Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
Борис Иванович со дня на день ждал телеграмму и, когда позвонили с почты, срывающимся голосом закричал:
— Текст! Прочитайте текст!
Равнодушный голос в трубке прочел:
— «Я дома. К юбилею ждите семьей. Саша».
— И все?
— Все! — ответила трубка.
— Черт! Да что же он?.. — все в том же возбуждении проговорил Борис Иванович, но тут же, накрытый радостью этих скупых слов сына, положил трубку.
Ему нужно было куда-то бежать и рассказать о телеграмме. Из Афганистана вернулся сын и едет с внуками на его шестидесятилетие... Но бежать некуда и не с кем делиться радостью. Жена с дочерью на даче. Да для жены это никакая не радость, только лишние хлопоты. Кто для нее его сын? Чужой дядя... Другое дело для девятилетней дочурки Люды. Приедут ее племянники — пятилетний Иван и трехлетний Алешка. Для нее радость. Уж онато, старшая, похороводит ими... И выходит, весть эта только для них двоих.
«Ну да Бог с ним!» — оборвал он свои размышления. Главное — Саша дома. Последние три года он испереживался. Каждый день ждал известий из Афганистана. Каким-то проклятием обернулась там служба сына. В первый год, выполняя интернациональный долг, Саша был тяжело ранен, а через восемь месяцев опять попал в Афганистан. Мог бы не ехать, но поехал. Там продолжала воевать его часть. И вот еще почти два года страха и переживаний. Еще бы, двое детей... Теперь его сын, подполковник Александр Иванов, отвоевал свою отечественную. Пусть воюют другие, армия большая...
Мысли Бориса Ивановича постепенно входили в привычное русло, и уже можно было решать, как встречать гостей. Собственно, давно все распланировано. С внуками сразу на дачу, а их родители по вольной программе: хотят — живут в городе, хотят — на даче. Появятся они, скорее всего, перед самым юбилеем. Значит, у него почти неделя в запасе и он завершит ту работу, какую наметил к итоговой дате своей жизни. Да, шесть десятков. Это не комар начихал. И все же, странное ощущение вызывает его юбилей. Очень неудобный рубеж. С одной стороны, вроде бы действительно надо подводить главный итог жизни, а с другой — еще ничего не понятно в ней. Что и говорить — неудобная дата...
Настраивая себя на ироническое отношение к юбилею, который он решил не отмечать (но вот теперь едет сын, и придется!), Борис Иванович вспомнил любимую поговорку брата о самой неудобной в застолье птице — индейке. Покойный Иван говорил: «На одного много, а на двоих мало». Вот и его юбилей такая же неудобная штука.
— Настроение выровнялось, пульс нормальный, — сказал он вслух. — Можно и за дело!
Борис Иванович подошел к письменному столу, где лежала пачка вчерашних нечитаных газет. К ним прибавились сегодняшние, свежие, но он отодвинул их. Уже несколько дней он изменял своей давней привычке начинать день с просмотра почты. А вчера так заработался, что забыл о ней и вечером.
Сел в кресло, пододвинул к себе дневники, письма и записи брата и стал просматривать то, что отобрал вчера.
Кажется, начинает выстраиваться. Тетради, разрозненные записи, переписка с братом — все это копилось в течение сорока лет, и он первые дни просто тонул в материале, а вот теперь вроде бы проясняется...
Разрыв с братом начался в пятьдесят третьем. Тогда Борис Иванович переходил на службу в КГБ. Это прослеживается и по дневникам и письмам. Да, именно тогда затягивался тяжелый узел. И сейчас, спустя пять лет после смерти Ивана, он вспоминает все со стыдом и болью. Кто повернул его жизнь на эту дорожку? Глупо искать виноватых, когда жизнь почти прожита. Но ведь еще глупее и доживать ее остаток вот так, без покаяния. Все верно, все так... Однако, чтобы каяться, надо знать, в чем твои прегрешения. И один ли ты виноват. И еще...
Опять пошли проклятые вопросы. Это выбила его из колеи телеграмма сына. Радость — тоже возмутитель душевного спокойствия.
Он покосился на кипу газет и журналов. Поднялся изза стола и понес их в спальню, чтобы не смущали. Если начать просматривать, то день пропал. Раньше у него на это уходило пятнадцать–двадцать минут. Теперь просиживает часы. В каждом издании публикации, от которых не оторваться. Как бы обрадовался Иван этому времени! Он верил в него, ждал, хотя не мог и подумать, что оно так быстро придет. «Наша жизнь и жизнь наших детей загублена, — повторял он. — Надежда только на внуков. Они еще могут дождаться перемен...» А сам не дожил до них всего несколько лет. Они начались сразу после смерти Брежнева. Но как трудно и болезненно они пошли! Как были робки и непоследовательны! Какието заячьи прыжки и петли. Его шеф Андропов, при котором он проработал половину своей службы в КГБ, придя к власти, в первый же праздник распорядился не нести портреты вождей через Красную площадь. Это было невероятно!
Но уже на следующий праздник их понесли...
Снизили цену на один из видов водки, и ее стали называть «андроповкой». Но тут же повысили цены на все спиртное вдвое. Три лидера партии и страны умерли за четыре года. Народ окрестил это время «эпохой пышных похорон», а заячьи прыжки и петли продолжали набирать силу. Трещало и расползалось по швам подведенное под крышу при Брежневе здание развитого социализма, а все продолжали жить по-старому, с завязанными глазами. Почему все? Были такие, как Иван. Они видели, но тонули в общей массе людей, приученных жить в неведении.
Борис Иванович по себе знал, что трудно жить под прессом неправды только тогда, когда знаешь об этом. А если не знаешь, то просто живешь. Лучше, хуже, но живешь, и тебя не гложут сомнения. Многие годы так жилось ему, и было радостно, потому что он был молод, потому что у него интересная работа, есть семья, растет сын, рядом верные друзья... Не приоткрыл бы Иван перед ним дверь, и он бы, как все, прожил свою жизнь под колпаком выдуманного мира или, как говорил Иван, в «эйфории строительства утопии». Что ж, он прозревал бы теперь вместе со всеми и не терзался двойной жизнью. Кто знает, может, так и лучше? Когда жизнь прошла, заново прожить не дано...
Бросив газеты на тумбочку в спальне, Борис Иванович шагнул в распахнутую дверь просторной лоджии. Внизу лежал огромный, весь в дымах и утреннем застоялом смоге город. За свои шестьдесят лет ему пришлось жить во многих местах, почти двадцать лет — в Москве, а вот на старости лет оказался здесь. Жалеет? Да нет. Выбрал этот сибирский город почти сам. Жалко другое. Меньше всего прожил в родном Курском крае. Как в сорок шестом уехал из отцовского дома в юридический институт, так и не возвратился. Еще когда были живы родители, наведывался в каникулы и отпуска, а не стало стариков — и оборвалась связь. Только и появлялся в родном крае, чтобы хоронить близких...
Первым лег в землю самый младший из их семьи, Алеша. Было это в сорок третьем. Ему шел двенадцатый годок. В конце пятидесятых рядом легли отец и мать, а пять лет назад и старший брат Иван. Теперь все они там, на крутом берегу Безымянки, и только он, Борис Иванович Иванов, все еще несет караул на грешной земле. Из всех Ивановых, которые пошли от него и тех, кто лежит там, он один знает, что случилось с их родом, который уходит корнями в русское средневековье. Он один помнит, что случилось с их Ивановкой, которую почти пятьсот лет назад основал их пращур. Откуда он пришел на этот высокий берег Безымянки, неведомо, но это случилось при княжении Ивана Третьего, потому что уже тогда упоминается в летописях их поселение.
Однако сейчас не о том речь. Его ждет дело, к которому он, возможно, шел всю свою жизнь, хотя сам и не знал этого. Борис Иванович вернулся в кабинет к письменному столу. Усадил себя в кресло и расстегнул старенькую папку из потрескавшегося коричневого коленкора. Папке сорок лет. Ее подарил ему Иван в свой первый приезд из Воркуты. Этим подарком он благословлял начало его юридической службы. Тогда, после института, Борис только приступал к работе в городской коллегии адвокатов и о службе в КГБ не помышлял...
Да, не помышлял, ибо такое и предположить не мог, потому что брат его был в плену... Иван только через год после войны воскрес из без вести пропавших. А пропал еще в мае сорок второго. В ту, не существующую теперь Ивановку пришла открытка со странным обратным адресом: «Коми АССР, Кожвинский рн, п/я 274/4, ст. Сивая Маска». Тогда же в семье Ивановых узнали, что их сын и брат, пробыв три года в немецком плену, попал в наш, такой же тяжелый и еще более унизительный...
Семь лет за полярным кругом. Как он рвался на материк, как проклинал Север, а он спас ему жизнь. Почти все фронтовики, побывавшие в плену и отпущенные после войны домой, позже были арестованы и погибли в лагерях. Мало кто дожил до амнистии пятьдесят третьего. Да и амнистия была странная: уголовников выпускали, а политических упрятывали еще дальше.
В тот же год, после ареста и расстрела Берии, на службу в КГБ направляли молодых коммунистов с юридическим образованием. Попал туда и он, Борис. С того времени все и началось...
Так что же, во всем виновата его служба? Ой ли? Многое зависит от того, каким он был до этого... Так каким же он был тогда? И каким Иван? Вот первые записи его дневников. Собственно, это еще не сам дневник тех лет, а только записи его поездки летом сорок восьмого года к Ивану в Воркуту.
Ехал он туда за счет студенческого спортивного общества «Большевик» (было тогда такое!). Вначале попал в Ленинград на Всесоюзные студенческие соревнования легкоатлетов, а оттуда, получив деньги и паек на обратную дорогу и добавив свои от стипендии за два летних месяца, решил рвануть к брату в Воркуту.
Что он помнит из той поездки по многострадальной дороге Ленинград–Воркута, про которую говорят, что там под каждой шпалой лежит человек? Его и сейчас при слове «Воркута» пронизывает озноб. Он передался ему от людей, с которыми общался во время этой бесконечной дороги. Стоило назвать ему город, куда он едет, как люди вздрагивали и умолкали. Тогда над всеми висело одно заклинание: «Остерегайся связи с врагами народа!» Магадан, Воркута, Джезказган... Услышав эти и другие страшные названия, люди словно деревенели. Страх поражал настолько глубоко, что у многих он не выветрился и через десятилетия. А Борис рвался тогда навстречу этому страху.
Он помнит, как медленно тянулся их поезд, как долго стоял на разъездах и крохотных станциях с пугающими названиями: Микунь, Ухта, Кожва, Инта, Сеида... О них он уже наслышался в дороге. И когда поезд подъезжал, то искал и обязательно находил здесь бесконечные зоны лагерей за колючей проволокой.
А потом была встреча с Иваном... Сейчас уже не помнит, где она произошла. На вокзале? В комнате Ивана? Или на улице? Все провалилось в один бесконечный день, без очертаний и примет. Да он и был таким, этот без конца и края хмурый полярный день, переходящий в белую ночь и слившийся с ней воедино. А они с Иваном сидели друг против друга и не могли наговориться. Он помнит брата страшно худого, длинного, с выпирающими скулами картофельной желтизны и глубоко впавшими глазами.
Борис Иванович взял в руки записи тех лет. Первая — на листках в линейку, вырванных из ученической тетради. Она сделана только 28 июля, а он добрался до Воркуты 18 июля. Выходит, десять дней не мог прийти в себя и от дороги и от встречи.
28 июля 1948 года. Воркута
Исход дня или чтото вроде этого. Очень трудно определить время, постоянно светит солнце, и непонятно, когда день, а когда ночь. Я уже больше недели в Воркуте. Так долго добирался сюда. Из дома почти месяц. Забрался на край света. От впечатлений голова трещит. Проехал полРоссии. Десять дней в Ленинграде. Какой потрясающий город! Участвовал в соревнованиях. Получил первый спортивный разряд. Все еще не могу остыть от дорожных впечатлений. Столько нового: разные люди, случайные встречи, рассказы о жизни, потрясающие судьбы. Сама Воркута да и вся Северная дорога до нее от Ленинграда совсем другой мир, и живут здесь другие люди...
Нет, ничего не могу записать. В голове сумятица. Десять дней прожил рядом с братом, а все еще не верится. Не видел его восемь лет... Встреча в какомто тумане. Мужики плачут, а потом сели за стол, пьем водку и не пьянеем. Живут здесь какойто коммуной. Друзья Ивана не оставляют нас наедине. Все время ктото рядом. Приходят «посмотреть на студента, оттуда, с материка». Каждый с бутылкой, пьем из граненых стаканов, как в войну, и разговоры до криков, пьяные песни, и у всех страшная тоска в глазах, тоска до слез.
30 июля 1948 года. Воркута
Условно вечер. Солнца нет. Всю ночь (по часам ночь) шел дождь. Лохмотья туч и сейчас неприкаянно бродят по грязному небу, и их недобрый вид обещает новый дождь. Как и вчера, весь день просидел дома. Жилье у Ивана — одна комната метров 12, в обычном двухэтажном деревянном бараке, на первом этаже. В углу, у двери кирпичная плита, топится углем. «Зимою, — рассказывает Иван, — чтобы не замерзнуть, надо все время поддерживать огонь».
Сейчас тоже протапливают, чтобы не было сырости. В городе (а до него от Железнодорожного района, где мы живем, километра три по грейдеру) — отличная библиотека. Книги старинные, в большинстве дореволюционные издания. Остались от ссыльных троцкистов, меньшевиков и других врагов. Только что закончил роман Данилевского «Сожженная Москва». Много в нем от Карамзина сентиментального. А вот воспоминания о Толстом и особенно о Гоголе прочел с огромным удовольствием.
Сижу у окна. Вид на Воркуту, но город скрывают все те же бараки. Все серо, мокро, слышно, как на улице полощет и хлюпает дождь. Забытый Богом, но не людьми край. Народу здесь много. Дня три назад были в кино. Огромный сараеобразный кинотеатр — и полный под завязку. В фойе люди как селедки в бочке, но только стоя. Перед фильмом — оркестр и певец с песнями о России, о родных, живущих на материке.
«Я тоскую по родине, по родной стороне...» — и вслед всхлипы и стоны. У меня тоже намокли глаза. И еще одна песня вышибла слезу. Слышал ее впервые. Рефрен такой:
По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд Воркута–Ленинград...
Больше недели ехал по ней и видел, что это такое...
2 августа 1948 года. Воркута
Очень холодно. Моросит прямо ледяной дождь. Все те же грязные лохмотья туч. Ползают почти по раскисшей земле. Бррр! Люди в зимних пальто, ежась, шлепают по лужам. Дорог здесь не много: одна — к магазину, другая — к грейдеру в сторону города, третья — к железнодорожной станции. По ним и кружит народ.
У погоды в этом диком крае никакой логики. Вчера светило солнце, и можно было ходить в костюме. Сегодня оно за тучами, холодный ветер, лужи собираются замерзнуть. И это середина лета? Как же здесь живут эти великие тысячи людей?
«Воркута, Воркута — чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето». Эту припевку слышал от одного из друзей Ивана — Тараса Ефимовича Сороки. Друзья брата народ удивительный. Смотрят на меня как на цыпленка, только вылупившегося на божий свет. Вчера, в воскресенье, шли в город по раскисшему грейдеру. Перед этим долго сидели за столом, крепко выпили. Нас четверо: я, Иван, Тарас Сорока и Петро Василенко. Я затеял разговор по-немецки, просто так, дурачась. Наверное, хотел проверить свои институтские знания. И был посрамлен. Все трое так заговорили по-немецки, что я прикусил язык. Сначала старался понять, о чем они «шпрехают», а потом только изумленно смотрел на них. Видимо, заметив мой раскрытый рот, они начали шпарить на других языках. Попольски, югославски, итальянски, французски и еще на какомто... Поразил Петр. Он лучше всех говорил. Иван схватывал разговор тоже легко, но у него были затруднения. Тарас мог состязаться с ними только в немецком и славянских языках. Слушал и думал: чего же держат этих людей здесь? За что? Может быть, за то, что талантливы и многое знают?
Последние дни прошли в безделье: лежал, читал, прочел том «Войны и мира». Здесь решительно некуда деть себя. Пойти можно только в библиотеку и кино. Есть еще театр. Говорят, приличный, но туда не попадешь. Везде люди, люди. И все они будто на одно лицо: худые, жилистые, будто сплетенные из старых веревок, с коричневыми, обожженными морозами лицами и сухими, как палки, руками. Все это ссыльные или освобожденные из лагерей. Таких, как я, с материка, — единицы. Их сразу угадывают, с ними заговаривают, расспрашивают, откуда, ищут земляков, как в войну. Иван и его друзья меня охраняют, отгораживают от этих людей и их жизней. Да и самому страшновато заглядывать туда. Сейчас настроение такое, что уже готов ехать домой. Но сознание, что брат остается здесь, так далеко от родных и дома, заставляет уступить его просьбам «пожить еще».
Дождь понемногу сдает. Всё те же серые облака. Они низко свисают над почерневшими крышами бараков.
Картина унылая, хочется заскулить: «Прошло лето! Проошлоо...» А его здесь и не было. «Опять слякоть короткой осени и страшно долгая зимняя ночь», — Иван аж зубами скрипит.
Мимо окна нашей комнаты по единственной дороге то и дело проходят партии конвоируемых. Окончили свой трудовой день и сизой мокрой массой текут и текут «на колонну». Так здесь называют их места жительства. Сколько же тут этих «колонн» и сколько в них людей?
Все темнее и темнее за окном, снуют серые фигурки прохожих, головы втянуты в плечи, спины согнуты, — все спешат. Кажется, сегодня будет чтото похожее на нашу ночь.
4 августа 1948 года. Воркута
Сегодня сравнительно тепло. Люди ходят полетнему. Безветренно, но небо все так же задернуто редкими дождевыми облаками. Нигде не видел таких низких облаков, они прямо трутся о землю. День почти прошел. Читал «Подросток» Достоевского, да чтото трудно читается. Кажется, не лучший его роман.
Хочу немного описать город.
В его центре на доме городского совета висит такая картина, а вернее, огромное панно. На переднем плане во весь свой гигантский рост Человек — покоритель Севера. Этакий сказочный молодец. У его широко расставленных ног через белую снежную пустыню течет река. Она подо льдом. Рядом на снегу три палатки, поодаль оленьи и собачьи упряжки. Вверху картины большими буквами надпись: «Воркута». Внизу — «1937 год».
Выходит, город родился всего одиннадцать лет назад. Из них четыре года войны, и сейчас както трудно поверить картине. Город так размахнул свои крылья, что его не окинешь взглядом. Осматривал я его в солнечный день. Пригороды уходили до самого горизонта. Их здесь называют почемуто «примыканием». К ним относится и Железнодорожный район, где живет Иван. За городом на северозападе самая большая шахтакрасавица «Капитальная». Гдето на западе невидимый отсюда аэропорт. В районе «примыкания» — большой механический завод. Все это расползлось от центра города. Везде, конечно, зоны, или «колонны», как здесь говорят о поселениях заключенных.
Поразила меня центральная улица Воркуты, где висит эта картинапанно в честь покорителей Севера. Ее мостовая устлана деревянным паркетом. Такого я не видел нигде. Вся мостовая выложена, кажется, березовыми шестигранникамичурками и просто кусками дерева. Все хорошо уложено и подогнано, как паркет. Красиво, удобно, а главное, эта странная мостовая всегда безмолвна! Какой бы транспорт по ней ни проходил: машины, подводы, даже трактора, — все равно нет обычного грохота, улица молчит. Ее нужно было бы назвать безмолвной, но, увы, у всех центральных улиц одно название (Ленина).
Рядом с горсоветом здание горного техникума. Красивое, одноэтажное, из дерева. Смотришь на него и другие строения на этой улице и диву даешься — какую же красоту можно соорудить из дерева. Столь же красива здесь гостиница «Север», а напротив — Дом партийного просвещения. Все здания из дерева, и видно, что их возводили настоящие мастера.
На Театральной улице — городской театр. В нем работают три артистические группы: драмы, оперы и оперетты. Рассказывают, что здесь замечательные артисты из Москвы, Ленинграда и других городов. Все они попали сюда по разным обстоятельствам....
В конце улицы Горняков — кинотеатр «Победа». Во всех городах у всех кинотеатров, какие строились после войны, одно и то же название — «Победа». Вчера смотрел здесь трофейный фильм «Риголетто» и слушал опять эстрадного певца. Впечатление такое же сильное.
А за кинотеатром строятся шлакоблочные жилые дома. В первых, необыкновенно белых, двухэтажных, с большими окнами, уже живут. Среди темных барачных строений они как лебеди. Поселились в них, надо полагать, отцы города.
Воркута имеет свой бульвар. Надо бы назвать его горсадом, как во всех городах, но так как здесь нет деревьев (они были высажены, но почти все погибли), то именуют это место бульваром. Каждую субботу и воскресенье тут играет духовой оркестр. Много гуляющих. Оркестр очень хороший. Как и всё, что здесь относится к искусству, — высокого класса. Злые языки говорят, что выбор кадров в Воркуте для очагов культуры лучше, чем в столице. Конечно, горько шутят, но, кажется, и гордятся этим.
В городе есть хороший спортивный зал ДСО «Динамо» и гордость Воркуты — стадион того же общества. Я видел его, он, кажется, еще не достроен. Южная трибуна в миниатюре напоминает южную трибуну своего московского тезки, где мне в прошлом году приходилось бывать часто. Северная сторона обращена к реке Воркута, той самой, какую изобразил художник подо льдом. Сейчас река открыта, она отделяет город от рудника — серии старых шахт. Река небольшая, но злая. Было тепло, светило редкое здесь солнце, некоторые даже пытались загорать на ее берегу, раздевшись по пояс. Но никто в воду не лез. Я же решился. Нырнул с мостика, скользнул руками и грудью по ледяному дну и выскочил из воды как ошпаренный. Выходит, эта речка зимой промерзает почти до дна.
Друзья Ивана отпаивали меня водкой. Здесь все лечатся этим напитком. Помог он и мне, не заболел.
И еще об одной достопримечательности. Рассказывают, что на воркутинских тротуарах никогда не держится снег. Дело в том, что под ними проложены трубы с горячей водой, которой отапливается город. А зимы здесь страшные, и снега наметает под крыши.
Другим чудом Воркуты считают парниковую оранжерею, где выращиваются диковинные южные цветы и где я сам видел роскошную африканскую пальму. И это за полярным кругом.
Обратил внимание и на хороший памятник Кирову. Стоит в центре города, на площади. Сделан тоже настоящими мастерами.
Вот, пожалуй, и всё о Воркуте. Город странный, не похожий на все те, в каких мне довелось бывать до него. Какойто анонимный, безымянный. Все города связаны с именами тех, кто жил в них или строил там чтото значительное. В Воркуте ни одного имени я не слышал.
8 августа 1948 года. Воркута
Я все еще здесь. Живу четвертую неделю. Сегодня воскресенье. Только что пришли из знаменитой воркутинской бани. Наслышан был о ней, а попал туда только сейчас. Уж очень хороша парная. Как у черта в пасти, все кости трещат. Да и парятся воркутяне до умопомрачения. Я не выдерживал, хотя и сидел внизу. Все время выскакивал и становился под холодный душ. Страшно разболелась голова. Против местных оказался слабаком...
Сейчас уже исход дня. Вот теперь, кажется, можно угадать, что темнеет. Но все равно ночь длится полторадва часа, с 22х до 23.30 — 24 часов, а дальше опять день. К этому, кажется, невозможно привыкнуть. Трудно днем ложиться спать на 7–8 часов, и я первое время спал урывками, по несколько часов. Просыпаюсь. Иван спит, а я не могу. Читал. После такого сна с перерывами ходишь разбитый. Туземцы просто назначают по часам себе ночь. Так стал делать и я, но все равно при дневном свете долго проспать трудно. А как же когда все время ночь? Тогда, видно, все время хочется спать? Но надо же работать? Спрашивал об этом у Ивана, он мрачно ответил: «Нужда научит!» И добавил: «Нам бы твои заботы!»