Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
Борис Иванович закрыл папку и устало откинулся на спинку кресла. Как поразному можно истолковывать одни и те же факты! Когда-то он смотрел, кажется, чешский фильм. Собственно, два разных фильма в одном. Одни и те же события семейной драмы преломлялись сначала в сознании жены, а затем мужа. Нечто подобное происходило в последние годы и с ним. Свои записи он начал во здравие вождя, а теперь они свидетельствуют против него, хотя Борис Иванович стремится быть объективным. Все дело в том, какими глазами человек смотрит на факты. Он помнит, как пытался рассказывать Ивану те первые истории «за здравие» о Сталине, записи которых сейчас гдето затерялись, но тот и тогда их воспринимал по-другому. Он не то чтобы встречал их в штыки, а просто комментировал факты с неожиданной для Бориса стороны, и истории эти блекли, теряли достоверность и уже выглядели совсем не за здравие. Видно, поэтому эти записи он и не сберег.
У брата был на всё свой взгляд.
— Прозревать я стал еще до войны, когда учился на учителя-историка, — сказал он както в Воркуте. — А дозревал на войне...
Как он боялся этих признаний брата! Стыдно вспоминать, как боялся. И не только его слов, но и мыслей. Ведь не только Иван, но и он мог угодить туда, откуда не возвращаются.
Когда брат говорил, что революция сравняла вершины культуры, которых достигла Россия, Борис, холодея, замирал и не хотел слушать дальше. А Иван, будто повторяя ту злую шутку, которую его друзья проделали с Борисом, когда учили его пить спирт, безжалостно продолжал:
— Эти вершины были непонятны и не нужны людям, выскочившим из темноты и невежества на командные посты...
Тогда он боялся додумывать мысли Ивана до конца. Страх держал его вдали от брата, самого родного человека. Подлый страх за себя, за семью, свою карьеру... Однако страх спас ему жизнь. Сколько раз он задавал себе одни и те же вопросы: что лучше — быть праведным покойником или неправедным живым? И всегда пасовал. Жизнь одна...
Борис Иванович поднялся, убрал папку в стол и пошел в спальню. Надо было принять лекарство. Просигналило резко защемившее сердце. Отправляя таблетки в рот, круто повернул мысли: «Всё к черту. Ко мне едут сын и внуки. И только это имеет смысл».
Они, его дети и внуки, — оправдание его жизни. Даже трудно подумать: а вдруг бы их не было? Такое могло быть, если бы его жизнь или жизнь Ивана оборвалась... Могло случиться и в войну, и после...
Если его дети и внуки оправдание, видно, можно жить и дальше. Только надо повиниться. «Я повинюсь перед ними. Попрошу прощения за себя и за других... Таких много, нас большинство. Иван не был в «подавленном большинстве», но и он повинился...»
Борис Иванович опустился в кресло, откинул голову и стал ждать, пока успокоится сердце.
Вот и унялась боль в сердце. Отпустило душу на покаяние, — грустно улыбнувшись, подумал Борис Иванович. Какое теплое, врачующее слово — покаяние. До недавнего времени оно совсем было забыто. Сейчас о покаянии много говорят и пишут, и не только в связи со знаменитым фильмом. К нему тоже не раз подступала эта мысль, а он не знает, как люди каются. Не пойдешь же на площадь и не бросишься на колени. А если и пойдешь, то за сумасшедшего сочтут. Каются перед Богом, а он и в Бога не верит... Остается одно — доживать. Не скажешь девке: не живи, старой будешь. Все равно надо жить...
Подшучивая над собой, Борис Иванович поднялся из кресла, прошел на кухню. Было уже около двенадцати. Он просрочил время своего завтрака.
Сегодня его распорядок дня нарушен. Овсянку варить поздно. «Забацаю», как говорил когдато сынуля, яичницу. Саша обычно кричал: «Отец, забацаем с ветчиной!»
Далекое, нелепое словцо сына будило в Борисе Ивановиче радость. Нет, не обошло тебя, Иванов, счастье. Не гневи судьбу. Всё путем. Всё путем, как говорит тот же его Сашка. Кухня огласилась треском выплескиваемых на сковороду яиц, а Борис Иванович приговаривал: «Всё путем, и не надо терзать себя и других. Не надо нервничать...»
Он уже допивал из своего большого бокала чай, а сам все не мог отбиться от разволновавших его мыслей о встрече с семьей сына. Надо, чтобы эту радость испытали все Ивановы... Да, надо дать телеграмму Михаилу Иванову — сыну Ивана. Обрадовать его и пригласить свидеться с двоюродным братом. В них одна, ивановская кровь. Они прожили уже половину своих жизней, а друг о друге знают понаслышке. А почему только Ивановых? В них и рогачевская кровь. Мамато наша — Рогачева. Ее род не меньше ивановского. Деда и прадеда Рогачевых, по рассказам матери, знали во всей округе. Но разметало время и рогачевский род, еще безжалостнее, чем ивановский. Осколки его оказались здесь, в Сибири...
Борис Иванович набрел на своих родственников только лет пять назад, уже после смерти Ивана. Встретился случайно. Слышал от мамы, что все Рогачевы перебрались в Сибирь еще до его рождения. А где они? Никто не знал. Следы их затерялись еще до войны. Конечно, надо дать телеграмму Григорию Рогачеву. Он сын младшего маминого брата Василия Рогачева. Ему, Борису, Григорий доводится двоюродным братом, хотя по годам он ровесник Сашки. А в каком же они родстве с Сашкой? Дай сообразить... Тоже вроде бы братья, но троюродные? Так ли это? Черт! Что за жизнь? Не можем даже определить родства... Кошмар! И называем это жизнью, да еще нормальной.
Ладно, с этим выяснится. Главное — созвать сюда всех Ивановых и Рогачевых. Такого повода может и не быть больше в его жизни.
Настроение Бориса Ивановича поднялось. Убрал со стола посуду и пошел к телефону, чтобы дать телеграммы Михаилу Иванову и Григорию Рогачеву.
Положив трубку, он в который раз подумал: «Блажен, кто свершает добрые поступки». Ну что он сделал сейчас? Всего лишь послал сигнал своей радости родным людям, а душа возликовала. Как же мы неправедно живем! Зачем лишаем себя и других даже таких, самых малых малостей?.. Жизнь проходит в суете и озлобленности. «Негоже живем, ох негоже»... — сказала бы мать. И он будто услышал ее мягкий, задавленный вечными заботами по дому голос. «Негоже»... — так она говорила, когда была чемто недовольна. Говорила, почти не повышая голоса, и только упрекающе смотрела своими печальными глазами.
Иван плохо знал жизнь в семье. Как ушел семнадцатилетним из дома, так уже и не возвращался, а он, Борис, прожил с матерью самые трудные годы войны. Когда погиб Алеша, они остались вдвоем. Не было писем с фронта. Думали, что лишь они и выжили в этой бесконечной и страшной войне, которая только в их крае гремела и рушила всё больше года. Он и сейчас никак не может поверить, что война шла только четыре года. Ему она помнится как время без конца и края... Наверное, такой же долгой была афганская война для Саши. Не такой, а вдвое длиннее...
Мысли его опять перескочили на сына. Тогда сразу после госпиталя приехал он с семьей. Но пожили недолго. И двух недель не прошло, заспешили домой. А через два месяца от невестки Татьяны пришло письмо: «Саша там же». И опять страхи и тревожные ожидания дурных вестей. В каждом городе, даже маленьком, появились за последние годы на кладбищах могилы афганцев. С каким ледяным страхом смотрят на эти свежие захоронения те, у кого дети служат в армии! Пошлют, не пошлют в Афганистан? А уж те, у кого они там, как и Борис Иванович, замирают при каждом письме и звонке...
Теперь его страхи позади.
Борис Иванович опять сел за свой письменный стол, раскрыл папку Ивана и на несколько минут замер над ней.
Нет, рассказы сослуживцев о Сталине уже не волнуют его так, как волновали тогда, когда он их слушал и записывал. Сейчас ему захотелось побыть наедине с Иваном, с его мыслями. Они никогда не приносили успокоения Борису Ивановичу и не щадили его, но всегда были нужны как точка отсчета. Он знал, что из этой папки можно взять любой лист с записями Ивана, чтобы сразу окунуться в его мир.
Борис Иванович вынул лист. Сверху надпись, сделанная твердой рукой Ивана: «Как на исповеди». Боже! Сколько же он взял у брата! Оказывается, и обычай давать заголовки каждой своей записи он позаимствовал у Ивана. Далее шел текст. Обычно брат ставил дату, но на этом листке ее не было. Судя по выцветшим чернилам, запись давняя, не позже шестидесятых годов.
КАК НА ИСПОВЕДИ
Людям нельзя без прощения. И тем, кто обидел, и кого обидели. Только прощение может остановить зло. Но прощение не должно быть слепым. Если человек не знает, что он прощает, его деяние не прочно. Надо знать всё: все обиды и все преступления твоих врагов, — и тогда прощать. Здесь так же, как на исповеди. Человек исповедуется во всех своих грехах, священник знает всё и от имени Всевышнего говорит: «Бог простит»; в нашем безбожном мире и священник, и Бог — сам человек, и он должен отпустить обидчику его грех. Этим мы удержим зло, не дадим зайти ему далеко.
Дальше были выписки изречений.
БИБЛЕЙСКИЙ ЛОЗУНГ
«Кто не против, тот с нами!»
Мы же взяли другой: «Кто не с нами, тот наш враг!»
Сколько под этим лозунгом было пролито крови!
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ВЕРНАДСКОГО
В последние годы в печати, по телевидению и в публичных лекциях ученых часто цитируют высказывание Эйнштейна, где он предупреждал мир об опасности высвобождения людьми атомной энергии. Но задолго до него, еще в 1922 году, В.И. Вернадский говорил об этом с не меньшей тревогой:
«Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию такой силы, которая даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет. Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать наука? Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия научной работы, научного прогресса. Они должны себя чувствовать ответственными за все последствия их открытий».
МЫСЛЬ БЕРДЯЕВА
Рабов больше, потому что ими быть легче. Свобода добывается в тяжелой борьбе, и далеко не все на это решаются. Борьба труднее рабства.
СОЛОВЬЕВ О ГОСУДАРСТВЕ
Когда-то Владимир Соловьев сказал, что государство существует не для того, чтобы превратить жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад.
В свое время русский генерал Скобелев сказал: «Наступает такое время, когда надо искать не виновников тьмы, а тех, кто может зажечь огонь».
Такое человек может только прокричать от боли за Отечество. Так когда же Иван делал эти записи? Борис Иванович перелистал прочитанные страницы. Даты не было. Он стал перебирать другие листки в папке, сравнивая их меж собою. Теми же чернилами был написан дневник Ивана в конце шестидесятых годов. Значит, уже тогда ему приходили эти мысли. Борис Иванович мог думать так лишь сейчас, спустя два десятка лет. Только теперь, когда на страну обрушилась лавина разоблачения прошлого, многие выискивают виновных. А хочется крикнуть вслед за Скобелевым: надо искать не виновников тьмы, а людей, способных зажечь огонь!
Чем же жил его брат в то время? Вот его дневниковые записи тех лет.
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА
8 декабря 1967 года
Заболел, ангина. Была высокая температура. Сейчас лучше, но еще болит горло. Проваляюсь еще три дня, а в понедельник на службу. Читаю Булгакова. Какое же это наслаждение! Приходил товарищ проведать и рассказал о встрече Эренбурга с читателями, на которой он был.
На вопрос «Кого вы считаете наиболее крупным современным художником?» Эренбург ответил:
— Пикассо. Его ни с кем нельзя сравнить. Вообще, всякого истинно большого художника нельзя сравнивать ни с кем. Он сам целый мир, мир, созданный им. Пикассо — гигант.
Из советских писателей он назвал Паустовского, Твардовского, Виктора Некрасова... Из молодых — Вознесенского. О Евтушенко сказал:
— Он базарно шумен. Ему не дают покоя лавры Маяковского. Он хотел бы быть Маяковским, но без его трагического конца...
Много говорил старик о свободе печати.
— Для меня она есть, — сказал Эренбург. — Я пишу то, что думаю. Но далеко не все писатели могут это себе позволить. Происходит такое по разным причинам...
Улыбнувшись, он не стал уточнять, какие это причины: мол, сами знаете. Но когда ктото стал настаивать: «А все же, какие?» — Эренбург рассерженно бросил:
— Это руководство литературой и печатью! И вы должны знать, что даже самое хорошее руководство не приводит к добру. — И тут стал сердито спрашивать зал: — Скажите мне, ну что это за художник, учитель людей, которого самого надо учить?
— В общем, старик наговорил перед смертью многое, — заключил рассказ мой товарищ.
19 декабря 1967 года
На излете старый год, а мне — сорок третий. Время летит. Никогда не думал в тех переплетах, в какие попадал, что доживу до сорока... А вот доплыл и живу дальше. Удивительно...
Несколько дней назад довелось смотреть два документальных фильма, сделанных волгоградскими журналистами к годовщине Сталинградской битвы. (Дикое сочетание слов: волгоградскими и Сталинградской!) Поразили меня в этих фильмах кадры немецкой кинохроники. Много раз видел, как умирают и убивают людей. Привыкнуть к этому нельзя. Всякий раз страшно до обморока. А здесь меня потрясло, как падают замертво русские солдаты. В наших кинодокументах этого нет. А немцы именно это только и снимали. Страшная явь войны. Человек бежит, строчит пулемет, и он подпрыгивает как ужаленный и падает со всего маха. Человека нет! Бегут другие, опять бьет пулемет, и вновь эти дикие прыжки и падения... В кадре вновь бегущие люди. Их заставляют бежать навстречу смерти командиры, обстоятельства, долг, Родина, дети, семья, дом — все, что стоит за их спинами, все, что они должны защитить ценою своей жизни.
Пришла мне и другая мысль: за спиною этих солдат могли стоять и пулеметы наших заградотрядов. Именно здесь, в Сталинграде, по приказу № 227 они впервые появились. Уж очень удобная для съемки немецкому кинооператору картина представилась! Однако дело не в причинах, которые гнали этих людей на смерть. Дело в том, что человек умирает, его сбрасывает с себя земля, как сбрасывает конь седока. Жизнь человека — песчинка, капля в море, которая теряется, высыхает, а море-народ, вечно обновляясь, остается. Все вроде бы верно. Однако эта привычная, спокойная, философская оценка человеческой трагедии кощунственна. Человеку, который погиб, да если еще и в самом начале жизни, не познав ее вкуса, оттого, что он, капля, исчез, а море живет, не легче. Он навсегда исчез, так и не поняв, зачем здесь был. И если уж это необходимо, если надо умереть (страшное слово — надо!), а умирать по принуждению в этом неустроенном мире еще, видно, придется долго, то как же необходимо беречь эти песчинки — людские жизни — тем, кто ими распоряжается! Нужно, чтобы каждая жизнь — в цель, каждая капля — в дело...
Падают и падают как подкошенные солдатики...
Ходят тревожные слухи об организационных изменениях наверху, но не в лучшую сторону. По всему это так, потому что еще летом прошел шквал снятий с постов радикалов. Сняли в «Правде» и в «Комсомолке» за вольнодумные статьи. Худо! Интеллигенция гудит. На службе тоже все непросто. Взаимоотношения между людьми настолько запутанны и переплетены, что я со своим малым опытом администратора то и дело попадаю впросак.
Всегда считал, что взаимоотношения людей в коллективе (особенно в таком небольшом, как наша лаборатория) должны быть открытыми, искренними и доброжелательными. Оказывается, этого мало. Нужно все время предугадывать, как истолкуют другие твою искренность и простоту. К сожалению, некоторые ее истолковывают как твою слабость. Они считают, что тебя, простака, можно обмануть. Эти действия людей для меня всегда оскорбительны, и я просто теряюсь...
Хотел пооткровенничать, но вижу, что не получается. А без откровения какой же дневник? Что-то сковывает, будто руки связаны... Что же это с людьми творится? Тьфу!
Дальше лежал листок уже не из дневника.
НЕ СПЛЮ ПО НОЧАМ
Просыпаюсь и думаю... Думаю. Где-то вот здесь, уже под кадыком клокочет и рвется: «Хочу писать!» Но все сдерживаю себя вопросом: «А зачем?» Останавливаю, укрощаю свое желание. А мысли теснятся, мнут меня... Иногда такое находит, что дрожь физическая охватывает. Ведь то, о чем хочу сказать Я, еще никто не говорил! И не только не говорил, а может быть, и не чувствовал такого...
СТРАННОЕ СЛОВО — АЛЬТРУИЗМ
Альтруизм человека, его тяга к добру выкована жесточайшим законом природы, естественным отбором. За это заплачено дорогой ценой, жизнями миллиардов особей до человека и миллионами жизней самого человечества. И все же альтруизм — оптимальная норма поведения человека, потому что иного пути в его эволюции нет. Все другие дороги для человека были тупиковыми.
Многие ученые и художники утверждают, что в человеке два начала: одно — зоологическое (звериное), другое — человеческое. Об этом говорил и Энгельс. Эти начала заложены в генах. Все дело в том, какое начало в человеке развивается. Поэтому так легко превратить человека в зверя. Развивай зоологическое — и ты получишь чудовищ, которых с таким размахом плодили в своих карательных институтах Гитлер и Сталин. Истинная суть человека в другом начале, в его тяге к добру, его решимости жертвовать собою ради ближнего, в том самом дорогом человеческом качестве, которое мы называем странным словом — альтруизм.
Борис Иванович задержал в руке листок бумаги, будто это была живая частица Ивана, с его плотью, голосом и коробящим колючим взглядом прямо в глаза, если он стремился доказать свое. Да, он и в записях был тот же — колючий, трудный, со своею, так и не разгаданной им, Борисом, конечной мыслью. Сколько он себя помнит, всегда смотрел на Ивана снизу вверх...
И опять мысли Бориса Ивановича уперлись в их спор о Сталине. В спор открытый, словесный и внутренний, мысленный, который длился между братьями многие годы и развел их в разные концы жизни. После того памятного разговора, когда Иван назвал Сталина преступником, и «обморочного» (словцо брата!) испуга Бориса брат, видимо, решил окончательно подавить его.
— Если говорить серьезно, то дело не в Сталине, а в тех... превратностях, какие начались сразу после Октября.
Он так и сказал — «превратностях», с трудом подобрав это слово, хотя видно было, что с языка у него рвется другое, более крепкое слово. Борис знал его безжалостную манеру вышибать клин клином. Иван хотел еще большим испугом подавить его страхи и почти закричал:
— Не будь наивняком! (Из него все еще выскакивали тогда лагерные словечки: «заглот», «замели», «сексот».) Читай классиков марксизма! И прежде всего Ленина! И поймешь, что все началось задолго до «отца народов».
Предательский страх перестал сотрясать Бориса. «Чего испугался, если все есть у Ленина, — успокоил он себя. — Да и говорит, видно, Иван совсем не о том, чего боюсь я. Надо просто свернуть этот разговор, будто его и не было», — думал младший Иванов, а старший, угадав его мысли, примирительно, но не без ехидства заключил:
— Особенно внимательно просмотри три ленинских тома: тридцать первый, тридцать третий, тридцать пятый. И сразу перестанешь вздрагивать.
— Тебе, как историку, конечно, все лекарства известны, — парировал брату Борис.
Однако он был рад, что разговор закончился шуткой. Но не таков был Иван, чтобы отступиться.
— То, что известно мне, должен знать и ты. И я, как историк и старший брат, займусь твоим образованием.
Эти слова были сказаны Иваном в том же полушутливом тоне, однако, как выяснилось позже, он не шутил. Уже через две недели Борис получил первое письмо, с которого и началось его «просвещение».
Все письма, кроме одного, здесь, в этой папке. Борис сохранил их все, хотя это и стоило ему дорого. По тем временам письма брата были настолько крамольными, что их опасно было держать в любом доме, а в доме офицера КГБ — просто преступно. И все же Борис удержался от трусливого искушения уничтожить их, хотя сам Иван предупреждал, что его «послания лучше от греха сжечь». Борис не сделал этого. По сегодняшнему раскрепощенному времени поступок невесть какого героизма, но он сохранил Иванову-младшему те крупицы уважения к себе, какие помогали жить.
Борис Иванович достал пачку писем и стал читать первое. Свое «просвещение» брат начинал издалека.
Письмо первое
Кризис лозунга французской революции
Читаешь ли ты классиков марксизма, как обещал? Боюсь, что и зза своей природной лени и занятости по службе — вряд ли. Поэтому посылаю тебе памятку к нашему разговору о революциях.
Великий лозунг «Свобода, равенство и братство», под которым совершались революции, терпит крах.
Свободы никогда не было, и ее не смогла принести людям ни одна социальная революция. Это происходит потому, что наш мир — туго переплетенный клубок групп людей, сословий и классов, у которых не только разные интересы, но и различная зависимость друг от друга. Как показал послереволюционный опыт жизни, людей многих поколений не может объединить одна идея. К тому же не найдено и средство, способное уничтожить зависимость одних от других, значит, эта независимость пока неустранима без принуждения и насилия. Лучшие умы на протяжении всей истории человечества искали выход из этого тупика. Они поднимали на борьбу за свободу народные массы, но неизменно терпели крах в этих поисках и битвах. Свобода приходила лишь на короткое время, да и то была скорее миражем, нежели подлинной свободой. Выход один. Цивилизованные люди должны согласиться с неизбежной нормой человеческого общежития — жить в общей взаимозависимости. Значит, нужен поиск гармонии меж людьми в другом направлении. Во всяком случае, выход не в революциях...
Равенство людей также вряд ли возможно в силу неординарности каждой личности. Уравнять людей нельзя ни по уму, ни по таланту, ни по физическим, ни по другим параметрам человеческой сути. Как видишь, и со вторым лозунгом тоже ясно.
Выходит, из всей великой триады лозунгов революций, за которую пролито столько крови, остается только братство.
Братство — самый реальный закон жизни людей, и только он может спасти человечество от деградации и развала. Его поддерживают все религии, потому что он в самой природе человека. У людей, видимо, есть генная потребность друг в друге, и не только физиологическая, диктуемая продлением рода, а и духовная необходимость общения человека с человеком. Братство и дружба не могут быть абстрактными. Тот, кто говорит о нерушимости дружбы и братства между народами, — тот последний лжец. Есть дружба и братство только конкретных людей. Дружба Петра и Вано, Мустафы и Павла, Фатимы и Марии. И только их братство и дружба могут стать цементом мира и согласия разных народов. Без этой «личной» связи людей все призывы и заклинания о дружбе и братстве советских, американских, индийских, югославских и прочих народов — блеф, пустое сотрясение воздуха.
Твой Иван. 17 ноября 1957 года
Второе письмо от Ивана пришло через год. Брат дал Борису время свыкнуться с крамольными мыслями. Это Борис определил по дурашливому началу послания. «Если ты захочешь, чтобы я ответил на вечные проклятые вопросы русской интеллигенции: «Кто виноват?», «Что делать?», то я тебе скажу: никто не виноват! и ничего не делать! Пока сила наша — в немощи!»
Приступая к чтению второго письма, Борис внутренне улыбнулся: «Иван не может без выкрутасов».
Письмо второе
О ТЕРРОРЕ
«Существует лишь одно средство сократить, упростить и сконцентрировать кровопролитную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, только одно средство — революционный терроризм» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., 2е изд., т. 5, стр. 494).
Это они писали в «Новой Рейнской газете» 7 ноября 1848 года.
Через год в той же газете (8 мая 1849 г.) вожди I Интернационала настойчиво повторяют свою позицию и добавляют:
«Мы беспощадны и не ждем никакой пощады. Когда придет наш черед, мы не будем приуменьшать значение террора».
А вот что говорит Маркс о гражданской войне:
«Мы говорили рабочим: вы должны пережить 15, 20, 50 лет гражданской войны и международных битв не только для того, чтобы изменить существующие отношения, но чтобы и самим измениться и стать способными к политическому государству» («Разоблачения о Кельнском процессе коммунистов»).
Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне Синая, чтобы выросло другое поколение для новой жизни. Столько же лет и Маркс отводит для той же цели, но предрекает людям не просто скитание, а войны народа с народом.
А теперь о наших российских террористах, действия которых большевики безобидно именовали «эксами», от иностранного слова «экспроприация».
Для содержания профессиональных революционеров в России и за границей, для поддержания революционной борьбы нужны были деньги, оружие, печатная техника и другое материальное обеспечение. Для этих целей РСДРП постоянно пользовалась экспроприированными денежными и другими средствами. Наиболее крупные акции боевиков в партии контролировала в 1905 году так называемая «Боевая техническая организация» под руководством Л.Б. Красина (партийная кличка — Никитич). В это же время были организованы и другие боевые группы при многих комитетах РСДРП. Своими действиями они прославились на Кавказе, Урале, в Прибалтике, Финляндии.
Дерзкие ограбления проводила на Кавказе группа боевиков ТерПетросяна, легендарного Камо, которому впоследствии Ленин в бумаге, удостоверяющей его личность, написал: «Лично известен». Свои нападения на банки эта группа осуществляла в Тифлисе и Кириллах. Особенно дерзкой была акция в Тифлисе. Ее проводили днем в центре города, где народа много. Боевики Камо напали на охрану, когда большая сумма, кажется в миллион рублей, перевозилась с почты в казначейство. Тогда было только убито три человека и несколько десятков ранено.
В этой кровавой акции, по свидетельству Л. Троцкого, участвовал и Сталин. Деньги были переправлены в Петербург, а оттуда Красиным, служившим в одной из фирм, через свою контору переведены за границу. На них было куплено оружие. Для перевоза его в Россию зафрахтовали греческое судно. Но оно затонуло в шторм при переходе через Черное море.
Боевиков Камо за жестокость акций, в которых гибли люди, называли «кавказскими бандитами». Став во главе партии, Сталин, видимо, не хотел, чтобы эта оскорбительная кличка закрепилась за ним, и запретил упоминать свое имя в этих кавказских «эксах», а сам их организатор — Камо — гибнет при загадочных обстоятельствах уже при советской власти. Однако сведения об этих акциях появились в зарубежных источниках. В частности, западный историк Б. Суварин писал о «кавказском бандите Сталине». Упоминал об этом и бывший американский посол в Москве Буллит. Он сказал: «Рузвельт думал, что в Кремле сидит джентльмен, но там сидит бывший кавказский бандит».
«Эксы» — грабежи банков, убийства правительственных лиц, военных и жандармов — захлестнули в эти годы многие губернии, в них вместе с боевиками участвовали нередко и уголовники. Пользуясь незаконными методами, сами боевики становились на путь уголовных преступлений. Так, известный на Урале большевик Лобов и его «боевая дружина» выродилась в шайку бандитовуголовников, и в партии стали с презрением говорить о «лобовщине» как об отвратительном и позорнейшем явлении...
Вот так обстояло дело с «эксами» на территории Российской империи перед Октябрем.
Об этом и многом другом ты можешь прочесть в открытой печати, если заинтересуешься означенным вопросом.
Твой Иван. 20 июля 1958 г.
Борис Иванович положил письмо в папку. Теперь оно не произвело на него того ошеломляющего впечатления, какое он испытал много лет назад. Только за последний год из газет и журналов он узнал факты еще более разительные. А тогда он был смят этим письмом. И смят не столько крамольными фактами, он все еще держался за данную ему братом надежду: все можно найти в открытой печати. Его тогда повергли в шок крамольные мысли Ивана, которые страшно было додумывать до конца. Первый его порыв — надо спасать брата! И он рванулся. Поехал к Ивану — убеждать его бросить опасную игру с огнем. Кто-кто, а уж Борис знал, что за такое может последовать. Хотя и не было Сталина и уже началась та самая оттепель, мало что изменилось: за убеждения людей сажали, прятали в психушки, высылали из страны.
Иван знал все возможные последствия, однако остановиться не мог. К этому выводу пришел Борис. И опять панический страх за брата. Что же делать? Что? Гибнет родная душа...
«Да он просто зациклился на пунктике разоблачительства...» Пришла спасительная мысль: такое бывает с людьми, если им пришлось слишком многое пережить. Такое не раз встречалось и в его юридической практике.
Чтобы спасти брата, надо выработать правильную линию поведения: не обращать внимания на его «пунктик». Авось переболеет и одумается.
Каким же он был наивняком, когда надеялся на это! Иван «не одумался, не понял», а лишь выждал несколько лет, дав передышку трусливому брату. В редкие их встречи по отдельным репликам и фразам Ивана Борис видел, в какую бездну уходили «его крамольные мысли». Брат гибнет, гибнет у него на глазах, а он ничем не может помочь. Чем поможешь самоубийце? Можно один раз отвести от петли, можно другой, но нельзя остановить человека, если он рвется в нее постоянно... Так думал Борис об Иване в те годы и уже почти смирился с его потерей.
В стране начинались политические процессы над диссидентами. Хрущев громил инакомыслящих писателей, художников, а в их «конторе» началось создание специальной службы, которая потом переросла в самостоятельное Пятое управление по борьбе с идеологической диверсией... Вот тогда и прислал Иван третье, еще более крамольное письмо, где факты и мысли были уже далеко не из открытой печати.
На что рассчитывал брат, отправляя ему, офицеру КГБ, эти письма? Проверял родственные чувства? Возможно, и проверял, но только в самом начале их идейных споров. Теперь дело было в другом. Иван уже не мог держать при себе свои «открытия». Эти люди подходят к такой точке, когда не только их собственная жизнь, но и все вокруг них становится ничем по сравнению с овладевшей ими идеей...
Возможно, такой момент в свое время пережили Солженицын, Сахаров, Григоренко, Марченко, украинский поэт Стусь. Об их упрямстве, их неисправимости Борис знал по секретным служебным документам. Встречался с такими и сам лично...
— Но это же самоубийцы! Больные люди, — говорили в его конторе. — Их надо лечить! — И добивались их изоляции от общества...
Брат был таким же... Сбывались слова Ивана:
«...а если ты и честный, то там нельзя не замараться». А какой же он честный, если уже начинал понимать и служил подлому делу вместе с другими, которые еще не понимали.
Всё Борис Иванович видел и знал и со страхом понимал, что такая судьба ждет и Ивана. Его нельзя остановить, он выбрал дорогу сам. Возобновив свои письма, он подтвердил это...
Тогда же от своего племянника Михаила Борис случайно узнал, что Иван пишет письма и внуку Антону. То были, конечно, другие письма, но смысл их тот же — передать открывшуюся истину... Теперь все ясно, а тогда? Не слепой был и тогда, но не хотел, боялся...
Еще при первой их встрече в Воркуте Иван сказал ему: «Чтобы сохранить самую дорогую для тебя ценность, надо, чтобы о ней знало кроме тебя еще одно лицо. Так мы делали в лагере». Самым дорогим для брата были его знания. Вот и выбрал Иван его и Антона, и рассчитал точно. Они сберегли их. И не только сберегли, но и сами стали другими людьми.
Но как же трудно шло прозрение! Неужели только он такой твердокаменный и тупой? Стыдно вспоминать. Наивно хотел перевоспитать брата, удержать от беды. Хотел одного, а получилось другое. Как в том анекдоте, который ему рассказал Петр Васильевич. Он тоже гдето в этой папке. Стал рыться в ворохе лежалых бумаг, но наткнулся на листок своих записей...
КАК ЛЕЧИЛИ КАЧАЛОВА
Сталин был во МХАТе на спектакле «Дни Турбиных». Эту булгаковскую пьесу он особенно любил и смотрел ее много раз. В одно из посещений театра он узнал, что Василий Иванович Качалов стал часто болеть.
— Нада лэчить народнаго артиста. Такой у нас один, — сказал Сталин и распорядился послать к нему врача из Кремлевки.
Через некоторое время Сталину доложили, что Василию Ивановичу нужен врач особый: народный артист крепко выпивает.
— Все равно лэчить! — приказал вождь.
Послали к Качалову известного профессорапсихиатра. Доктора и пациента поселили на госдаче. Профессор приступил к лечению Качалова гипнозом. Поначалу все шло хорошо, но через три дня оба исчезли. Переполох! Охрана и прислуга кинулись в поиск. Через сутки беглецов нашли в десятке километров от дачи, в заброшенном сарае, где профессор слушал великого артиста и пил с ним водку.
Борис оказался в роли врачапсихиатра. Иван сокрушил его. Сейчас он может вспоминать эту историю спокойно и даже с юмором. А тогда? Тогда сильно нервничал, особенно когда получил это письмо от Ивана.