Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
«ВРАГ НАРОДА»
Поехали на озеро, к рыбакам. Варили уху и разговорились. Рассказывал Иван Тимофеевич Волков. Высокий, подтянутый, лицо интеллигентное, умное. Глаза живые, ощупывающие, спокойные. Неторопливо берет сигарету, задерживает в руке, смотрит и ждет. Разговор поворачивает к предвоенным годам репрессий. На мой вопрос пожимает плечами, смущенно улыбается.
— Думаю, причиной была наша гражданская незрелость. Люди хотели выслужиться, заработать внеочередные звезды... то есть кубари и ромбы в петлицы. Меня арестовали в 1938 году. Был объявлен фашистским шпионом. Задавались такие вопросы: «Когда и кем были завербованы? Какие цели ставили в своей борьбе с советской властью? Кто твои сообщники?»
Этот трафарет, видно, для всех, независимо от ранга арестованного. Обзывали всех тоже, наверно, одинаково. Надзиратель глядел в глаза и кричал: «Встать, фашистская морда!»
Мучили, лишали сна, не давали ложиться днем, а ночью вызывали на допросы. Следователи менялись, а ты один. Это называлось конвейером. Вы знаете. Человека, попавшего на него, — а такие допросы устраивали практически всем арестованным — изматывали, и уже к концу недели многие теряли контроль над собою. А потом ведь были и другие способы выбивать нужные показания. Меня, скажем, сажали на высокий табурет. Ноги не достают до пола, а на сиденье по диагонали прибита острая рейка. Сидишь на этом насесте, а тебе задают дикие вопросы... Одни и те же.
В процедурах истязаний участвовала медицина. Ведь все сводилось к одному — сломать волю арестованного, и медики помогали следователям.
Уже через час сидения на «спец-табурете» на заднице — кровавый рубец. Если ты не выдерживаешь, падаешь на пол, тебя избивают, поднимают — и опять на «спец-табурет».
Было и еще одно приспособление для пыток — «спец-тумбочка». Загоняли человека в узкую тумбочку с высокими подлокотниками. В подлокотники набиты иглы. Допрашиваемого держали там по несколько часов. Следователь дремлет за столом или задает всё те же вопросы, а ты с поднятыми на весу руками стоишь. Как только руки падают, они напарываются на иглы, и все заливается кровью. А следователь кричит тебе: «Отвечай, фашистская морда! Отвечай!»
Конечно, следователи выполняли свою работу с разным усердием, но у всех у них была одна задача — любыми способами выбить нужные показания. Я добрых следователей не встречал. Допускаю — они были, но прижиться в этой системе не могли.
Думаю, что средства и орудия выбивания показаний придумывались в каждом регионе свои, но была, видно, и общая методика для всех. Тот же конвейер допросов, лишение человека сна, пытка ярким светом, голодом, жаждой и тому подобное. Это применялось везде, а вот «спецприспособления» вроде табуретки и тумбочки — наверное, местные изобретения...
Меня, как секретаря заводского комитета комсомола, причислили к правотроцкистскому блоку. Передо мною был арестован секретарь горкома комсомола Балхаша товарищ Зеленый. Он дал показания, что емуде секретарь ЦК ВЛКСМ (сейчас забыл, у него еврейская фамилия, и работал он при Косареве) передал поручение связаться с секретарем комитета металлургического завода в Балхаше, то есть со мною, и получать шпионские сведения. Вот такой дикий наговор. И в этой несусветной глупости я должен был признаться.
Истязали меня несколько месяцев здесь, в Казахстане. Я не признавался. Молодой, здоровый, а главное, шибко идейный был. Верил в справедливость власти, считал свой арест происками настоящих врагов народа, которые оклеветали меня и других преданных советской власти людей. Решил держаться до конца, и держался...
Кончилась моя казахстанская эпопея, и повезли нас в Москву, на Лубянку. А там все началось заново, с еще большим, уже столичным размахом и усердием. Но время, видно, у них поджимало, потому что допросы шли в какомто сумасшедшем темпе. Раньше штурм допросов, избиений, а потом перерыв, чтобы ты «все обдумал и давал показания». А тут без всякого передыха. Допросы, избиения, допросы...
А потом делают очную ставку. В комнату, где допрашивали, ввели нашего секретаря горкома Зеленого. Я еле узнал в этом измученном, жалком человеке «настоящего врага народа» и своего врага. Да и узналто, наверное, потому, что следователь назвал его фамилию. Только ввели его — и сразу вопрос:
— Гражданин Зеленый, вы подтверждаете свои показания относительно Волкова?
— Да, — кивнул Зеленый, и его сразу повели к двери.
Он исчез, а я все еще в какомто шоке, смотрю ему вслед. В глазах картина, как он еле перебирает ногами. А ведь какой был... И мой гнев против этого «настоящего врага народа» дрогнул. Думаю, сломали парня. Будет и со мною такое... Что ж делать? Может, всё подписать и кончить эти бессмысленные муки?
Однако, когда следователь, криво улыбаясь, спросил меня: «Ну, теперь ты будешь признаваться, фашистский выродок?» — я вдруг заорал: «Нет! Нет! Не буду!»
Закричал, видно, больше от отчаяния, чем от страха. И это спасло меня. Следователь так ударил меня кулаком в правое ухо, что хлынула кровь: лопнула барабанная перепонка.
Меня положили в тюремную больницу на два месяца. А когда я вышел из нее, в органах уже началась пертурбация. Ежова сняли, и к нам, арестованным, отношение изменилось. Наш секретарь Зеленый на суде все отрицал. Его освободили.
А меня отправили опять в АлмаАту. Здесь вновь возобновились допросы. Следователи стали уговаривать подписать уже другие показания. Помню, один из них особенно настойчиво уговаривал:
— Мне жалко тебя, парень. Ну чего ты упорствуешь? Подпиши, и тебе дадут всего три, ну, от силы пять лет. Отошлют тебя на БеломорскоБалтийский канал, будешь руководить бригадой. И заживешь ты там кум королю. Ну давай, чего ты упрямишься? Многие уже подписали, и для них все окончилось. Живут как боги там, на стройке...
Но я держался. Думал: раз уж я на Лубянке устоял, то и здесь не сдамся. И не подписал. И меня отпустили...
Вернулся на свой завод. Встретился с Зеленым, тем, кто меня оклеветал. Даже теперь тяжело об этом вспоминать. Смотрит на меня виновато, а потом сказал: «Не мог вынести мучений... Что требовал следователь, то и подписывал».
Не помню, что ему ответил на это. Может быть, даже ничего. Молчал. А все равно встреча наша была тяжелой, хотя я и не судил его строго.
Сколько Борис Иванович выслушал таких рассказов! И не только через стол, выполняя служебные обязанности. А вот так же, как Ивана Тимофеевича Волкова, которого встретил в этом казахском городе медеплавильщиков, на том же заводе, где его арестовывали и где он работал всю жизнь. Встретился сначала по службе, а потом уже, как товарищи, провели выходной день на озере, на заводской базе отдыха.
Те беседы, что шли по службе, запротоколированы и находятся в папках личных дел, на них надписи «Совершенно секретно», а на некоторых и «Хранить вечно». Документы с последней надписью пишутся на специальной бумаге, с особыми водяными знаками. Бумага не подвержена времени и, как уверяют специалисты, действительно может храниться вечно. Хотя, конечно, никто не может представить себе, что такое «вечно». Смертным трудно это понять...
В той многолетней работе ему выпала редкая возможность сравнивать рассказы потерпевших и тех, кто их истязал. Борис Иванович даже сейчас не хотел называть их «жертвами» и «палачами». Так могут говорить люди, которые смотрят на народную трагедию со стороны. Да и не поворачивался у него язык называть своих старших коллег, следователей, оперативных работников, у которых, как и у него, семьи, дети, внуки, «палачами». Многим из них пришлось испить чашу жертв, и когда Борис Иванович заговаривал с ними о том времени, то почти все уходили от разговора или отделывались обычной фразой: «А что поделаешь, выполнял приказ», «исполнял служебный долг». Были и такие, которые искренне верили, что делали нужное партии и народу важное государственное дело. Да он и по себе знал, что без этой веры в его конторе работать было немыслимо. Среди его сослуживцев было немало и таких, кто не только не чувствовал за собою и тени вины, а и считал происшедшее на ХX съезде контрреволюционным «переворотом Хрущева».
Этими людьми чаще всего были те, кто находился при Сталине в его окружении. Все они удивительно напоминали ему «заклятого друга» Петра Васильевича. Иногда Борису Ивановичу казалось, Иван был прав, когда говорил, что за годы сталинского режима был выведен особый тип людей со своеобразным складом психики и мышления. Главным в них было бездумное выполнение любых приказаний и животная преданность тому лицу, от имени которого они отдавались. Этих людей больше всего любил Сам. И не зря, когда Хозяин умер и началось его разоблачение, все они так возненавидели Хрущева. И не только потому, что тот испортил им карьеру, а и потому, что искренне считали: Хрущев предал своего Хозяина, а предателей надо уничтожать.
Предал он из личных, низменных побуждений. О других побудительных причинах, скажем, идейных, при них нельзя было и заикнуться. На Хрущева тут же выливался ушат помоев, причем с такими подробностями из его личной жизни, что и возразить было нечем.
Борис Иванович и сейчас хорошо помнит, как они, крепко выпив в ресторане, вдвоем с сослуживцем возвращались в гостиницу по московским улицам и заспорили о Хрущеве. Это было после его снятия, и тогда таких споров было много. А они были вдвоем, без свидетелей, не в помещении и в выражениях не стеснялись.
Ругая последними словами Никиту, сослуживец вдруг заговорил, что тот разогнал всех истинных ленинцев из Политбюро, назвав их антипартийной группой.
— Кого защищаешь? — крикнул Борис. — У них руки по локоть в крови. На списках арестованных помимо двух букв В. М. — высшая мера — и Молотов, и Каганович, и Маленков, и все другие еще писали матерные слова. Садисты!
— Сволочь и сука твой Хрущев. Мразь! — взъярился сослуживец. — Ты говоришь о списках, а Никита без всяких списков отдал приказ расстреливать на Украине политических заключенных, когда отступали. Я был в сорок первом там и точно знаю о расстреле пяти тысяч. Думаю, были и еще... Такой же подонок, как и другие.
Тогда Борис, пораженный этим фактом, прикусил язык и слушал своего сослуживца, уже не перебивая. Тот был старше его лет на пять, прошел фронт, официально стал служить в КГБ после войны, но, видно, оказывал услуги их «конторе» и раньше.
Люди, боготворившие Сталина, проявлялись по-разному. Можно было знать человека в течение нескольких лет, много раз выполнять вместе одни операции, но что делал этот человек раньше, какой он работой занимался до тебя, ты никогда не узнаешь и интересоваться этим не должен. Если он сам тебе этого не говорит, то молчи и ты.
Особая манера поведения в кругу сослуживцев была у работников «девятки» — Девятого управления КГБ, которое обеспечивало охрану Кремля, ЦК партии, Совмина и других объектов. Некоторых из них Борис узнал через Петра Васильевича. Он знал там всех высших офицеров, и все знали его. С другими Иванова сводила совместная работа, чаще всего при обслуживании крупных зарубежных правительственных делегаций, прибывавших в нашу страну. Тогда дел хватало сотрудникам всех управлений.
Любопытная встреча с человеком этого совсем не редкого типа среди его сослуживцев у Бориса произошла неожиданно и не на службе. Это случилось в компании близкой подруги его жены. Подруга праздновала сорокалетие. Народу было много. Пришли и такие, которые встретились здесь впервые. Борис тогда «жил в миру» как инженер «с почтового ящика», каких в каждом большом городе не один и не два. Говорить об этих людях было не принято. Стоило его жене упомянуть, что муж «с ящика», или даже на прямой вопрос любопытствующего многозначительно промолчать, как тот сразу умолкал сам, и никто больше не интересовался, кто ее муж, а с ним, Борисом Ивановичем, в компании не заговаривали о работе. Так было и на этот раз.
Вот как он описал встречу с этим человеком в дневнике.
РАССКАЗ СТАРОГО ЧЕКИСТА
В застолье его реплики остро пронизывали бестолковщину разговоров подвыпившей компании, которая уже утратила способность слушать когото одного, а распалась на островки. Особенно резкие его выкрики жена обрывала властным: «Семен!» — и старый чекист умолкал, но ненадолго.
Пил он наравне с молодыми, но пьянел мало, а только все гуще наливался непонятной злостью против всех сразу. Сидевшие рядом перестали поддерживать с ним контакт, и он обращался теперь только ко мне. Это произошло после того, как я миролюбиво согласился с его тривиальным утверждением, что раньше все было проще и молодежь почитала старших.
— Конечно, проще! — благодарно повернулся он ко мне, решив, что наконец нашел себе собеседника. — Разве они вот так бы спорили? Да они бы...
Строгий взгляд жены оборвал его фразу, и он, нависнув над столом, перешел на доверительный шепот:
— У нас ведь нужных людей ценить не умеют. Если начальство решило, что ты не нужен, то всё! Меня выбросили, как щенка! — Он сжал в руке рюмку, скрипнул зубами, и жена бросилась к нему:
— Семен! Опять начинаешь?
— Да, — вдруг взвыл чекист. — Выбросили, как выжатый лимон. Вышвырнули, когда я был еще молодой, когда все мог и все умел... А меня на помойку... — зашептал он опять. — Как я не спился? Двадцать пять лет в поездах, по вагонамресторанам ревизором. Что меня спасло, одному Господу Богу известно...
Он уже говорил спокойнее, словно рассуждая сам с собою, и его жена не стала прислушиваться к нашему разговору.
— Это она спасла меня, — наклонился к моему уху чекист, когда жена поднялась из за стола и покинула нас. — Она добрая, заботится. — И вдруг без всякого перехода сказал: — Посадили врачей-евреев. И все евреи в мире поднялись. Один умер. Было их два брата, оба врачи. Открыли форточку, была зима, и он умер.
— Профессор Вовси? — спросил я.
Чекист удивленно посмотрел на меня, но не ответил. После долгой паузы продолжал, перескочив на другой регистр в своем рассказе:
— Так вот, после еврейского дела всех нас, старых чекистов, начали распылять. А все потому, что Самого не стало и не успел он им хвост прищемить. После кампании с врачами готовились выселять их всех. Но они вывернулись. Ходили слухи, что и Сталина они извели. Да я не верю. Берия все в руках держал, а он их тоже не жаловал. А потом Никита и его сковырнул. И начали всех нас распылять. — И вдруг опять повысил голос. — Я людей на тот свет не провожал, подлостей не делал. А меня на пенсию. В тридцать восемь, как балерину... Нет, со мною все хорошо. В партии оставили. А других...
Потянулся к бутылке, налил в рюмки. Мы выпили. Он успокоился и както загадочно, улыбнувшись, спросил:
— Хочешь, расскажу, как я вез Власова из Берлина в Москву? — И, не ожидая согласия, продолжал: — Так вот. Кончилась война. Устали. Хочется отдохнуть душой. Пьем, конечно, водку, вино. Победители. Сидим мы както вот так, а мне не мой начальник, а из другого отдела говорит:
— Слушай, Семен, мы хотим тебе одну работу важную поручить.
— Пошел к черту, — отвечаю. — Не хочу. Устал.
— Чудак, побываешь в Москве, увидишь своих. И поездка всего на дватри дня...
Меня задело. Оказывается, надо везти в Москву предателя Власова. Ну, я и согласился. Инструкции самые строгие. Если арестованный убежит или чтолибо с собою сделает, мне и моему напарнику, тоже капитану, Косте Иконникову — расстрел. Ну что ж, раз согласился, надо выполнять...
Прибыли мы с Костей на аэродром. Самолет готов, летчики в кабине, а нашего подопечного еще нет. Потом влетают на летное поле машины. Из одной выводят высокого худого человека в полувоенной форме. Полугалифе, сапоги, френч какойто непонятный и фуражка с пятнышком от сорванной кокарды. Позже я узнал, что эту странную форму придумал вроде бы себе сам Власов, потому что не хотел носить немецкую форму. Гитлер приказал обмундировать РОА в немецкую форму и разрешил только кокарду старой русской армии.
Взяли мы этого человека под руки — и в самолет. Я не маленький, во мне сто восемьдесят, а Власов прямо каланча, на голову выше меня. В нем, оказывается, сто девяносто шесть. Костя ему по плечо. Стиснули мы его с двух сторон, и летели вот так. — Ухватив меня за руку повыше локтя, он крепко притиснулся. — Вот так! Всю дорогу! Знаю, что враг, предатель, а все равно какойто мандраж перед ним. Может, оттого, что молчал все время, а когда человек молчит, от него какая-то сила исходит. Даже по имени и отчеству хотелось назвать. Андрей Андреевич! А нельзя. Инструкция.
Первая посадка — в Дрездене. Прилетели. Город разбит в щепы. Одни развалины. Власов посмотрел и сказал всего четыре слова: «Так и должно быть». Это, кажется, и все его слова, какие он сказал за весь перелет. А приземлялись мы еще и в Минске. Такой же разбитый город, как и Дрезден. В дороге Власов у нас несколько раз знаками просил закурить. Мы ему давали немецкие сигареты-гвоздики. Мы молчали, как глухонемые. Нам не положено с ним говорить. Так и летели два дня молча, обнявшись.
Прилетели в Тушино. Сдали его, перекрестились, и я поехал к матери. Конечно, радость. Как снег ей на голову свалился. Мать расспрашивает, как я оказался в Москве. Улыбаюсь. «Да привез тут одного». — «А кого?» Говорю: «Завтра узнаешь». А сам думаю: завтра про Власова сообщат по радио и в газетах. Была во мне такая уверенность почему-то...
А сообщения не было ни завтра, ни послезавтра. Сообщили много позже. Власова судили и повесили.
***
Дальше он рассказывал об Абакумове. Говорил о нем с какойто особенной заинтересованностью, как говорят о людях, которых хотя и не любят, но ценят.
— Это был высокий красавец-мужчина. Окончил он, кажется, Институт стали и сплавов и, кажется, сразу был взят в органы.
Очень неглупый, однако по натуре служака, умеющий угодить начальству. Работал много. Даже обедать не ходил, все сидел у себя, чтобы всегда быть у начальства под рукою. Вечерами засиживался тоже дольше других. Однажды вот так он задержался в управлении. Уже никого не было, а он все работал. В это время шел начальникгрузин, кого-то разыскивая. Открыл дверь.
— Вы кто?
— Следователь, — вскочил Абакумов.
— А где другие?
— Ушли на отдых, домой.
— Хорошо. Тогда срочно закругляйтесь. Поедете со мною в Ростов. Через час поезд.
Выехали они по личному заданию Сталина. Там произошло ЧП. Местные органы переусердствовали с арестантами, а главное, видно, не смогли нейтрализовать Шолохова. Тот, наверное, дал телеграмму Сталину, а может, позвонил и сообщил, что они там натворили. Сталин приказал этому начальнику-грузину срочно разобраться. Отсюда и спешка.
Приехали они. Шолохов уже успел улизнуть в Москву. Многие здесь были расстреляны, другие ждали... Грузин навел там порядок, и ему помогал молодой Абакумов. Вернулись они героями. О своей работе доложили Сталину. Тот остался доволен. Узнали, что в Москве уже неделю сидит в гостинице Шолохов. Дожидается приема у Сталина. Только после этого доклада Сталин и принял его.
А с Шолоховым конфуз приключился. Сидел он в гостинице, долго ждал приема да с отчаянья и выпил. Обедал и выпил, а тут приехали за ним от Сталина. Ну, доложили Самому: «писатель выпивший».
Начал Иосиф Виссарионович строго:
— Товарищ Шолохов, нам известно, что вы сильно выпиваете.
— С такой жизни запьешь, товарищ Сталин.
Сталину понравилась находчивость Шолохова. Смягчился.
— Ну, что там у вас случилось?
Тот стал рассказывать.
— Мы всё знаем. Головотяпов уже наказали. Ваше начальство освобождаем.
Ну, и освободили вешенских секретаря райкома и председателя райисполкома, а тех, кто повыше, уже расстреляли.
Да, я начал тебе про Абакумова. Так вот, он после этого ростовского дела и приема у Сталина пошел в гору. Стал пользоваться неограниченным доверием вождя. Мог звонить ему в любое время, и Сталин принимал его. Вот сила у мужика была...
А потом и его, как всех... Чем выше человек забирался, тем больше у него шансов загреметь. Это все знали, а все равно карабкались наверх. Органы ведь пострадали больше, чем ктолибо. Ягода, Ежов, Берия... И вместе с ними каждый раз сметали почти весь аппарат. А потом и поменьше сошки — Абакумов, Кабулов, Рюмин... Колесо. С каждым приходом нового начальства снимался слой за слоем... Я удержался, наверное, потому, что не лез наверх и не усердствовал, как другие.
Из всех руководителей в органах после Дзержинского Берия был самым значительным. Он дольше всех и руководил. Пятнадцать лет. Власть неограниченная. В конце — выше Сталина. Умел работать, умел отдыхать. Организатор. Это он собирал по лагерям ученых и специалистов и создавал знаменитые шарашки. Началось все еще до войны, а в войну они превратились в мощные КБ по вооружению и военной технике...
Рассказывали, что он из грузинского княжеского рода по матери. А отец у него вроде бедный офицер. Род матери не принял бедного и не разрешил ей выйти за него замуж. Она воспитывала сына сама. Дала ему хорошее образование. В молодости он примкнул к большевикам, а уже во время советской власти, когда Сталин стал заправлять всем в стране, вошел к нему в доверие. Власть у Лаврентия Павловича была страшная. Перед ним гнулись все члены Политбюро. Дружил он с Маленковым. Думаю, его даже Сталин побаивался...
А Хрущев его свалил. У кого в руках партия, тот и на коне...
После этой встречи Борис Иванович стал чаще угадывать таких людей среди своих сослуживцев. Они были не только среди тех старослужащих, кто в органы пришел при Ежове и Берии (тех, кто начинал работу раньше, уже не было), но и среди пришедших в КГБ с ним или даже позже него. Особенно они проявлялись в разговорах о личности Хрущева. «Авантюрист», «Разогнал партийные кадры», «Кукурузу сеял аж до полярного круга»... — ругали они Никиту. Но все сводилось к самой большой его вине: «Поднял руку на Сталина!!!» За это больше всего и ненавидели. Кто они? Сколько их было тогда? Да большинство! И считались они нормальными людьми. А самто ты, Борис Иванович, далеко ушел от них?
В этой папке лишь бледная тень того, что творилось с людьми и с ним самим в те годы. Разоблачения Сталина у многих вызвали шок. В то время Борис и сошелся близко с Петром Васильевичем. Служил он тогда все в той же «девятке», но был уже полковником. Както встретились на общем собрании, какие проводились редко, лишь по чрезвычайным обстоятельствам. Таким было снятие Семичастного и приход на пост председателя КГБ Андропова. Обсуждали новые задачи, поругивали старое руководство.
На трибуну вышел Петр Васильевич. Говорил он то же, что и другие, «в русле поставленных докладчиком задач», но сказал и такое, на что все обратили внимание, а Борис даже записал в свой блокнот. «Нас хотят лишить прошлого. — Это явно относилось к Сталину. — Но если нет прошлого, то может не быть и будущего. А жить одним настоящим страшно, да и нельзя».
В перерыве Борис подошел к Петру Васильевичу, поздравил с удачным выступлением. Они вспомнили их первую встречу на ближней даче Сталина. Теперь это была безымянная дача ЦК партии, где над документами почти постоянно работали сотрудники аппарата. Обо всем этом рассказал ему Петр Васильевич, сокрушаясь, что с дачи стала исчезать старая мебель и некоторые вещи.
— Нет его одежды, пропали валенки... А недавно в камине сожгли дрова, уложенные им самим. Больше десяти лет лежали, и вот нашлись такие... — Он матерно выругался. — Взяли и сожгли.
Бориса не только удивило это откровение Петра Васильевича, но и взволновало. И он проникся к полковнику если не дружеским, то какимто особым человеческим расположением. А через некоторое время, видно, не без участия полковника из «девятки», их свело одно общее служебное дело, и они сошлись еще ближе. И вот тогда Борис стал записывать его рассказы.
Петр Васильевич — с 1920 года. У него большие заслуги перед государством, которые он не прочь подчеркнуть в разговоре. Ездит отдыхать в лучшие санатории, доступные только высоким чинам. Своя дача под Москвою, в трех десятках километров по Киевской дороге. Детей нет. Жена — медик, доктор наук... Это все из его рассказов.
Неглуп, начитан, может поддерживать разговор в любой компании — простой, обывательской, интеллигентной, — везде он свой человек. Среди людей ему известных, и особенно ниже по званию, очень циничен.
Первые наши откровенные беседы относились к осени 1966 года, я уже подругому смотрел на Сталина, да и Хрущева расценивал не так, как он. Суждения Петра Васильевича вызывали во мне протест. Поначалу я пытался спорить с ним. Иногда не сдерживался и кричал:
— Неужели вы не видите? Ведь не так все!
Он осаживал меня тоже криком:
— Ты не все знаешь. Не верь всему, что говорят и пишут! Смотри, кто это делает. Имей свою голову!
Градом этих фраз он останавливал меня, и скоро я понял, что переубедить его нельзя, и только слушал.
До войны Петр Васильевич, боевой комсомолец, потом член партии, окончил Высшую школу контрразведки, готовился к работе за рубежом, на Западе, но случилось так, что получил шрам на лице и в загранку не попал.
На лбу сбоку у него действительно заметный шрам, о котором я думал, что это отметина войны, потому что он раньше говорил мне, что был на фронте. Попал Петр Васильевич в охрану Кремля, а потом и в охрану Сталина. Пришел младшим офицером (тогда командиром), служил хорошо, и скоро ему доверили взвод охраны. В Кремле охрана делилась по постам. Все знают, что пост № 1 — это караул у Мавзолея. А пост у Сталина был № 9. Вот здесь он и его подчиненныечекисты несли круглосуточное дежурство. Судя по рассказам, был он в охране и до войны, и во время войны, по крайней мере, в первый ее период. Возвращался к этой, как он сам выразился, «самой ответственной службе» и позже.
Удачно рос в званиях, переводился на более высокую работу. С обязанностями охраны вождя он не порывал до конца жизни Сталина, но выполнял ее уже на другом уровне.
Итак, эпизоды из его рассказов, которые запомнились.
КВАРТИРА СТАЛИНА В КРЕМЛЕ
Сталин занимал не слишком большую квартиру в Кремле. Были там и значительно большие. Скажем, в большей жил писатель Демьян Бедный. Но потом его переселили из Кремля. И переселили по распоряжению Сталина. Слишком шумным жильцом оказался. Все время у него гости. Рассказывали еще и такую причину. У Демьяна Бедного была большая библиотека. Ею пользовались многие жители Кремля, в том числе иногда брал книги Сталин. Хозяин дорожил редкими изданиями и давал их строго по записи и на определенный срок. Все выполняли эти условия, а Сталин забывал возвращать книги. Демьян Бедный както публично возмутился забывчивостью генсека. Это дошло до Сталина, и «шумного писателя» переселили за стены Кремля.
Так вот, квартира у Сталина была намного скромнее писательской. В ней до него жил Бухарин. Когда жена Сталина застрелилась, Иосиф Виссарионович предложил Бухарину поменяться квартирами. Тот согласился, понимая, что Сталину трудно жить там, где наложила на себя руки его жена. В этой квартире было, кажется, всего три, а может, четыре комнаты. В одной жил сам Сталин, в двух других — дочь Светлана и сын Василий. Старший его сын Яков, от первой жены, грузинки, жил отдельно. Сталин не любил его и встречался с ним редко. Если была четвертая комната в квартире, то в ней жила домработница или няня, которая ухаживала за детьми Сталина.
Из этой квартиры на лифте можно было попасть в подземный кабинет Сталина, который находился на глубине около семидесяти метров. Его сделали метростроевцы. Кабинет был точной копией его кремлевского рабочего кабинета, но только меньших размеров. Стены также отделаны деревом, такой же стол, кресло, те же шторы, хотя окон, конечно, не было. Кабинет сделан был на случай бомбежки Москвы, но Сталин и в войну работал в нем редко. Там было душно. В этом подземном кабинете работал обычно Борис Михайлович Шапошников, начальник Генерального штаба и зам. наркома обороны. Сталин уважал его: всех военных, в том числе и Жукова, называл по фамилии, а к Шапошникову обращался по имени и отчеству — Борис Михайлович, хотя тот был на три года моложе его.
Шапошников работал в его кабинете, а Сталин только на время спускался к нему. Условия там были тяжелые, но Шапошников работал по многу часов, не выходя. Вообщето под землей метростроевцами были построены и другие помещения. Из Кремля шли тоннели под Красную площадь и в ГУМ... Там могли разместиться многие объекты, но все это было в резерве и, конечно, содержалось в строгом секрете...
СВЕТЛАНА
Сталин был очень строг и требователен к охране. Если увидит хоть малейшее нарушение — разнесет. Но никто не обижался на него. Он ко всем был такой. Если у него плохое настроение, то идет мимо тебя и не замечает, а если хорошее, то улыбнется, кивнет, а иногда и остановится. Подаст руку и даже чтонибудь скажет или спросит. Он ко всем был одинаков и даже в общении с обоими детьми не менял своего характера. На что уж любил Светлану, а и то был строг и к ней.
Както девочка болела гриппом. Сталин волнуется. Заходит утром в ее комнату, а няня надевает ей чулки.
— Это еще что?
— Так она же больная, Иосиф Виссарионович, — отвечает няня.
— Ну и что? Нэ вэлика барыня. Ана что — графиня или княжна? Магла и сама адэться, дажэ и бальная.
И так отчитал дочь и няню, что те тут же расплакались, и плакали обе еще долго, когда он ушел.
ОХРАННИК САША
— Я говорил о том, что на Сталина никто не обижался, — продолжает уже другой рассказ Петр Васильевич. — Никто, как бы он ни распекал тебя. И не только потому, что он Сталин. Знаешь, он мог трогательно и даже нежно заботиться о людях. Да, да, не улыбайся... Память у него была исключительная. Всех охранников знал в лицо и помнил все имена и фамилии. Если Сталин проходит мимо тебя и не обращает внимания — это не значит, что он не видит тебя. Через несколько часов или же на другой день, а то и позже, он может остановиться около тебя и спросить, например:
— А да скальких часов у тэбя была дэжурства пазавчера?
Или:
— Что-та ты бил вчера грустный! Нэпрэятнасти какия?
Вот так и идет мимо, не смотрит на тебя, а все замечает. Так что при нем все время нужно было держать себя в напряжении.
Был такой случай. Это произошло в день окончательного разгрома немцев под Сталинградом, второго февраля сорок третьего.
Сталин шел в свой кабинет в отличном настроении. Остановился перед охранником и подал ему руку.
— А знаэшь, Саша, какой сэгодня дэнь?
— Второе февраля, товарищ Сталин.
— Нэт, Саша. Сэгодня радостный дэнь. Мы аканчательно разгромили нэмцев пад Сталинградом. Я паздравляю тэбя, Саша, с вэликой пабэдой!
Охранник вытянулся и, просияв лицом, отчеканил:
— И я вас, товарищ Сталин, поздравляю с великой победой!
— А давай, Саша, с табою выпьем по бакалу вина за пабэду.
— Не могу, товарищ Сталин. Я на посту.
— Нэужэли нэ можишь? Тэбя просит таварищ Сталин...
— Нет, Иосиф Виссарионович, не могу. Я на службе.
К этому времени уже появилась бутылка вина и два фужера.
— Давай, Саша, за пабэду. — И Сталин протянул ему фужер. — Будэшь внукам рассказывать про этот дэнь.
Сталин чокнулся с охранником. Они выпили вино, и вождь пошел в свой кабинет.
За Сталиным повсюду на небольшом расстоянии неотступно следовал полковник, который должен был докладывать лично Берии о каждом шаге Сталина. О случившемся он тут же доложил. Берия приказал немедленно снять с поста охранника.
На следующий день Сталин шел мимо этого поста и увидел там нового охранника.
— А гдэ же Саша?
— Заболел, товарищ Сталин.
— А что с ним?
— Простуда, товарищ Сталин, — заученно отбарабанил новый постовой.
— Жалка Сашу. Пэрэдайте ему мой привэт и пажэлания скарэе виздаравить.
Через несколько дней, подходя к своему кабинету, Сталин вновь справился о здоровье Саши. Ему говорят, что он все еще хворает. Проходит больше недели, а Сталин все еще справляется о здоровье Саши. Все это, конечно, докладывают Берии. Тот отдает распоряжение охране говорить всё то же: «Болеет!» Спустя еще несколько дней Сталин опять спрашивает:
— Что же эта так долга балеет наш Саша? Можэть, ему какието лэкарства нужны? Можэть, врача харошего паслать?
Докладывают об этом Берии, и тот дает распоряжение вернуть этого охранника изпод ареста на тот же пост.
Об истории трогательной заботы вождя о рядовом охраннике, естественно, узнает все Девятое управление КГБ. Ну, а Саша, когда рассказы о нем подзабываются, переводится с поста № 9 в другое место.
ЛЮБОВНИЦЫ СТАЛИНА
После смерти жены, Надежды Аллилуевой, Сталин, как известно, официально не женился. Однако и при жене он был известный «ходок» и уступал в этом только, может быть, всесоюзному старосте. А Михаил Иванович любил развлекаться с молоденькими женщинами. К одной дамочке долго ездил в Автозаводской район, и у нашей охраны были сложности с его «ходками».
А о Сталине рассказывали, что в тот вечер, когда Аллилуева застрелилась на кремлевской квартире, он уехал с женой видного военачальника на свою дачу...
Были они все на праздничном приеме. Сталин из за чего-то поругался с женой. Грубо обозвал ее и кинул в нее корками от апельсина. Жена поднялась и ушла на кремлевскую квартиру, а Сталин после этого, прихватив жену этого военного, уехал на дачу...
Вообщето, он жену свою любил. Когда все случилось, сильно переживал. Я этого, конечно, не видел, меня тогда еще не было там, а старики из охраны рассказывали, что шел он за гробом ее и плакал. Несколько дней был не в себе. Ходил будто тронутый. Конечно, страшный удар. И детей двое... Вот поэтому, наверное, и не женился. Ну, а бабы у него приходящие были. Ему не привозили их со стороны, как Берии, он их находил сам, среди жен тех, кто был в его окружении. Я знал нескольких. А были они у него и до моего появления в охране.
Дольше других у него в любовницах была жена одного известного наркома — М. (Малышева?). Красивая женщина. Одевалась с большим вкусом. Вела себя скромно, но независимо. Шла через все посты, не показывая пропуска, как это делали только члены Политбюро. Всех членов ПБ каждый охранник обязан был знать в лицо и пропускать без предъявления документа. У нее был пропуск всюду, но она его никогда не показывала. И все только козыряли ей. А ведь пройти к Сталину все равно что верблюду сквозь игольное ушко...
Раз был такой случай, когда охранник потребовал пропуск у самого Поскребышева. Остановил и потребовал. Тот кричит на него:
— Я Поскребышев, ты что, не видишь?
— Вижу. Но, товарищ генералполковник, прошу предъявить документ.
И сколько он ни кричал, постовой не пропустил его, пока тот не предъявил документ. Охранник был молодой. И хотя их долго учат на фотографиях, а потом они стоят на постах дублерами, у этого парня чтото заколодило. Смотрит на помощника Сталина и требует документ. Кстати, когда Поскребышев поостыл, он тут же сказал охраннику: «Правильно делаешь». И Берии, конечно, доложили об этом случае, потому что тот потом подтрунивал над Поскребышевым: «Прэдъявитэ дакумент, таварищ генэралпалковник!»
А вот с этой женой наркома такого никто не мог позволить себе. Даже сам Берия. Тогда Сталина боялись больше, чем любой инструкции...
Как она ходила к нему? У Сталина был специальный телефон, по которому могла звонить только она одна. Звонила, договаривалась с ним, он назначал время, и она шла. Приходила, как правило, два раза в неделю. Продолжалось это долго. А потом наркома отправили работать за границу. Жена поехала с ним. Наверное, она надоела Сталину, и он сам так сделал.
Были и еще у него приходящие женщины. Я видел. Плохих не выбирал. Была в любовницах у него дочь члена Политбюро (Кагановича?) Роза. Это писаная красавица, прямо глаза нельзя отвести... Еврейки, если они молодые, потрясающей красоты бывают... Каганович сам привел ее к Сталину. Сам он был намного моложе Сталина, так представляешь, на сколько лет была моложе его дочь? И ничего, согласились и она, и отец, и мать. Роза уже не была приходящей, а прямо поселилась в квартире Сталина и здесь, безо всякой конспирации, жила как жена...
Сколько продолжалось это? Я не спросил у рассказчика. Задавать ему вопросы, как и любому опытному комитетчику, было бесполезным занятием. Еще в самом начале наших откровенных разговоров я попытался это делать, но он будто и не слышал меня. Было видно, что все у него шло по раз и навсегда выработанной схеме. Он рассказывает только то, что сам хочет и может. Даже тогда, когда он крепко выпивал и мы с ним были одни. Секретность, какую всегда хранила наша контора за семью печатями, приучила Петра Васильевича к осторожности даже с теми, кому он доверял. Старых чекистов никогда нельзя подбить на большую откровенность, чем они сами себе определили.