и не может выбраться из мерзости?
Он выходил из комнаты в сад, подолгу сидел то на крыльце, то в беседке за пустым столом, на котором шуршали первые жухлые листья, опавшие с деревьев. Его пронимала холодная сырость, тянувшая из глубины сада, и он уходил греться в дом, а ночь все не кончалась, и мысли скользили все по тому же кругу, как иголка по заигранной пластинке. Кто он после всего? Что ему делать с собой и своей жизнью? Что дальше? Неужели вот так терзаться и гнусно доживать никому не нужную жизнь?
Он снова разделся и залез под одеяло. Согрелся, а сон не шел, его прогоняли тяжелые и нелепые мысли, они вращались, как каменные жернова, с раздирающим скрипом. Настоящие жернова Борису Ивановичу довелось видеть только в детстве на ветряной мельнице, какая стояла на взгорье, за околицей его родной Ивановки. И село, и ту мельницу давно разметала война, а тяжелые каменные жернова все вертятся и вертятся, разламывая голову.
Хоть удавись, нет сна! Тело налилось свинцовой тяжестью, а голова, проклятая голова разламывается, и кажется, нет на свете сильнее мук, чем эта бессонница. Борис Иванович лежал под одеялом с открытыми глазами и смотрел на темный квадрат окна, ожидая его прояснения.
В последнее время сон приходил к нему только с рассветом, он засыпал тогда, когда через окно в комнату начинал проникать замутненным молоком ранних предосенних туманов свет. И он лежал и ждал этого просветления.
Однако на этот раз, когда через окно начал сочиться этот предутренний свет, Борис Иванович вдруг сбросил с себя одеяло и пошел из комнаты. Он направился в коридор и по шаткой лестнице, не зажигая огня, стал подниматься к антресолям. Здесь он на ощупь нашарил ружье в чехле, патронташ и сверток со своей охотничьей одеждой.
Спустился вниз и пошел со всей амуницией с дачи. На крыльце присел на ступеньку. В четкой и какойто механической последовательности натянул на себя брюки, потом куртку, надел шерстяные носки, сунул ноги в сапоги. Вынул из чехла и собрал ружье, взял в руки патронташ. Помедлил. Зачем брать весь? Ему нужен один патрон... Нащупал в патронташе патрон с жаканом, потянул его, но тут же передумал и сунул его на прежнее место. Одернул куртку и перехватил ее патронташем, туго затянул ремень. Закинув ружье за плечо, сразу зашагал из сада.
«Теперь только не оглядываться!» — приказал он себе. Шел быстро, лишь по очертаниям дач различая дорогу из Талановки в сторону гор. Вышел из дачного поселка, двинулся напрямик к еле проступающему в серой туманной мгле горному урочищу.
Как и в его дачной комнатке, где он маялся без сна, мысли продолжали скакать по прожитой жизни, но он теперь не пытался ни сдерживать, ни выровнять их. Всю свою волю Борис Иванович направил на другое. Ему нужно не оглядываться, и не надо думать о самых маленьких из тех родных людей, которые остались там, за его спиной.
«Надо удержать себя от мыслей о дочери и внуке Алеше и не оглядываться! — твердил он себе. — Надо удержаться!»
И Борис Иванович смог удержаться.
Когда над Талановкой стало подниматься солнце, высоко в горах раскатисто грянул выстрел.
Р А С К А Я Н И Е
часть четвертая
Глава 1
Борис Иванович не долго искал то место, которое приметил давно в урочище. Здесь его не найдут…
Присел в углубление на жухлую, осыпанную бисером первых утренних заморозков, траву. Снял с плеча двустволку, аккуратно положил ее рядом и принялся за правый сапог…
Все действия его были размеренными и сосредоточенными, будто не он, а заведенная в нем машина выполняла четко и без сбоев ту программу, какую он вложил в себя в бессонную ночь.
Ночь умирала. Сейчас и он за ней… Сняв сапог потянул на себя носок и потер о штанину большой палец, запотевший от долгой ходьбы в гору. Палец должен быть сухим…
Вот и все… Ружье в руках, палец ноги угнездился на спусковом крючке теперь придвинуть ствол к левому соску груди или под подбородок и нажать…
Борис Иванович с высоты горного урочища оглядел панораму темного леса, очертания прижавшихся к нему дачных домиков Талановки. Поискал свою дачку, но не нашел.
Еще темновато.
И он стал ждать, будто этим замедлением хотел повинится сразу перед всеми родными, чьи голоса еще несколько дней оглашали выстраданное место, куда они съехались из разных концов России на его шестидесятилетия.
- Зачем и чего ждать? – заговорил в нем вечный спорщик. – Ты никогда не праздновал труса.
- Ждать восхода. Солнца…
- Страшно умирать в темноте?
- Нет не это.
- А разве не было страшно умирать твоему младшему брату Алеше в сорок третьем? Как он кричал и не хотел уходить из жизни в свои одиннадцать!
- Но ушел. А ты остался. И еще почти пол века коптил...
- Ой ли! Создал семью. Даже две. Сын. Двое внуков. Дочка-школьница во второй семье. Ей еще надо расти.
- Не жми на жалость. Это не честно. Я свою жизнь истратил…
Теперь Борис Иванович не боялся этого спора. Он добрался до намеченного места. Не отвернул, дошел. Осталось нажать на скобу, чтобы не говорил его вечный спорщик… И не надо перебирать прожитую жизнь. Она противна. Лишь в детстве яркие, солнечные дни. Там он был самим собою. Никто не управлял его жизнью.
- А родители?
- Они только направляли…
Но пришла война и все сломалось. Отец и старший брат Иван на фронте. Он в тринадцать старший… «Ты теперь, Боря, старший» – сказал отец на прощение перед райвоенкоматом.
С этого все и началось. Оборвалась его свобода. Перестал быть самим собою. Им все время управляли, все время в чьем то подчинение. До отставки… Да и потом не вырвался. Обложили, как волка. Кругом красные флажки…
Только в довоенном детстве он был свободным. Тем, каким его родили. Дальше робот. Заводимый кем-то по переменно робот!
- Сплин висельника. Неужели ничего светлого? Это же не правда! – кричал спорщик. – Будь же справедливым!
- Почему? Было и светлое. Но если положить рядом дурное и недостойное – пересилит черное… Однако страшное в другом. Я предал себя, брата, да и всю Ивановскую семью. Согласился служить Мамону. Пошел КГБ.
- Пошел не сам. Тебя выбрали.
- Но не все же шли, кого выбирали?
- Таких не знаю. Были ли они? Но моя вина от этого не меньше. И особое перед отцом. Всю жизнь, как ржавый гвоздь, в голове тот тяжелый разговор: «Если можешь, сынок, то откажись. Уж дюже поганая служба у тебя будет»
Предупреждал и Иван. «Я ведь на своей шкуре знаю, что это за люди и какая у них служба – кричал старший брат. – В этом зловонье не вымараться нельзя…»
Борис Иванович снял предохранитель, придвинул к груди захолодевшие стволы «Simson» сунул, потерявший чувствительность палец ноги в скобу спускового крючка, подвел дуло под подбородок. (так надежнее, чем в грудь) И замер.
Оглядел горизонт. За посветлевшей чертой леса ясно проступала Талановка и его дачка. (теперь он различил ее). Всходило солнце.
- Пора, - шепнул он себе и нажал на скобу…
Раскатисто грохнул выстрел и его отбросило на дно углубления на мягкую подушку жухлой травы и опавших листьев…
У Александра Иванова давно не было такого откровенного и душевного разговора с отцом. Вся жизнь на бегу и в суете. Встретились и:
- Ну, как ты сынок?
- Нормально…
- А ты, батя?
- Тоже все путем.
И говорить вроде бы не о чем. А тут Саша легонько приобнял отца за плечо, вышли во двор дачи, сели в качалку под яблоней и разговор потек сам собою. И не под пиво с креветками или под рюмку чая, что случалось по приезде сына на дачу к отцу. А так.
- Устал я за неделю, - доверился сын. – Впереди два дня сибаритства. Буду лежать, да ходить с тобой за грибами, если возьмешь?
- Возьму, я тут присмотрел личную грибную платацию... Уже опята пошли. Первая летняя волна.
- Тогда все, батя, заметано. И пусть «Бета Банк» – горит синем пламенем или процветает. Я им безопасность обеспечил. Ребят надежных подобрал… А дальше не мои заботы.
Поговорили о новой службе сына в коммерческом банке. Они теперь плодятся в разваливающейся стране, как грибы, за которыми собираются идти отец и сын Ивановы.
- Кошмар, что творится, отец. Деньги свозят из республик самолетами. В нашем офисе забиты пачками несколько комнат до потолка. Даже два туалета заняли.
- Пир во время чумы?
- Именно он, батя.
- Что же дальше?
- А Бог его знает. Надо переждать лихолетие… И вновь, приобняв отца за плечи, сын спросил дрогнувшим голосом:
- А ты что думаешь, полковник госбезопасности?
- Я в пожизненной отставке и думаю отсидеться вот здесь. – Отец обвел потеплевшим взглядом молодой сад, недавно перестроенный дом.
- А не боишься, если белые придут?
- У меня «Simson», буду отстреливаться. А если серьезно то сейчас… - он запнулся – Да и всегда в России в такое развальное время можно было спастись только в семье. Я это понял давно. Еще мальчишкой, от своих родителей. Ведь что такое настоящая семья. Это Семь Я. Семь личностей. Пять детей и родители.
- Ну, ты махнул, отец. Да где же теперь такие семьи? Только разве у черных?
- Вот они и задушат вас белых. А у твоих деда и бабки, моих родителей, была именно такая Семь Я. Война разметала всех. Остались мы с Иваном. «Истончилась нить Ивановского рода донельзя». - Говорил отец. И ведь он прав. Могла бы оборваться… - Отец надолго умолк. Смотрел невидяще и будто очнувшись: - Иван чудом вернулся с войны. Я мог тоже погибнуть вместе с Алешей. Да и потом… Война была долгой. Но кто-то уберег нас. Родился у Ивана Михаил. Потом появился ты у нас. И пошли новые ростки… Жизнь неостановима.
А моя мечта собрать всех Ивановых под этой крышей. Пусть дача будит нашим родовым подворьем.
- Почему, отец, только Ивановых? А бабушкина линия Рогачевых? Они ведь тоже нашего роду.
- И их сюда же! Мы с тобой еще один пристрой к дому сварганим. Место всем хватит.
- Ну, размечтался, батя. Однако я поддержу тебя пока наш «Бета Банк» не лопнул. Это заметано. А теперь скажи, как та думаешь отмечать свое семидесятипятилетние? Видишь, какая почетная дата еле выговорил. К тому же ты свои семьдесят замотал. Так, что давай…
- Время, сынок, не подходящее для юбилеев. Думаю в своей семье за обедом по рюмке и шабаш…
- Э-э, не пойдет. Так у нас каждый год. А надо как на твое шестидесятилетие. Собрать всю родню и устроить смотр родства. Какие с того времени приобретения и какие утраты… Надо итог подвести.
- И что ж мне после этого опять стреляться? – Вдруг, зло, прервал сына отец.
- Не понял, батя. Ты о чем?
- Да это я так. – Мрачно умолк Борис Иванович и потуплено отвел взгляд.
Сын встревоженно ждал. И отец понял, что не сможет уйти от разговора о своем тяжелом грехе. И не только по тому, что оборвет редкий настрой на одну волну с сыном, но и потому, что когда же, как не сейчас, снять с души камень своего греха. И перед кем же, как не перед сыном повиниться и покаяться…
В Бога Борис Иванович так и не уверовал. Не смог перебороть в себе атеистическую закваску, которую вливала в него все тридцать с лишним служба в органах, да и во всей жизни при советской власти.
Покаяться ему нужно перед сыном, душой родного чада, счастливо отозвавшейся ему сегодня.
У Бориса Ивановича перехватило дух, глазам стало горячо. Выровняв дыхание, он стал рассказывать сыну все о своем падении и грехе.
Все откровенно и подробно, не щадя себя, расценивая свой поступок как малодушие и трусость.
Во время рассказа сын затаенно молчал, давая высказаться отцу.
И только в конце исповеди, когда Борис Иванович сказал:
- Я нажал на спусковой крючок и чья-то рука, своей я не чувствовал, оттолкнуло ружье, и выстрел повалил меня на дно ямы… От него осталась вот эта отметина на правом ухе.- И он дотронулся до ушной раковины – Да с тех пор стал плохо слышать на правое ухо… - И совсем доверительно, почти шепотом: - Понимаешь, кто-то толкнул меня раньше…Чья то рука…
- Божья, отец. – Наконец так же тихо отозвался сын. – А ты не веришь…
Больше они не говорили об этом. Ни вечером, когда после ужина и легкой выпивки допоздна сидели вдвоем на той же качалке. Ни на следующий день, когда пошли в лес за грибами. Буд-то и не было этого для сына страшного и тяжелого для отца разговора.
Хотя каждый и думал о нем. Думали по-разному. Сын с тревогой и обмиранием. Словно увидел в отце, всегда скрытного и не доступного, еще одну пугающую бездну. Не ту бездну и скрытность, какие шли от его профессии, к ним он привык, а бездну в отцовском характере, способную поставить жизнь на роковой край.
Борис Иванович тоже думал об этой болезненной черте своего характера. Он и расценивал ее, как болезнь. Болезнь хроническую, какую надо бы лечить постоянно. И он нашел средство – врачевать свой страх перед жизнью. Лекарство это – РАСКАЯНИЕ.
Не церковное покаяние и раскаяние перед кем-то, а свое, перед самим собою, перед совестью, чтобы она не уснула или не умерла в тебе совсем.
«Но это же только слова, - Терзал его вечный спорщик, - истинное раскаяние питают и движут только дела твои»
Мысли эти накрывали Бориса Ивановича, когда он лежал в той яме, после оглушительного выстрела. Какого же дурака и труса, он тогда чуть не свалял! У него столько дел и забот на этой земле, а он хотел сбежать по заячи. И дело не только в том, что он своим бегством предавал свою малолетнюю дочь Люду, супругу Калю, сына, его семью, своих внуков и всех родных Ивановых и Рогачевых…
Ему хватило и одного предательства, вины перед братом, за которую он еще не расплатился. Так зачем еще и это? Ведь он и так в долгу, как шелку. Честные люди от долгов не бегают. Их отдают.
Тогда же Борис Иванович решил возвращаться в Москву, ближе к семье сына. И собирать под одну крышу, свой Ивановский род.
Но решить одно, а сделать другое. Еще два года ушло на завершения жития в Сибири и переезд в Москву. Сын к этому времени заканчивал второй курс Академии Генерального штаба.
В Москве тоже дел оказалось по горло. Первый год промаялись в одной квартире, той какую Борис Иванович оставил сыну уезжая к новому месту службы.
Квартира хоть и большая, трех комнатная, с просторным холлом, но ведь две семьи. Спасала Сашина комната в общежитии академии.
Каля, бунтовала. «Живем на головах друг у друга!». А Борис Иванович мечтал о загородном доме и делал все, чтобы он появился. Берег деньги, вырученные от продажи квартиры и дачи в Сибири. Были не большие сбережения от службы.
- Чего жмешься, отец? – упрекали его домашние.
А он лишь улыбался. И вот и «огорили эту дачку-развалюху» – в тридцати километрах от Москвы. Ближе не удалось, денег не хватило. Но и это благо. Москва рядом в сорока минутах езды на электричке.
Все складывалось удачно. Только жизнь в стране становилась все невыносимее… Сын из академии приносил вести, одна страшнее другой.
- Ну ладно! – кричал на сына отец. – Мою контору развалил кретин и недоделанный секретарь обкома Бакатин. А кто же гробит армию? Ведь Россия безоружной остается.
- Армию гробит другой кретин и ничтожество, кокой обещал взять Грозный за три часа, да увяз там видно на годы…
- Дело не только в ничтожестве Грачева. – Не унимался отец. – Вынули из армии скрепы КГБ, и она разваливается. – Хорошо хоть внешнюю разведку не до конца порушили. – Спас Примаков.
- Он умный и знающий мужик. – Отозвался сын.- По Афгану его знаю. А твои скрепы в армии, вот где у меня сидят! – и Саша ухватил себя за горло. – У каждого командира части такой видимый и не видимый скреп был. Да при нем дюжина завербованных стукачей. Хорошо, если еще человек в этом скрепе теплится. А если карьерист, рвущий, по свой поганой службе? – и сын так нажал на последние слова, что они пискнули. – Тогда беда…
- Так твою контору, отец, разваливать надо было! Хотя бы за то, что она пролила море Российской крови…
- Но не так же! – Вдруг опять неожиданно гаркнул Борис Иванович. – С выдачей всех секретов Америке. И всего наработанного Западу. Совсем не так!!! Ты же знаешь, что без тайной полиции не может обойтись не одно государство. А если ее нет, то оно рушится.
- Знаю, - на крик переходил и сын.
- Но у твоей конторы особые заслуги… Она не только убивала, но и растлевала души…
- Дурак ты! – пытался подавить сына отец. – Скоро поймешь с чего голоса поешь, да поздно будет!
Вот так, а то еще и с большими скандалами заканчивались их стычки. От них у каждого оставался тяжелый осадок на несколько дней, а то и на недели. В это время оба ходили друг мимо друга будто обмазанные дерьмом.
- И что же за дурной характер, - сетовал на себя отец. – Нет бы смолчать, уступить. Все на рожон, всегда против шерсти… Но и сын хорош, вспыхивает, как спичка! Характерец тоже… «Наградил батенька» - Часто говорила его мать.
Чувствуя свою вину после таких сшибок Борис Иванович уговаривал себя словами и голосом Райкина: «Надо помяхше. Помяхше надо. По-толерантнее»
Но по мягче и толератнее не получалось. Поэтому Борис Иванович так дорожил сегодняшним настроем. Он берег его и на следующий день, когда они пошли за грибами.
Отец начал разговор со спасительного юмора, который тут же поддержал сын.
- А хорошо, Сашка, что мы не стали с тобой поглупевшими полковниками.
- Там и без нас, батя, страшный перебор. Скоро армия из одних толстопузых генералов будет. Мои друзья по Афгану и академии стонут, плюнуть не куда…
Долго выбирались из дачного поселка. Всего за несколько лет их жизнь здесь новые дома далеко потеснили лес. Шли вдоль высоченных заборов: деревянных, каменных, железных, за которыми прятались уже обжиты и все еще строящиеся дома-дворцы. Каждый в причудливом архитектурном оформлении, будто их хозяева состязались, чей дом в этом за заборным параде лучше?
Такое Борис Иванович впервые видел в Чехословакии, в шестьдесят седьмом, когда вместе с войсками вошел в эту страну и где пробыл несколько месяцев. Перед возвращением дали трехдневный отпуск и отправили отдохнуть в Карловы Вары. Вот здесь вдоль каменной набережной, хрустальной горной речушки, со славянским названием Тепла, он увидел подобный парад домов и дворцов.
Рассматривая строения своего дачного поселка, который недавно был назван другим славянским словом «Русь», он видел, что многие дачи не уступают карловаровским дворцам. И это не Рублевка! Сколько же нужно было наворовать, чтобы построить такие хоромы?
Когда он говорил об этом сыну, тот гасил его возмущением не понятным ему оправданием новых русских нуворишей.
- Им надо сказать спасибо, что строят дворцы в России! Крутые покупают и строят в Испании, Швейцарии и на Канарах. Вот их и ругай.
- Ты посмотри на дачи в шесть соток, - бунтовал Борис Иванович. - Да и на наш старый угол в этой разжиревшей «Руси».
И действительно, каким же захудалым островком была та старая часть долго безымянного дачного поселка, где они шесть лет тому назад купили домик-развалюху. А ведь отсюда начала расти заносчивая «Русь». Правда теперь и этот островок, заново перекраивается и перестраивается. Но как же ему еще далеко до новой «Руси».
Наконец добрались до кромки леса.
- А не жалеешь, что с армией расстался?
- Как не жалею? Еще как жалею. Но ведь не я из нее, а она из меня вышла. С начала партия, а потом и армия… Там сочли, - и он кивнул головою вверх, - мы не нужны, раз с Америкой стали дружить…
Сын резко оборвал разговор, но, глядя на затихшего отца примирительно добавил:
- И повесил я свой мундир с двумя поплавками на гвоздь, до лучших времен…
- Думаешь, они наступят?
- Потому, как разворачиваются события, если и наступят, то не скоро. Союз развалился, а что дальше? Наши правители даже не знают, что они строят! Как попугаи твердят два слова: «рынок и демократия» Они и наладят новую жизнь. А дела все хуже. Уже и Россия трещит по швам. На Кавказе – Чечня, а в центре и Сибири – республики, после преступного призыва первого президента «заглатывают столько свободы, что скоро подавятся»…
- И что теперь?
- Думаю и ты, батя, не отсидишься. Даже если построить высокий забор. И твой «Simson» тебе не поможет. Нужно думать о другом…
- Это вы молодые думаете. А у меня другая программа. Вам с Михаилом, братом твоим двоюродным, разгребать… Раз не смогли удержаться за гриву, держитесь хотя бы за хвост.
- Правильно рассуждаешь и верной дорогой идешь дорогой товарищ, как говорил незабвенный Ильич. Ты лучше веди меня на свою грибную плантацию, а эти рассуждения мне и на службе надоели. Все, как с цепи сорвались…
- Веду, веду прямо в грибной рай.
Но, чтобы пробиться к нему, нужно обойти огромную полосу зловонного мусора, вытянувшегося вдоль опушки. Здесь проходила дорога из дачного поселка. Притормаживали шикарные иномарки и из них, без стеснения и боязни, люди несли разноцветные пакеты и мешки.
- Борис Иванович, оторопело замедлил шаг, и ему захотелось крикнуть: «Господа! Рано вы поселились во дворцах! Вам бы пожить еще в свинарниках!» Но ничего не сказал. Лишь стыдливо бросив взгляд на, идущего рядом сына, грустно заметил:
— И это тоже реалии нашей жизни…
Сын молчал, видимо, занятый своими мыслями.
«Забот у него полный рот. — Думал отец. — Прошло больше года как ушел (скорее ушли) в отставку, а все никак не найдет пристанища. Чем только они не занимались со своим другом афганцем. Там на той войне капитан Сергей Выходцев был в моем подчинении. — Шутил сын. — А этой в России, я у него… Сергей больше сечет в бизнесе. Да и начальный капитал у него».
Открыли три магазина в Подмосковье и Калужской области. Завозили туда продукты и товары из Москвы, Питера и других городов. И первые деньги, вроде бы, потекли, а потом все застопорилось. Спасая дело, Сергей Выходцев пришел с гениальной идеей: Создать не менее десятка магазинов вокруг Москвы. Крепко связать их и наладить переток товаров. И прибыль потечет рекой. Теорию эту разработал знакомый Сергея — ученый-математик. Она по его утверждению уже обогатила десятки бизнесменов. Вложили заработанные деньги еще в пять магазинов… На этом торговый бизнес лопнул. Пришлось продавать по дешевке магазины тем местным торгашам, которые в них работали. Они же и разорили эти магазины.
Неудача научила сына и его друга одному мудрому правилу: «Не вкладывай деньги в дело, которое ты лично не сможешь проконтролировать». И друзья решили потратить остаток капитала на бизнес в Москве. Здесь хотя и конкуренция сумасшедшая, но все рядом под рукой. У Сергея связь с московским афганским братством давняя. Они помогли и советом и деньгами. Предложили в центре столицы взять в аренду два фотоателье. Главный доход в них не от фотографирования, а от печатания пленок «Кодак», которые со страшной силой понес московский люд, вооружившись диковинными иностранными фотокамерами.
В новый бизнес, как с моста в воду! Прикупили современное зарубежное оборудование. Поправили и украсили броской рекламой фасады ателье, пригласили толковых мастеров фотодела. И машина рванула с ходу, да так, что за несколько месяцев работы расплатились с афганцами, стали подумывать если дело пойдет так, то через годок можно выкупить у тех же афганцев эти ателье и открыть пару новых.
У сына появились деньги. Они позволили начать перестройку дачи-развалюхи. В начале думали обойтись ремонтом, а сын настоял на перестройке. Он же прикупил пустующий рядом участок и разросшееся подворье, как заявил сын: «потребовало уже не дачки, а загородного дома, о чем и мечтал батя».
И еще не один год ушел на то, чтобы появилась дача-дом в два этажа с огромной зимней верандой, которую все сразу окрестили банкетным залом. Намечали построить баню с бассейном, а рядом домик для гостей, гараж, хозблок и прочее.
Пока текли деньги, многое делалось, но еще больше мечталось. И вдруг все оборвалось. В братстве афганцев начались такие кровавые разборки, что полетели головы. Руководил всем безногий старлей по кличке «Марат». Озлобленный на всех и вся, жестокий тип, обрубок человека, не щадил никого, ни своих афганцев, ни чужих, кто им мешал грести лопатой деньги.
С такой жестокостью Александр Иванов сталкивался только в Афгане и Чечне, когда был там в командировке от академии. Лишь там душман мог взять человека, со связанными за спиной руками, за волосы, поставить на колени и, как барану, перерезать горло. Перерезать и ждать, пока ему под ноги стечет вся кровь из мучившегося в судорогах врага.
Но там шла война. И люди должны были убивать друг друга. А уж как, - зависело от попранной войной совести каждого. А здесь, у себя дома, со своими соотечественниками мог поступать так только озверевший получеловек.
Таким и был Марат. Когда Сергей привел Иванова в роскошный офис братства, и ввел в кабинет Марата, Саша вздрогнул сначала от безвкусицы, с какой была расставлена в огромном кабинете дорогая итальянская мебель, а потом от самого хозяина, восседавшего за неимоверно громоздким и нелепым столом, уставленным ценными безделушками, какие, видно, дарили ему те, кто переступал порог этих хором.
Сергей тоже настаивал идти к Марату с подарком, но Саша наотрез отказался. «Отнесешь сам! И в другой раз!- строгим и не терпящим возражения командирским голосом старшего по званию приказал он Выпрыжкину. И тот, видно, вспомнив Афган, по-военному вытянулся и смолк.
Беседа с Маратом была недолгой. Говорили только о деле, придуманном им же для знакомства с генштабистом. Он так и сказал Сергею: «Веди ко мне своего генштабиста. У меня к нему дело». Однако, при встрече даже не вспоминали Афганистан. Марат ощупывал гостя стальным и одновременно обволакивающим взглядом, и в его колючих, на мгновения застывающий зрачках, Иванов не смог ничего прочесть, кроме желания: «А какую я выгоду могу извлечь из этой залетевшей к нему птицы?»
Оценив, что самую малую или никакой, Марат свернул скучную беседу. Выехал на своем роскошном стуле-качалке с той же нелепой позолотой, что и мебель в кабинете, и стал прощаться. Подал вялую, безвольную руку уставшего человека, сказал дежурные слова «рад был познакомиться», и еще что-то.
Короче, визит не удался. Так и расценил его бурливший энергией Сергей Выпрыжкин.
- Не понравились вы друг дружке. – Уже в машине сказал он. – Что ж, будем заходить с другой стороны. Марата нам в нашем деле не обойти…
А месяца через полтора Сережа Выпрыжкин погиб. Погиб в потрясшем всю страну теракте на кладбище, где хоронили в закрытом гробу взорванного в машине крутого бизнесмена-афганца.
На похороны собралось почти все начальство афганского братства. Поехал Сережа и звал с собой Сашу. Но тот, узнав, что на похоронах будет Марат, и нужно идти на поминки, заказанные в одном из дорогих ресторанов столицы, отказался.
Отказался, точно шкурой почувствовал беду. Так с ним случалось в Афганистане. Как и сейчас, будто сверху, кто-то нашептывал: «Не входите в этот кишлак. Там засада». И он обводил своих бойцов-десантников. А другие шли напрямую и гибли.
Взрыв на кладбище был такой силы, что погибло почти все начальство «братства». Тела собирали по кускам, и многих, в том числе и Сережу, определяли по ДНК.
Среди выживших оказался и Марат. Его роскошное кресло-качалку только подбросило и перевернуло. А сам Марат отделался легкими ссадинами.
Говорили, он не был в похоронной колонне, а ехал поодаль. «Это и спасло ему жизнь» - утверждали одни. Другие: «Уберегло от обвинений в организации теракта».
Нашли то место, откуда управляли взрывом. Криминалисты определили его мощность и собрали сотни других улик, а кто был главный заказчик, так и не определили.
Через год был суд. Судили мелкую сошку, исполнителей. Марат был в свидетелях, как потерпевший, давая показания. А в кулуарах шептались: «Это он все устроил! Но как же его судить? Он и так обижен судьбой. Обрубок. Полчеловека…» «Да и если бы была у него корысть подняться на самое высокое место в «Братстве», - судачили все те же злые языки, - а так ничего не выгорело. Бизнес его тоже пострадал».
Люди у нас сердобольные, не злопамятные, скоро забыли о Марате.
Но Иванов не забыл. Он уверовал: его друга и компаньона убил подонок Марат. Понимал и чувствовал это каким-то шестым или десятым чувством. И тут же решил: «Надо обрывать все связи с преступным «братством». Есть же и настоящие афганцы. И не только те семьдесят тысяч. Ох, а не больше? Их могилы во всех городах и почти во всех поселках и деревнях бывшего Союза. Есть же и среди живых, и их большинство настоящих, кто не предал боевое братство. А от этих «братков» подальше. И Бог с ними и их «большими деньгами». Себе дороже…
Так рассуждая, Иванов вдруг вспомнил ту неудавшуюся беседу с Маратом, и зацепился за последнюю его фразу: «Как ты смотришь на охрану бизнеса? И на то, чтобы вдохнуть в нее афганский дух?»
Тогда ему не понравились слова об афганском духе, Марат вкладывал в них свой грязный смысл. И Иванов ответил:
- Да, нет. Я ведь боевой офицер, и с охраной никогда дел не имел.
Сейчас же, когда он решил рубить с «братками» и завязать с бизнесом, почему бы не эта работа? Много его коллег-военных уже нацепили на себя странную полувоенную форму и служат. И не мало получают. А если устроится в солидное частное или госпредприятие, скажем, в какой-нибудь полугосударственный акционерный банк, то можно зажить безбедно.
И Иванов стал наводить через коллег справки, где можно найти такую синекуру. Выяснилось, что он опоздал. Все теплые места заняты. В охране служит чуть ли не миллион рабочего люда.
Товарищ по академии, с которым они близко сошлись, в Чечне служил в крупном банке и был его акционером. Он и порекомендовал Иванова в «Зета Банк» Советское позвоночное право сработало и при капитализме. Его приняли, сначала на три месяца с испытательным сроком. Банк мощный, с отделениями по всей стране. Вот и мотался Иванов все эти месяцы по регионам и писал записки и докладные, что и где надо сделать для улучшения его службы.
Помогла военная краткость в изложении. Докладная не больше странички, каким бы ни был сложным вопрос. Его этому научила армия и академия.
Через лес шли по примеченным Борисом Ивановичем тропкам, обходя заросли кустарника, и поваленные ветром и старостью деревья. Зорко осматривая полусгнившие палые березы, он не пропускал и те старые, какие еще изо всех сил держались корнями за землю-матушку.
- Именно на них, - весело учил сына отец, - прорастают первые опята – дружные ребята! Через недельку-другую они слезут с деревьев, и их надо искать в траве. Но больше всего этот удивительный по силе роста гриб любит старые, тронутые тленом пни. Так что ты, Саша, зри в оба!
Борис Иванович давно постиг эту немудреную грибную науку, и вел сына к царству пней. Он уже не докучал ему разговорами, а лишь бросал в его сторону любящие отцовские взгляды и вместе с ними посылал сыну теснившие грудь стариковские нежность и любовь.
В лесу было душно и жарко, донимали комары, хотя перед выходом с дачи, Коля отца и сына обрызгал антикомарином. Сам же Борис Иванович для утоления жажды бросил в пакет кулек слив, какие только начинали поспевать в саду. Отец уже дважды показал этот кулек сыну, но тот отрицательно покачал головой, занятый своими мыслями.
«Боже! Как же хорошо на душе, оттого что рядом родной человек! Даже, если он молчит, и ему не до тебя. Аж слеза прошибает!» «Стариковские слюни! - оборвал себя Борис Иванович. - Хорошо, что их не видит сын. Он не любит эти «телячьи нежности» (его слова!)
И друг вышли на освещенную полдневным солнцем поляну. На поляне единственный высокий пень, и его сплошь, густой щеткой покрывали золотистые опята. Их заметил идущий впереди Саша и ошалело закричал:
- Батя! Смотри какая красотища! – И, сорвавшись с места, высоко прыгая с ноги на ногу, как он это делал в детстве, улюлюкая, заголосил: - Кра-со-о-ти-и-ща!
Борис Иванович шел, не спеша, любуясь задором сына. Пожалел, что этого не видят его сыновья, а дедовы внуки - Иван и Алеша. Как он звал их вчера на дачу. Но в семье сына такой дурной расклад: если родители из дома за порог, то выросшие дети в городской квартире собирают шалман друзей. И ничем это не остановишь. Таня, их мать, пыталась, да только нервы надорвала. Одна отрада – маленький Мишута! Воспитание детей Саша переложил на плечи жены. «Ты ведешь дом. Я обеспечиваю семью материально».
Борису Ивановичу это претило страшно. Но как только он брал сторону невестки, начинал выговаривать сыну, скандал в семье разгорался пожаром.
Как же смело и здорово поступили Саша и невестка, когда в сорок лет, и в такое лихое время решились на третьего ребенка. Мечтали о дочери, а родился сын. И теперь три богатыря в семье! А у деда – три внука!
Борис Иванович подошел к замершему перед пнем сыну, и в наигранно-приказном тоне бросил:
- Бери нож и режь!
- Да как же, батя, такую красоту?
- Режь! Мы пришли за грибами! Тут будет еще и не такая красота... Вон там за кустарником пойдет старая вырубка, так там их море...
А сам тоже любовался золотым гребнем, крепких, на толстых в палец ножках, опят.
- И, потом, учти, красота эта недолгая. Всего неделю. От силы – две. Самая короткая у них жизнь из всех здешних грибов. Видел, как в океане могучая и часто одинокая катится волна? Вот и опять – такая же мощная волна. Одна – летняя, а осенней может и не быть. Зависит от погоды в году. – И, видя, что сын все еще стоит в столбняке перед пнем, прикрикнул: - Так что доставай нож и режь! И приходи ко мне на вырубку.
Когда сын появился на вырубке, отец заканчивал «обработку» огромной павшей березы, и у него чуть не до верху был заполнен объемистый целлофановый пакет. Еще дома, когда Саша достал из сарая запылившуюся без дела большую плетеную корзину, отец сказал:
- Оставь ее. В лес удобнее с пакетами. С ними легче и сподручнее через кусты. И, потом, в них насыплется палый лист и хвоя.
Подняв на сына гордое в испарине лицо, Борис Иванович пристрожил:
- Ты чего застрял? Я уже тут надорвался...
- Да я, батя, нашел еще два таких пня. – И тряхнув своим, до половины наполненным пакетом, спросил: - Что ж мы с ними будем делать?
Отец, будто не слышал, и в том же шутливом тоне приказал:
- Иди в конец березы. И начинай резать только шляпки. Конечно, это грибное хулиганство и разврат... Но иного у нас с тобой выхода нет. – И, помолчав, серьезно добавил: - Ты что думаешь, они так и будут стоять и ждать нашего другого прихода? Да тут грибники сметут в миг! Не те, что у нас за высокими заборами. Они в элитных магазинах польские шампиньоны и китайские маринованные грибы покупают. А эти сметут москвичи с электричек. Завтра же, если пронюхают про это место. Они бродят здесь стаями. Так что мы обязаны загрузиться под завязку. Сегодня, как говорил твой дед Иван Порфирьевич Иванов: «день кормит год». Помнишь его?
- Да где мне помнить? Три года было, когда уехали. А на следующий год его не стало.
- Все равно должен помнить. Он тебе, каждый раз когда с работы приходил, мороженку приносил. Ты выбегал на улицу и блажил: «Мороженку несешь?» «Несу, несу» - отвечал дед.
Меньше чем через час Ивановы нарезали по два объемных целлофановых пакета, и тут же на пнях присели перевести дух. Борис Иванович счастливо выпростал из кармана куртки пакетик со сливами. Именно счастливо, по двум причинам. Наконец-то они оторвались от азартной, в неудобной позе, все время на корточках, работы. Конечно, работы! Он так и считал! А теперь в этом убедился и сын, вытирая скомканным платком лицо, он стонал:
- Ну, запалил ты меня, бата! Прямо на сладкую каторгу попал. Спину разломило, а оторваться нельзя...
- А вот и награда за тяжелый и честный труд! – Передал отец сыну пакет со сливами. Хотя, какой честный? Грибным разбоем занимались. Резали только шляпки...
Устало принявшись за недозрелые сливы, Саша спросил:
- И что мы с этим добром делать будем?
- Сначала его надо донести до дому. А в каждом пакете не меньше пяти-шести кило. Но это начальный вес. А в конце дороги они потяжелеют вдвое, и оторвут нам руки. А, когда принесем, найдем, как распорядиться. – Борис Иванович, отдышавшись, продолжал. – Нормальные грибы заморозим в «Розенлеве». А шляпки замаринуем! Каля делает такой маринад – пальчики оближешь! Но это еще почти на день работы. Их же еще надо перебрать, промыть, просушить. Хлопот много, зато зимой кайфовать будем!
Этот разговор Ивановы вели уже по дороге домой. Борис Иванович оказался прав. Пакеты тяжелели стремительно с каждой сотней шагов. Они шли теперь не по просекам и тропкам, а напрямик, чтобы сократить путь. Настоял Саша.
- Вышло себе дороже. – Ворчал отец. – Сорока прямиком летает, а дома не бывает. Я ж тебе говорил. Упрямый, как баран.
- Давай, я понесу один твой! – Рвал из рук отца пакет сын.
Отец не давал, а сын рвал. И порвалась квелая ручка. Грибы рассыпались. Ивановы разругались вдрызг. Отец кричал:
- Бросай к чертовой матери эти грибы!
А сын, с зубовным скрежетом:
- Нет уж! Донесу! – И, выхватив поясной ремень из брюк, стал обвязывать петлей порванный пакет.
Да сделал так ловко, что пакет за эту петлю накинул на плечо, и в руках у него остались только два пакета. Однако, день был окончательно испорчен. Остаток дороги шли молча, сторонясь друг друга. Сын впереди ломил через заросли высокой травы и кустарника, а отец, задыхаясь, не поспевал за ним. Наконец, Борис Иванович отстал.
Ивановы пришли на дачу порознь, вызвав у ожидавших их к позднему обеду жен переполох.
- А где отец? – Тревожно спросила супруга Саши Татьяна, и видя злое лицо мужа, упавшим голосом добавила: - Опять разругались...