Владимир Н. Еременко

Вид материала

Книга

Содержание Понять - значит простить. "Заложники", "раскаяние".

Подобный материал:

• Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
• Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
• Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
• Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
• 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
• Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
• Международный симпозиум, 753.82kb.

Глава 17


Михаил заскочил на машине к матери за Антоном и они мчали в аэропорт встречать "загадочного" дядю Борю, как часто о нем говорили в семье Ивановых.

- А узнаем ли мы с тобою дядю Борю? Ты его помнишь? - Спросил он у сына.

• Помню... - Неуверенно отозвался тот. - Такой среднего роста, лицо круглое, на голове впереди хохолок волос...
  
• Узнаем! - улыбнулся Антону отец. – Порода-то все равно Ивановская...
  

Однако, рассматривая пассажиров, сошедших с самолета, отец и сын явно растерялись. Еще издали в толпе, рассыпавшейся по летному полю, они выбрали невысокого крепкого человека в легкой серой шляпе. В нем они опознали "ивановскую породу" и даже успели сказать друг другу, что, мол, "никуда ее не спрячешь". Однако, этот человек вдруг оказался рядом с худеньким мальчиком лет семи, и молодой женщиной. Судя по тому, как они шли и говорили друг с другом, это явно была одна семья, а у дяди Бори, насколько знал Михаил, семья совсем другая.

Ивановы растерянно стали искать в приближающейся толпе авиапассажиров, "другого" дядю Борю, но похожего человека не было и Михаил уже с огорчением стал пропускать мимо себя, уст­ремившихся к зданию аэровокзала людей, как вдруг:

- Михаил! - услышал он хрипловатый голос. - Ты чего же, елочки зеленые отвернулся. Смотрел, смотрел, а потом отвер­нулся. - Сыпанул он сразу словами, как горохом. - И Михаил, еще не увидев говорившего, по голосу узнал дядю Борю. - Это тебя моя шляпа смутила! - и он весело снял ее, обнажив совсем лысую голову, которая от уха и до уха обрамлял ободок седых волос. - А это моя жена Каля и дочка Люда. У них полчаса времени. Заскочим в буфет и они летят дальше в Сочи, а я через сутки догоняю их.

Все это он выпалил в таком темпе, что ни Михаил, ни Антон не успели вставить и слово. Ивановы поздоровались с женой и дочкой, а уж сам дядя Боря подошел сначала к Михаилу, а затем и к Антону, обняв их по-родственному, троекратно расцеловался. До отлета самолета говорил преимуществен­но дядя Боря и от его жены и дочери Ивановы услышали всего несколько фраз. Они касались того, как мать и дочь должны действовать по прибытии в аэропорт Адлер.

- Мы ищем "рафик" из нашего санатория, - говорила жена. - Едем устраиваться, Люда со мною в номере. Если ей не разрешают, то устраиваю у тети Даши...

- Опять ты, елочки зеленые, свое. - Прерывает ее дядя Боря. - Есть же договоренность... поняла? А завтра подлетаю я этим же рейсом. А вы там держитесь.

- Да не волнуйся ты за нас, папа! – Это, кажется, были единственные слова дочери.

Когда выходили провожать к самолету мать и дочь, дядя Боря, шутливо подтолкнув плечом Антона, сказал:

- А ты, Антон, елочки зеленые, должен к Люде с почтением относиться. Она твоя тетка родная.

Девочка зарделась. Антон сначала сделал удивленное лицо, а потом и сам смутился, Однако, прощаясь с ней за руку, он уже и сам шутил:

- Счастливо вам, тетя Людмила Борисовна, долететь. - И вам тоже, - поклонился он ее матери. - Главное в воздушных путешествиях знаешь что, тетя Люда?

- Нет! - удивленно распахнула глаза девочка.

- Чтобы совпало число взлетов, с числом посадок.

- Брось пугать детей. - Шутливо прикрикнул отец на Антона. - Возьми лучше кейс у дяди Бори.

- Э-э. - Нарочито перебросил он из руки в руку, сжал в кулаке свою ношу. - Передачи не подлежит!

А когда они уже шли к машине, дядя Боря вновь, словно иг­рая своим кейсом с тремя колесиками шифра на замке, весело сказал Антону: - Раньше такие носили прикованными к руке.

- В войну, что ли? - Спросил Антон.

- Почему в войну? И после...

Уже за первую минуту общения с совсем "не загадочным" дя­дей Борей, Михаил понял, пока его не надо ни о чем расспра­шивать, он расскажет все сам. Приученный своей службой, расскажет все, что считает нужные, чтобы упредить ненужные расспросы, а когда его рассказ иссякнет, вот тогда и предстанет перед тобой тот дядя Боря, про которого говорят Ивановы "загадочный". Ну и жизнь у них? Мой отец, видно, столько же знал о нем? Они ехали в машине, а дядя Боря уже рассказал о свoeй но­вой семье. Она, оказывается, появилась еще до смерти отца. Но Михаил не стал спрашивать, знал ли отец об этом. Какое это те­перь имеет значение?

- Каля, а полное ее имя Калерия, - говорил дядя Боря, - она врач-педиатр. Дочка у меня очень музыкальная, с абсолютным слухом. Сам я заслуженный чекист в чине полковника. - Он говорил какими-то рубленными фразами, будто делал телеграфный отчет, где ничего не должно быть лишнего. - У Сашки, сына, все нормально. Военный. Майор, двое детей. Я дважды дед. - Он повернулся к заднему сидению, где притих Антон и спросил: - А твои-то дела как? Школу еще не кончил?

- Нет, в десятом...

- О-о? - Дело серьезное. В технари или в гуманитарии нацелился?

- Да, еще видно будет. - Почему-то уклонился от ответа Антон.

- Ты, елочки зеленые, давай, определяйся сейчас, а то будет поздно...

• Да, он уже определился. - Отозвался Михаил. - По стопам деда с отцом, в технари...
  
• Черт его знает. - Вдруг как-то нервно дернулся дядя Боря. - Может, по сегодняшним временам, это самый надежный вы­бор? Меня, как тогда сбивал Иван не идти в эти гуманитарии... Но, после войны, почему-то все перли в юристы да в геологи. Одни разоблачать врагов народа хотели, другие открывать нес­метные богатства. Когда я сдавал в Саратовский юридический в сорок шестом, четырнадцать человек на одно место было. Кош­мар! И я лез туда вместе с демобилизованными, которые пришли с войны. Что за время было?
  

Он умолк и молчал почти до самого въезда в город. Михаил решил, что "незагадочный дядя Боря" весь вышел и остался "за­гадочный". И спросил:

- А чего же не послушались отца? Он ведь старший, потом такую войну прошел, столько видел, я читал его письма к вам... Доводы там железные...

Дядя Боря ответил не сразу. Поерзал на сидении, будто обнаружил неудобство, потом как-то вскользь глянул на Михаила, а не скажет ли он еше что? Но тот молчал.

- Видишь ли, старшим в нашел семье всю войну был я. Отец с Иваном воевали, Алешка маленький, а я, елочки зеленые, самый раз. Мне тринадцать, когда война началась. А когда пришла к нам, уже четырнадцать. Я уже рабочий человек, семью содержал, мать у нас почти всю войну болела, только дома по хозяйству... Работал сначала в колхозе, а когда спалили Ивановку и убило Алешку... - Он умолк. Сидит, зацепился глазами за какую-то невидимую точку впереди, смотрит невидяще. А потом, словно очнув­шись: - Перебрались мы в Большую Ивановку, там на заводе, слесарем, потом токарем... Кончилась война... Отец уже вернулся... От Ивана ни слуху, ни духу, еще с лета сорок второго. Ну, а я продолжаю работать. В сорок четвертом-пятом учебном году, еще школ рабочей молодежи не было. Я за девятый сдал в обычной экстерном, а с сентября сорок пятого уже стали их открывать. Поступил, работу не бросаю, хоть и в семье нас трое: я, мать, отец, а живем, елочки зеленые, худо. Ведь в войну все порушилось. Отец работник слабый. Ушел на войну в сорок пять, вер­нулся стариком в пятьдесят, дважды раненый... Но тянет. Учись, сынок, бросай работу. Обязательно в институт. Ты один из трех остался... Ну, а, когда кончил школу рабочей молодежи, представляешь, какую свободу почувствовал? Чего же я опять к этим железкам полезу? Нет, мне подавай проблемы мира и человеческие души. Я уже нацелился на юридический... А этим же летом сорок шестого Иван объявился. Вот тогда у нас и пошла та переписка, про которую ты, Михаил говоришь...

• А не пожалели, что не послушались дедушку? - робко вме­шался в разговор Антон.
  
• Да, пожалуй, нет... Он советовал быть врачом. - Весе­лыми глазами посмотрел на Антона. - Врач теперь у нас в доме есть... Пожалел о другом... что нам с Иваном пришлось всю жизнь врозь. Но это разговор другой и длинный... У Ивана, видно, было какое-то предчувствие, куда меня это юридическое образова­ние может потянуть. Он ведь был человек с редкой интуицией. Думаю, она не раз спасала его в тех тяжелых ситуациях, в какие он попадал на войне и после... - Замолчал и стал рассматривать улицы, по которым шла машина. - А расстроились вы тут здорово. И зелени много... А дома, как близнецы, в каждом го­роде одинаковые. У нас в Сибири тоже эти же унылые серии. Башни, башни...
  

- Едем к матери. - Предупредил Михаил. - Она с обедом нас ждет.

Гость молча кивнул, продолжая смотреть через открытое ок­но.

- Ты все там же, на машиностроительном?

- Да, там. - Отозвался Михаил.

- За границей больше не работал?

• Нет.
  

Разговор оборвался. Михаил боялся, что дядя Боря начнет расспрашивать дальше, и они непременно заговорят о Наташе при Антоне. Однако, до самого дома ехали молча.

Мария Петровна не выразила особой радости брату своего мужа. Вежливо поздоровалась за руку, спросила, как долетел и сразу пригласила за стол, потому что обед явно задержался, шел уже четвертый час. За столом разговор тоже долго не нала­живался. Говорили ничего не значащие слова. Борис Иванович смущенно и с опаской поглядывал на Марию Петровну, будто ждал от нее выговора за свои прошлые грехи. Он знал, что она недо­любливала его. Правда, за все их короткие встречи, она ни разу прямо не высказала своего недовольства, но Борис Иванович всегда чувствовал ее неприязнь.

Разговор оживился, когда Мария Петровна подала на стол жареного сома, и, не скрывая гордости за своего внука, объя­вила:

- Вот этого зверя Антон выловил в Безымянке. Неделю едим всей семьей.

Дядя Боря подскочил со своего места.

- Елочки зеленые! Еще водится в нашей Безымянке рыба?

В Сибири, там, где промыслы потравили ее нефтью и химией. - Накалывая кусок рыбы на вилку, он восхищенно продолжал. - Это каких же размеров он, родимый, был?

- В полстола! - восхищенно глядя на внука, ответила бабка.

- Кухонного. - Весело поправил ее Антон. - Но я там судачищу вытащил, вот такого! И он развел руками. - Правда же, па­па?

- Правда! - улыбнувшись, отозвался отец. - Антон обловил нас всех там по всем статьям. Тут приезжал в командировку неделю назад Сорока Тарас Ефимович...

• Да, я знаю. - Как-то сухо отозвался Борис Ефимович. - Чего ему тут нужно было?
  
• Да в командировку, на наши заводы. - Сказал Михаил и недоуменно посмотрел на гостя.
  
• Темный мужик какой-то. - Продолжал Борис Иванович. – Мне письма присылал...
  
• Они с Иваном дружили там... - Вмешалась в разговор Ма­рия Пегровна. - А потом разошлись... Иван почти никогда не вспоминал его, хотя письма ему тот тоже присылал.
  

Антон даже перестал есть, слушая этот неприятный ему раз­говор. "Чего они на хорошего человека? - Думал он. - Ведь не знают же..." - И хотел уже сказать, но начал отец.

- Мы с Тарасом Ефимовичем много говорили об отце. Он рас­сказал и мне и Антону, чего мы никогда не знали. Мама и то многого не знала... Судя по его утверждению, отец совсем не тем собирался стать, кем стал... Есть вроде и подтверждения этому. Но все это как-то странно... Он рассказывает совсем про другого отца. Да и судя по письмам отца с Севера, не совсем так, как говорит Сорока.

- В письмах не все можно было писать тогда. – Заметил Борис Иванович и, глянув на Антона, вновь перевел взгляд на Михаила, словно безмолвно спрашивая его, а можно ли при мальчишке дальше продолжать разговор на эту тему?

Михаила разозлил этот взгляд. Точно также, поначалу, к Антону относился и Сорока. "Какие-то перепуганные старики? - Подумал он. - Этот испуг у них в крови".

- Антон у нас знает про деда больше всех нас. - Глядя прямо в глаза Борису Ивановичу, твердо сказал Михаил. - К тому же, дед и доверял ему больше всех...

Борис Иванович, нисколько не смутившись этим выговором, продолжал:

• И в письмах нельзя было писать и рассказывать боялись...
  
• Даже родному брату? - Вдруг резко спросил Антон.
  

- Да! - Ответил Борис Иванович. - К тому же, если ты его не видел десять лет. Иван уходил в армию, мне было одиннадцать, а встретились, я уже институт кончал... Он ведь приехал первый раз в отпуск в сорок девятом. Сдавал экзамен в политехнический сразу за два курса или даже больше...

- И чего же вы два брата откровенно так и не говорили? - спросил Михаил и в его вопросе звучал упрек.

• Почему не говорили. - Все также спокойно, отвечал тот. - Я просто сказал, не обо всем тогда можно было говорить. Да и Ивану не все следовало рассказывать.
  
• Что? И отцу и матери? - уже срывающимся голосом спросил Антон. - И им не надо рассказывать, что с их сыном там было?
  

Мария Петровна уже подала чай, но напряжение в разговоре не спадало и центром его был гость. Он пытался сдержать напор раздраженных вопросов и сам искренне не понимал причину своей вины. "Если не все ему и родителям рассказывал Иван, то он причем здесь?" - Недоумевал он.

- И что же вы за люди были; - Сердито выпалил Антон. - Если родные не доверяли друг другу...

Борис Иванович отодвинул от себя недопитую чашку чая, поблагодарил хозяйку за обед и поднялся из-за стола. Он про­шел к дивану, попросил разрешения закурить и, достав пачку сигарет, в недоумении застыл с ней.

- Люди, как все люди... - Глянул на Марию Петровну, ища у нее поддержки.

Но та начала убирать со стола, и бросила в его сторону лишь сожалеющий взгляд. И Борису Ивановичу пришлось отбивать­ся самому.

- Нормальные люди, как все. Но время другое было.

- Сейчас все на то время свои грехи валят. - Все так же наскакивал на гостя Антон, - А дедушка говорил, что время - это люди и они отвечают за него. Наконец, закурив, и, присев на диван, Борис Иванович от­ветил:

- Нравится мне внук моего брата. Но давай говорить с то­бой спокойнее. Видно дед твой не все смог объяснить тебе из того времени. - Вот отец и бабушка твои, они больше знают. Но тоже не все...

• А вы что знаете, все? У вас истина?
  
• Антон! - прервал его отец. - Ты чего задираешься?
  

- Да, ладно! - Успокаивающе отозвался гость, сделав две затяжки подряд, поднялся с дивана и вдавил сигарету в пепельницу на журнальном столике. - Сейчас люди, по-моему, только тем и занимаются, что спорят, а к истине приблизились не на много...

- Зато раньше было хорошо, когда не спорили. – Улыбнулся Михаил. - Истина для всех одна. Один изрекает, все хором пов­торяют.

- Да, было и так... Было и по-другому. - Все в том же примирительном тоне, продолжал Борис Иванович. - Мы начали говорить о твоем деде, - повернулся он к Антону, - а сбились на общий разговор.

Антон с отцом тоже вышли из-за стола и сидели теперь в креслах. Мария Петровна, унося посуду на кухню и возвращаясь за новой, задерживалась в гостиной, стояла слушала и вновь уходила.

- Не у одного Ивана, вашего отца и деда, самая тяжелая жизнь была. Конечно, если взять войну и прихлестнуть к ней Север, то не позавидуешь... Ну, а у тех, у кого оставался один Север, Колыма, кого и на войну-то не пустили, а сгноили там, тоже судьба страшная.

Вошла Мария Петровна. Она уже управилась с посудой и при­села на диван с другого конца от Бориса Ивановича и теперь ему стало говорить еще труднее.

«Все они трое осуждают меня, - думал Борис Иванович, - знают внешнюю сторону наших взаимоотношений. Мы редко перепи­сывались и еще реже встречались... Но не знают, что мы всегда оставались самыми близкими и самыми родными... Иван, также, как и они, не любил мою работу, но он понимал... Пять лет, как нет Ивана, а его жизнь и для них, и для него родного бра­та все еще не распутана до конца. Не распутана, потому что она не оборвалась с его смертью. За пять лет разрослась. Они, прожившие с Иваном всю его жизнь после возвращения с Севера, знают брата лучше. Но они меньше знают о нем молодом, совсем другом Иване. Правда, не известно, что им здесь наговорил Сорока".

Борис Иванович подождал, не спросит ли у него что-то Ма­рия Петровна, но она взглядом показала, что пришла пока пос­лушать разговор о ее муже. И Борис Иванович спросил сразу всех:

- А что, Тарас Ефимович был и здесь? - Он обвел глазами гостиную. - И у Ивана в кабинете?

• Нет, - отозвался Михаил, - приезжал ко мне, я был у него в гостинице. Встречался Тарас Ефимович с Яковым Петровичем Семерниным, бывшим начальником отца. А потом мы ездили в Ива­новку и там виделись с другом отца Петром Семеновичем Харла­мовым.
  
• Я предлагала Мише, - вмешалась в разговор Мария Петров­на, - пригласить его сюда, но эта поездка...
  
• А что он рассказывал? - Опять обращаясь ко всем, спро­сил Борис Иванович.
  
• Да, многое. - Пожал плечами Михаил, все еще не понимая настороженности своего дяди к Сороке. - Он же был с отцом там, в Германии. В его группе агитировал в американских лагерях наших соотечественников-пленных возвращаться на родину. Они с ним там познакомились. А потом вместе – на Севере...
  

Я это знаю. - Кивнул Борис Иванович. - Он замолчал, буд­то потерял нить рассказа, долго смотрел невидящими глазами перед собою. И вдруг спросил: - Мария Петровна, Иван вам рас­сказывал о своей заочной учебе в институте иностранных языков, когда он жил в Воркуте?

- Рассказывал. - Отозвалась та. - Он ведь способный к языкам был. За два года почти весь вузовский курс по немец­кому и английскому прошел.

- Ну, и чего же он бросил учебу? - Спросил Борис Иванович.

• Объяснял он так, - словно припоминая, продолжала Мария Петровна. - Ему стало неинтересно учить языки без их практического приминения. Он свободно читал, переводил тексты контрольных, которые ему присылали. Потом он знал, что переводчик - это не профессия и тогда же поступил в Политехнический на заочное отделение. Вот так он объяснял... Иван ведь многое не доводил до конца. Как только ему становилось ясным то, чего он добивался, сразу охладевал... Бросал и начинал заниматься другим. Так у него было в его научной работе так могло быть и здесь.
  

Нет! - решительно возразил Борис Иванович, - тут все по-другому. Это была, пожалуй, самая большая обида и несправед­ливость, о которой он мне рассказал, когда мы впервые встрети­лись с ним. Он уже заочно проучился полтора года. Дело шло к сдаче госэкзаменов. Его вызвал работник органов и начал допытываться, зачем он учиться в этом институте? Разговор был хам­ский, оскорбительный, с угрозами. Иван рассказывал про все это с побелевшими губами. "Ты что, сволочь, надеешься удрать за границу? Тебе языки для этого понадобились!" Иван с такой обидой говорил…

• Ну, вот, - вмешался в разговор Михаил, - отец все же рассказывал вам. Но это же не все, что случилось с ним на Се­вере?
  
• Да, ты прав. - Согласился Борис Иванович. – Однако, я узнал об этом не от Ивана. - Он поднялся с места, прошелся по гостиной и, повернувшись к хозяйке, спросил: - Я хочу зайти в кабинет Ивана, можно?
  
• Конечно, можно. - Мария Петровна поспешно поднялась, пошла за ним. - Теперь здесь комната Антона, но все дедово сох­ранено. Внук бережет.
  

Вслед за Борисом Ивановичем и бабушкой из гостиной вышел и Антон, а Михаил остался один и прилег на диване. Он догадался, что самый важный разговор об отце Борис Иванович решил продолжить только с ним, Михаилом. Борису Ивановичу, видимо, предложат отдохнуть в кабинете отца, а он заснет здесь. Сибаритничать так сибаритничать, - улыбнулся он сам себе, поудоб­нее укладывая голову на небольшую диванную подушку-думку.


Глава 18


Вечером после позднего холостяцкого ужина, Борис Иванович и Михаил сидели у него на квартире и разговор их шел свобод­нее и откровеннее, чем днем. Говорили мужчины и, как думал Бо­рис Иванович, не надо было оглядываться на присутствие женщи­ны и ребенка. У Михаила все еще оставалось много невыясненно­го, но сейчас Борис Иванович рассказывал о том, как появилась у него вторая семья и чего это ему стало «и в моральном и в служебном плане».

- Ну, прожил я с этой дурой почти двадцать лет. Сын уже вырос, в армию провожаем. Думаю, если я те­перь не сделаю крутого шага, то и вся моя оставшаяся личная жизнь коту под хвост. Ты ее не видел, мою бывшую?

- Нет. Я вас-то вижу третий раз...

- Ну, да... - Озадаченно посмотрел дядя на племянника. - Жизнь такая... Сам себе не хозяин.

- Так вот! Втроем мы эту ситуацию обговорили. Сашка на моей стороне, хотя ему, конечно, и мать жалко. Тяжелый разговор получается. Сашка говорит, я не вернусь в семью, а из-за чего же вам мучить друг друга? Полина на дыбы. Оскорбления, слезы. Я было уже дрогнул, а сын у меня молодец. "Руби, говорит, отец! Я мать, конечно, не бро­шу, как обзаведусь семьей, возьму ее к себе, если она замуж не выйдет..." Ну, я и решился. Схлопотал выговор по партий­ной, в очередном звонки тормознули, а все ж таки устоял. И нормальная жизнь пошла. Уже восьмой год живем, дочку растим. И Полина моя вышла замуж. Да еще за генерала-отставника. Видишь, как? А мог так и маяться до скончания... - Он замолчал и Михаил, решив, что с темой семейной жизни дяди покончено, спросил:

• У вас должны быть тетради отца, которые он привез с Севера?
  
• Это Сорока говорит? Чего он вмешивается? Присылал мне письма...
  
• Он привез Антону одну отцову тетрадь. Хранилась у него почти сорок лет. Наверное, хочет, чтобы отцовы все записи бы­ли в одном месте.
  
• Мы толковали с Антоном про его писательство. Такой грех за Иваном был, тут никаких сомнений. Если даже прочесть только то, что уцелело, и то нетрудно понять, какая в нем крутая закваска была по этой части... А вот почему он переменил свою жизненную программу, пока и для меня еще не ясно? То есть, теперь вроде бы уже и ясно. Мы с твоим Антоном долго говорили, пока ты отдыхал. Он рассказал почти все, что ему говорил Сорока. Его версия, что Иван готовил себя к сов­сем другой карьере, не лишена здравого смысла. Но Сорока мно­гого не знает. Весь переворот в Иване случился на Севере уже после его отъезда. Я больше знаю, что могло случиться, но то­же не все. Все знал только сам Иван...
  

- А если яснее, что это за версия? - спросил Михаил.

- Сейчас! - Отмахнувшись, продолжал Борис Иванович. – Я ведь у Ивана спрашивал, почему он перестал писать художествен­ные веши. Он отделывался шуткой. Не хотел говорить. Мол, не дурак, должен догадаться сам. Когда я хвалил его писания, он ухмылялся и отвечал, что настоящие только у Толстого. – Ты знаешь, как он к нему относился. Я спорил с ним. Один раз он говорит: - Раз тебе нравятся мои писа­ния, то прибереги их. Помню так и сказал «прибереги». И тог­да отдал мне две тетради с историческими повестями. Сказал - ничего у себя хранить не хочу. А позже, когда я уже был на но­вой работе, отдал свою военную повесть. Словно проверял меня: "На, присовокупи и эту к тем!" И смотрит, как он умел иногда смотреть. Глаза пронзительные, так насквозь и нижит...

Повесть страшная. Про такую войну мы стали узнавать лет через двадцать-тридцать после ее окончания, да и то не все.

- Это та, наверное, что читала мать? - спросил Михаил. - Она говорит, что захворала после нее. И боялась ее держать в доме.

- Наверное, она. Правда, больным становишься... Я привез эти три тетради сюда. Думаю, что Иван хотел этого. - Он поднялся, вышел из комнаты и принес свой кейс. Поставил его рядом с креслом и, глядя на него, продолжал: - Знаешь, я показывал их одному местному писателю еще лет десять назад. Показал безымянно, приватно. Так он сказал, что печатать их нельзя. А вот недавно он разыскал меня и прямо в один голос: "Давай те повести, он пристроит их! Прошло столько времени, а не забыл. Я помялся, говорю: они у автора. А он - теперь такое печатают. Пусть смело несет в журнал или издательство. Там и править почти ничего не надо. Так, легонько пройдется по стилю редактор. И будут читать взахлеб, как читают сейчас все, что лежало в ящиках у писателей. И назвал эту литературу «ящиковой». Вы с Антоном прямые наследники, вы и решайте, что вам делать с его тетрадями. Привез я и его письма ко мне. Личные оставил себе. А эти привез. Иван мне с Севера писал и такие, вроде притч, легенд, поучений, что ли. Трудно определить, что это?

- Те письма отца, которые хранятся у нас, тоже интерес­ные.

- Да, - Он писать умел ... Передаю тебе еще и эти. - Он опять скосил глазами на свой кейс. - Знаешь, может интересная книга получиться. Многие ее захотят иметь в своей библиотеке.

- Возможно, - Отозвался Михаил. - Но кто этим будет зани­маться. Я не знаю, с какой стороны подходить к этому. Антон еще мал. Тут надо литератора какого-то найти...

- Да, нужен специалист. - Отозвался Борис Иванович… Хорошо. Я поговорю кое с кем...

Они оба помолчали. Борис Иванович, продолжая думать о чем-то своем, поднял глаза на племянника:

• Ну, вот, Михаил Иванович, я тебе рассказал про новую версию. Почему твой отец бросил писать художественные вещи? Не став официально писателем, не опубликовав ничего и не имея надежды на это, он не мог писать. Иван выбрал себе другую про­фессию и, как человек очень одаренный, преуспел и в технике. Хотя это совсем из другой оперы. Вот что жалко!
  
• А почему? - удивленно спросил Михаил. - Отец никогда не тяготился, что он технарь...
  

- Да, я знаю... Но видишь, кого он похоронил в себе?

- Все это очень спорно. Вы недолюбливаете Сороку, а го­ворите почти тоже, что и он. Отец был очень заметной фигурой не только в своем институте. Его, как эксперта, приглашали на многие крупные электростанции, в том числе и на атомные...

- Все так. Но если опубликовать эту книгу, можно будет оп­ределить, что в нем перетягивало...

- Возможно! - согласился Михаил. - Ну, а вторая версия?

Она сложнее. Утвердился я в ней после разговоров с Анто­ном. Но ее еще надо проверять. За вторую версию многое: и рас­сказы Сороки об Иване, о его намерениях и его фатальная лю­бовь к Толстому. Антон показывал мне его дневники и я почи­тал их немного. И его амбарная книга... Хотя, амбарная книга - это скорее выход писательской энергии, какая в нем была. Ведь такие же афоризмы и мысли рассыпаны и в его художественных ве­щах. Прочтешь и убедишься. – Он вновь перевел взгляд на свой кейс. - Главная причина, почему он бросил свое занятие еще там, на Севере... помимо всего прочего... была в том, что пропала та его тетрадь...

Борис Иванович достал из пачки сигарету, долго разминал, дул на нее, но так и, оставшись в одной руке с сигаретой, а в другой с зажигалкой, не закурив, загадочно сощурил глаза, продолжал:

- А ведь я раздобыл эту тетрадь! - Вновь бросив глаз на кейс и, покачав головою, добавил: - Но ее здесь нет. Это совсем другое, о чем мы до этого говорили. Все, что там написано, совсем другое. - Повторил он и даже переставил с места на мес­то свой кейс. - Совсем... Потеряв это, можно отчаяться. Там потрясающие факты. Видно, когда он работал в комиссии по ре­патриации наших пленных, ко многому имел доступ. А главное - там записи бесед с людьми, которые в разное время попали в плен... Там названия мест, лагерей, фамилии командиров час­тей, оказавшихся в окружении, а затем в плену.

Там ведь и со власовцами не все так просто. Не одни из­менники и предатели. Были разные среди них... И по разным мо­тивам шли наши пленные в эти формирования. Но дело не только в фактах. Я, как юрист, скажу тебе, что рядом с фактом еще имеет не малое значение и деталь, черточка. Из них вырастают правильность оценки... Можно по памяти восстановить факты, со­бытия, но уйдут детали, имена, подлинные названия, будут упу­щены нюансы и потеряется та обжигающая правда... Будет другое.

• Это немного похоже на мистику. - Прервал его Михаил. - Теперь и в нашей печати пишут такое, да и из-за границы факты пошли, что уже ничем не удивишьНо меня волнует судьба отца. Он последние годы все говорил, что не так прожил жизнь. И, знаете, не жаловался... А просто сожа­лел, что ли... И все хотел, чтобы с молодыми такого не повто­рилось. Он уже не вел речь обо мне. Говорил, что и мы тоже потерянное поколение. Угнетало его и то, что в ближайшие годы он не видел никакого улучшения в общественной жизни. "Все на вранье!" - часто срывалось у него. Хотя он и сдержанным был человеком. Жизнь его научила молчать.
  
• Да, он не жаловался... Никого не обвинял... - Отозвался Борис Иванович. - Смотрел даже на врагов своих какими-то сожа­леющими глазами, как на несчастных, обманутых... Помню, когда он женился, а потом родился ты... Жили плохо. Висел над ним этот груз плена и Севера. Находились люди, которые напомина­ли, перекрывали кислород. А он воспринимал все стойко. Ко все­му относился, как к должному...
  
• Последнее время. - продолжал Михаил, - винил себя. Ви­нил не вообще, а конкретно за ту жизнь, которую, как он говорил, "мы сделали". А меня всегда это злило. Он то при чем? Мальчишкой ушел на войну, работал на Севере, где труднее всего. Своими руками всего добился. Помощи ни от кого. Жил чест­но, не подличал, а виноват.. Этого я не понимал... Зачем брать чужую вину на себя?
  

• Я тоже это чувствовал. - Согласился Борис Иванович. - К концу жизни в нем будто короткое замыкание произошло. Виноват! Я думаю, что такое с людьми высокой честности происходит обязательно. Они считают, что отвечают за все. Берут на себя и чужую вину.
  
• Вот об этом в письмах к Антону... Мать и боялась пере­давать их. Не поймет мальчишка деда?.. Отец был уверен, каковы люди, такова и жизнь. Ее определяет их духовный, нравственный уровень.
  
• А что же тогда отдельная личность в истории и ее роль? - Спросил Борис Иванович. - Сейчас стали открыто говорить о преступлениях Сталина и его окружения... Что же эти преступле­ния надо разделить на всех, кто жил при нем? И на его жертвы? А недавнее время? Время застоя и преступного разворовывания, незаслуженных наград и званий? Все, что творилось в Средней Азии и других местах, тоже надо делить поровну на всех?
  

- Если вы у меня спрашиваете, то я никогда не соглашусь.
Каждый должен отвечать за содеянное. И нужен открытый суд.

Суд истории, хотя и не люблю этих громких слов, люди должны судить мертвых, чтобы живым было не повадно... Однако, у него была и большая оговорка, какую мы еще должны понять. Она в неистребимости людей, которые не могут предать жизнь... даже тогда, когда их отторгают от нее. Такие были на войне, в фа­шистском плену, в наших лагерях. Отец рассказывал о них. Был у него друг по плену и партизанскому отряду - Богомаз... По­гиб в Австрии, когда немцы уже подписали капитуляцию. Вот че­рез таких, говорил он, шла правильная жизнь...

- Да, есть записи о них, - отозвался Борис Иванович, - и в той его тетради... Выходит, не все поколение потерянное...

- Но ведь они ничего не сделают без нас? - возразил Борис Иванович. - Если мы утаим от них правду и не расскажем всего... И не только о наших ошибках и провалах. Не только... Было ведь и такое, на чем устояла советская власть... И это как раз люди, и их тоже встречал. Правда, больше по документам, рассказам. Они еще оттуда, из старой России... Были в царских ссылках... Неужели Иван и на них возлагал вину?

- Отец был человеком без компромиссов. Особенно в молодости... Не прощал ни себе, ни другим. «Молчание, пассивность, когда идет борьба, тоже преступление». Это его мысль. И еще помню его выражение. «Несправедливость и преступления живут за стеной умолчания». Отец иногда любил говорить красиво. Это мне не нравилось. Но мысли у него верные... Где-то у него есть та­кая запись: "С Россией надо делить все. И прежде, самое плохое, потому что ты повинен в нем. Ты ведь сам Россия".

- Я испытывал это на себе при наших встречах. - Согласил­ся Борис Иванович. - В его письмах те же мысли. Но в Иване было и другое. Да, он винил и себя и людей всегда как-то конкретно. Но он по-толстовски мог прощать людей. Вот такой парадокс уживался в нем...

- Я этого понять не могу! - Как о чем-то давно решенном, сказал Михаил. - Какое прощение тому, что нельзя простить? Разве можно простить Сталину и его подручным те репрессии, которые они развязали и перед войною и после войны? Меня поразил тот факт, что эти подручные, какие отправляли на смерть и в лаге­ря списками, где значились сотни и тысячи людей, прожили после смерти Сталина еще целую жизнь. По тридцать и больше лет. Ведь Каганович еще жив, а Молотов, Маленков умерли только недавно. Как же им жилось? Неужели не мучили их кошмары? Да их ведь судить нужно было. А им берегли жизнь, охраняли их дачи, квартиры. Молотова даже в партии восстановили перед смертью...

- Я тоже так думаю. Кара за те миллионы безвинных обязательна! Иначе о какой справедливой жизни дальше можно говорить? На чем ее строить? На забвении? И ждать повторения того же? А в последнем письме из больницы мне Иван как раз писал о прощении. Большое и страшное письмо. Какое-то предчувствие смерти, видно, мучило его. Он и сам просит прощения и прощает всем, кто на него сыпал обиды и несправедливости.

Борис Иванович поднял на колени кейс, покрутил колесик замка и, приоткрыв крышку, вытащил несколько листов бумаги, вложенных в прозрачные целлофановые корочки.

- Я захватил письмо, - продолжал он, - Иван видно писал его несколько дней. Он объясняет кое-что, но не все... Иван ведь человеком был странным, если ему ясно, то считал и другим все понятно. Борис Иванович полистал письмо, отыскивая в нем те слова, которые хотел прочесть племяннику. - Здесь много, ум­ных мыслей. Вот он ругает наше застойное время. Нашу, глупо­сть, неумение работать... И говорит: "При жесткой системе, где царствуют бюрократы - раздолье для дураков и проходимцев!» Очень верное наблюдение!

- А вот он ругает порядки в своем институте и говорит, что твердо решил идти на пенсию. Здесь же сообщает, что их инсти­тут это печальная модель не только нашей Отечественной науки, но всей мировой. Иван как всегда рассуждает вселенскими кате­гориями и находит в них место своей личности. Он приводит сло­ва Макса Планка. Тот писал: "Обычно новые научные истины побеждают не так, что, их противников убеждают и они признают: свою неправду, а большей частью, что противники эти постепенно вымирают, а подрастающее поколение усваивает истину сразу». Подсмеиваясь над собою, Иван говорит, что его уход на пенсию поможет научному процессу...

Борис Иванович умолк, перелистывая страницы письма, он внимательно вчитывался в них и вдруг, подняв глаза на племен­ника добавлял: - А вот еще. Он ведь без афоризмов не мог. Тут он опять рассуждает о нашем трудном времени: "Люди учатся на ошибках, а народы на трагедиях".

А дальше у него опять какая-то путаница. Правление советов он считает трагедией, а ошибки людей, которые обусловила эта система, он прощает... Он говорит: "Хватит крови! Карающий меч слишком долго гулял в нашем народе и нация понесла невосполнительные потери". И тут же Иван приводит цитату Мар­кса из "Восемнадцатого брюмера Луи Бонопарта". Вот, что Маркс сказал о Наполеоне третьем, французах и не только о них. "Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный проходимец может совершить над ней насилие".

• Видишь, как все не просто с его оценками прожитого нами времени?.. - Борис Иванович, бережно вложил письмо в целлофа­новые корочки, и, приоткрыв крышку, опустил его в кейс.
  
• Все это я оставлю тебе. - Он поставил кейс перед Михаи­лом. - Все! Разбирайтесь с Антоном и матерью... - Он умолк, но Михаил видел, что разговор об отце Борис Иванович не окончил. - Поразила меня одна мысль его. Не то, чтобы она новой для меня была, а то, что она показалась мне органически не его мыслью. Жил он, как я всегда думал по-другому.
  

- И что же эта за мысль?

- Нельзя долго помнить зло. С ожесточившимся сердцем ни­
чего доброго не сделаешь.

- Я не силен в религии, но это, по-моему, библейская мысль. - Сказал Михаил. - Она проходит и в письмах к Антону.

- Строить новое, справедливое нужно с очищенным сердцем. Там же он много говорит о том, что надо понять его время и людей, ко­торые жили в нем. А если ты, действительно, поймешь, то обяза­тельно простишь...

- Да, есть такая истина, – отозвался Борис Иванович. – Понять - значит простить. Но я с ней не согласен. В быту, в семейной жизни, в общении с людьми, это может быть и так... В юриспруденции даже есть закон - вина за дав­ностью лет прощается... Но у того, о чем мы с тобой говорим... - Он поглядел прямо в глаза Михаила и голос его дрогнул. – Тут другой отсчет и другая плата. У народа украли десятилетия. Ты только по учебнику знаешь, что для всех нас был двадцатый съезд. А я с него начинал вторую, совсем другую жизнь... Вмес­те со всеми рыдал на площади, когда хоронили Сталина, а потом эти разоблачения. Читали закрытый доклад Хрущева о культе личности Сталина. Это было потрясение. Как война, как смерть Алешки... Там, в том докладе, тогда многое было обе­щано. Отныне, правда и только правда! Мы пойдем дальше... А по­том даже то, что обнародовали, стали потихоньку сворачивать... Зачем ворошить прошлое? Не надо задерживаться на негативном. Нужно идти дальше. А шли, как выяснилось, в никуда, в застой...

Как бы и с этим Ивановым прощением нам в тоже болото не забрести...

- Думаю, отец все это не хуже нас понимал. И все-таки говорил о прощении... Не прощении личностей, а прощении людей, обманутых иллюзорной надеждой.

- Но и здесь у него не сходились концы с концами. - Прервал Борис Иванович Михаила. - Время - это люди. Сотворили они страшное, однако заслуживают прощения. Нет, не так! За мою жизнь тоже кто-то должен ответить. И за Иванову тоже. И за то, что нас двух родных братьев оторвали на всю жизнь друг от друга. Вы меня с Антоном обвиняете... А обстоятельства жизни сложились помимо моей воли... И за это тоже должен кто-то нести ответственность... А за те жизни, которые насильственно оборваны, разве можно прощать? Все не так! Я требую возмездия не ради жажды крови, а ради гарантий жизни моей Людмилы и твоего Антона. Га­рантий, что с ними такого не произойдет.

- Того же хотел и отец для них. Но он подходил к этому с другого конца... Для меня тоже в его позиции не все ясно. Мы вели такой же разговор у исчезнувшей Ивановки. И Харламов, и Сорока вот также, как и вы, требовали кары. Петр Семенович прокричал:

"Пусть ответят!" А кто? Судя по теории отца, он же сам и должен отвечать, как соучастник... Круг замкнулся... Может это и имел ввиду отец, когда обращался к молодым, чтобы они не име­ли зла в сердце. Помнили, но зла не имели. Вот это нам еще нуж­но пережить и понять. Надо подниматься к отцу, а лестницы он к себе не оставил... Я думаю, что к тем людям, кто устоял, кто "сохранил масло в светильнике", как любил говорить отец, относится прежде всего он сам. К ним же я причисляю и Тараса Ефимовича Сороку и Петра Семеновича Харламова и отцовых фронтовых и лагерных друзей вместе с Богомазом и многих других, кто устоял и прожил жизнь честно...

- Может быть и так... - Раздумывал над сказанным племянни­ком Борис Иванович. - К Ивану, действительно, надо поднимать­ся, чтобы понять его. Но ведь и в сегодняшнем времени не так легко разобраться. Скажу только одно. Жить стало тревожно. Время будто только что переломилось и еще, видно, долго будет раскачиваться. Перелом болит, пугает... Но впереди исцеление... Одно грустно… В моей жизни… Хватит ли ос­тавшихся лет, чтобы дожить до исцеления...


Книга вторая


"ЗАЛОЖНИКИ", "РАСКАЯНИЕ".


З А Л О Ж Н И К И


часть вторая