Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   53
Глава 12


Антон и Тимошка затеяли отчаянную возню на огромном брезенте. Стаскивая скатерть-самобранку в сторону с брезента, Харламов назло пристрожил ребятам:

- Уймитесь, лошаки! Уймитесь!

Но где там, широко расставив ноги и согнувшись, с разведенными руками Тимошка, как настоящий самбист, бросался на высокого Антона, а тот по-медвежьи, неуклюже отбивался от его наскоков. Тимошка, изловчившись, бросился в ноги Антону и сшиб его на брезент, но сам оказался под могучим телом Антона. Отчаянно сопели оба, не уступая друг другу, но Антон так при­давил коротышку Тимошку, что дед испуганно отошел от костра.

Вмешался Михаил Иванович. - Хватит, мужики! Там уже раки переварились. Несите их сюда!

Как бойцовские петухи, недовольные, что их разняли, ребята напряженно стояли друг против друга, решая, что им делать дальше. Но дед молча подтолкнул вперед внука и тот пошел к ведру. За ним обиженно шагнул Антон.

Давно не испытывали такого блаженства и наслаждения ни Михаил, ни Антон, ни даже Сорока, хотя он, по его же рассказам, "нередко баловался раками" в их речке Черногузке. Правда, он вначале в лицах изобразил юмористическую сценку, которая вроде бы доподлинно произошла в их сельской школе на уроке природоведения. В класс учительница ввела ветхого столетнего деда и сказала ученикам:

- Дети, вот этот дедушка видел последнего раке в нашей речке Черногузке. А потом уже стал так нахваливать раков из Безымянки, что все поняли: Сорока знает толк в этом лакомотстве.

Первое ведро раков исчезло мгновенно и пришлось тут же заваривать второе. Над ним теперь колдовал Петр Семенович. Он варил раков новым способом. Кроме лаврового листа, укропа и душистого перца в юшку было положено несколько головок свежего чеснока.

Раки показались всем еще вкуснее. Но ребята, несмотря на наглядный урок Сороки, ели только шейки, грызли клешни, а все остальное выбрасывали.
  • Э-э, други! - запротестовал тот. - Вы же переводите добро! - И стал собирать в горку тушки выброшенных раков.
  • Да бросьте жадничать! - вмешался Харламов. - Пусть их, тешутся...
  • Да разве дело в жадности? - Запротестовал Сорока. - Это же разврат, издевательство! - И, помрачнев, стал отбирать раков у Антона и Тимошки, - нельзя так! - Прикрикнул он еще раз и так сердито, что те молча отступились от раков, а Михаил Иванович и Харламов удивленно и, с явным замешательством, пос­мотрели на Сороку. Наступило неловко молчание.

Через минуту Сорока примирительно, будто извиняясь, спро­сил сразу у всех:

- Давайте эти раки оставим на утро. Они холодные тоже вкусные! - Все выжидающе молчали. – А я сварю для каждого по пятку самых крупных в молоке. - Я видел у тебя, Петр Семенович, в бидоне молоко.
  • Да, я привез молоко. - Отозвался тот.
  • Не жалко молока? - весело спросил Сорока.
  • Да что ты, Тарас Ефимович, его там литров десять, а к утру по такой жаре все равно пропадет.
  • Тогда все! - Проворно поднялся Сорока. - Хлопцы! Отбирайте из мешка самых больших раков и сейчас мы из них, голубчиков, такой деликатес состряпаем, что вы с кожурой их проглотите.
  • Ну, ты, Тарас Ефимович, даешь! - Захохотал Харламов. - Сначала насмерть напугал ребят, да и нас заодно, с Михаилом, а теперь штучки подгулявших русских купцов отмачиваешь. В жизни не слышал, чтобы раков в молоке варили. В пиве? Да!

- Так у тебя же пива нет!

- Чего нет, того нет.

- Сваренный в молоке рак. - Продолжал балагурить Сорока уже не рак, а омар! Ели, хлопцы, омаров? - Повернулся он к Антону и Тимошке. - Ну, вот, сейчас отведаете деликатес, которым миллионеры на Западе объедаются. Только выбирайте покрупнее раки.

В молоке раки варились несколько дольше, чем в воде, потом, снятые с костра, они остывали, "настаивались", как говорил Сорока. Михаил с ребятами за это время успели сходить к заводи, где стояли снасти Антона и уже вытащить попавшиеся на закидные несколько рыбешок. Вновь насадить на крючки приманку и забросить снасти, а Тарас Ефимович все еще медлил со своими раками.

Наконец, деликатес миллионеров был готов! Раков выловили из ведра и торжественно разложили кучками перед каждым.

- Раки как раки, - подумал Харламов, - только немного больше сморщенные и не такие красные. Но, приступая к трапезе, он этого ничего не сказал, а дурашливо надув щеки и, взяв в руки самого большого рака, торжественно перекрестил его и, подражая голосу протодьякона, пробасил:

- Господи, прости наши прегрешения. - Назовем порося карасем, а рака омаром.

Раки оказались действительно, нежнее и слаще тех, какие они ели раньше. Однако ребята, с удовольствием съев мясо шеек, стали упрашивать огорчившегося Сороку отпустить их души на покаяние.

- У меня все емкости забиты вот до сих пор! – рубанул себя по подбородку Антон.

Его поддержал Тимошка: "Все, не могу!", и ребят с миром отпустили в палатку, а мужчины еще остались у костра. Горел он жарко и только время от времени приходилось подсовывать в него перегоревший надвое ствол березы да подбрасывать сучья. Разговор шел нейтральный. Комары не донимали и от них, как выяснилось, не только спасал костер и выбранное Харламовым высокое место, которое продувалось ветерком.
  • Знаете, - растроганно признался он, - здесь я стал понимать, почему таким был Иван. - Он помолчал, а потом вдруг спросил. - Говорят, что многие большие ученые, и даже у нас в стране, веруют в бога? - Вопрос он явно адресовал Михаилу.

Михаил недоуменно пожал плечами и, не желая говорить об отце, натянуто спросил: А откуда у вас эти сведения про больших ученых?
  • Так у меня же дочка, - прикинувшись наивным и затевая с Михаилом какую-то хитрую игру, отозвался тот. - Она уже докторскую защитила, а друзья у нее и членкоры и академики.

Я слышал от дочки и ее друзей, что мир это единая целостная система, в которой все взаимосвязано, даже наши с вами жизни, они тоже в ней, в этой системе запрограммированы. Мы с вами, Петр Семенович, живые клетки мироздания. Во, как! Каждый большой ученый создал свою систему устройства мира и верит в нее, как в божество. У нашего Вернадского это "ноосфера", у Чижевского "гелиобирхимия", его считают отцом этой науки. Больше всех мне нравится система Чижевского. Кстати, он был земляком Циолковского, Так вот по его теории все процессы жизни на земле тесно связаны с деятельностью солнца и других планет. А у Циолковского другое объяснение - "Монизм", то есть единство Вселенной. А дальше все трудней и запутаннее. Моих мозгов уже не хватает. Скажем, у Эйнштейна "космическое религиозное чувство". Про все это дочка мне подсовывала популярные книжки. Не все там для меня оказалось понятным. Но что я понял - у каждого из них на первом плане вера и вера, прямо божественная. И видно, что они без нее не могут жить. Вот я и подумал, может быть и у Ивана своя какая система жизни была. Семернин ведь про него мне говорил очень высокие слова, как об ученом...

-Ученых, которых вы называли, Тарас Ефимович, знает весь мир. - Как можно спокойнее и вежливее, заговорил Михаил. - Знал об их учениях и отец. Но все это разные вещи. И не только в том, что величины несоизмеримые, а и том, что сам себя отец считал больше практиком.

Михаил, недовольный тем, что сказал, будто споткнувшись, умолк. Перевел взгляд с Сороки на затихшего Харламова и понял, что тот тоже недоволен его словами.

- Давайте кончим этот пустой разговор о Боге, - раздраженно сказал Михаил. Отец если и верил в какого Бога, так это был человек.
  • Пойду к ребятам, - будто прося прощения за свою резкость, - сказал Михаил. - День был долгим.
  • Пойди, пойди, - заспешил Тарас Ефимович. - А мы еще посидим немножко по-стариковски. И когда Михаил скрылся в темноте и затихли его шаги, раздумчиво добавил: - Какой-то перекрученный мужик... Вспыхивает, как порох.

- Да-а-а, - неопределенно протянул Харламов, не то осуждая, не то соглашаясь с Михаилом. И оба они надолго умолкли.

Харламов просунул руку к рюкзаку, нашарил там баклажку, извлек ее, потряс перед собою и молча предложил Сороке.

- Только совсем немного, - протянул свой стакан. - Рвется наш разговор... А все от того, что жизнь наших детей, да и у нас, получилась не та, что намечалась.

-Да, видно, не совсем та, - отозвался Харламов. - Выпив, он не стал закусывать, а только шумно втянул в себя воздух и дважды резко выдохнул, будто изгонял из себя одолевший его хмель. – Когда я, лесостепной паренек попал на флот, то сразу понял, это не моя стихия. А ведь рвался как! Море, романтика, алые паруса... Все оказалось ненастоящим... Восемь лет службы с учетом войны, выброшены из жизни.

- У тебя восемь, а у меня почитай пятнадцать. – Вздохнул Сорока, - если все в кучу собрать и действительную, и финскую, и отечественную, и плен, и Север... Да, после Севера на нас смотрели знаешь как... Так, что у меня, да и у Ивана наши жизни не в русле оказались.

- А че жалеть? Все равно жизнь, она и есть жизнь. Имеется оправдание: дети, внуки... У Ивана тоже. Вот мало прожил мужик - это правда, большая обида. А жизнь она всякая свою высокую цену имеет. Выше ее ничего нет... У меня дружок-морячок любил повторять: - Выше нас только море. А я ему - не ври! Выше - жизнь!

- Да, нет, не скажи. - не согласился Сорока. - Есть и подороже ее вещи. У Ивана был выбор сделать свою не такой, какой она вышла, а не смог, видно, не мог поступиться совестью. Ведь он на Север мог с нами и не попасть. За свой плен, когда прибыл к нам в лагерь агитировать, уже рассчитался. Почти год в партизанах, да и войну в действующей армии кончил... Так, что у него все уже было позади. Такие, как он, отрабатывали в лагерях, выполняли поручение командования и возвращайся в свою часть, а оттуда домой...

- И чего ж? - Недоуменно поднял брови Харламов и в его, уже полузакрывшихся глазах вдруг сверкнули огоньки любопытства.
  • Видишь ли... У таких людей, как Иван, есть нечто дороже жизни.

- Ну, есть, и что? - продолжал недоумевающе смотреть на собеседника Харламов.

- Чего ему с вами на Север, если он уже искупил?

- А ты думаешь, - повысил голос Сорока, - там с нами, на Севере всe были неискупленными? Я не уверен, если бы Карбышев остался жив, он попал бы туда же. A Иван заступался за та­ких. Заступился раз, заступился два и уже на подозрении... Он мне про все это не рассказывал, да ведь я и сам не слепой. Разговор этот долгий и не простой. Если обвешают одно, а дела­ют с людьми совсем другое, а в тот, кто обещал, оказывается вру­ном не по своей воле, то как ему прикажете поступать? А Иван попадал в такие подлые ситуации... Я видел сам...

Сорока замолчал и было видно, что он больше не хочет го­ворить на эту тяжелую для него тему, а потом, будто очнувшись, добавил: - Все хочу с Михаилом поговорить вот так, а он вся­кий раз струной натягивается. Наверно считает меня виноватым, что отец его на Севере оказался. До моего появления здесь он и не знал, что Иван был там не по своей толе. А ког­да я сказал, то вина вроде бы на мне сказалась.

- Тяжелую мы тему с тобою, Петр Семенович, на сон грядущий выбрали. - Невесело отозвался Сорока.

- А у меня что-то и сон слетел. - потянулся всем телом и широко развел руками Харламов. - Осталось у меня что-то здесь? - Он опять нырнул рукою в рюкзак и вытащил баклажку. - Что-то еще булькает.

- Если сон прошел, то давай я расскажу тебе, Петр Семенович, что-нибудь веселенькое. Ну, скажем, как мы в марте сорок пятого освобождались из немецкого лагеря. Он находился на окраине Дортмунда. Сам город к тому времени полностью разбили. Бомбежки у англичан и американцев были страшные. Все города в развалинах, а окраины, где у немцев заводы и шахты целые. Цел и наш лагерь был. Нас гоняли в город на разбор завалов. В развалинах за рабочий день можно было найти что-нибудь съестное и тут же тайком съесть. Если же взял, что на виду у охранника - мародерство и расстрел.

Кажется, в марте союзники форсировали Рейн и нас сразу начали эвакуировать на Юго-Восток, в сторону Альп. Группа наша, человек пятьдесят и полтора десятка солдат-охранников, в основ­ное инвалиды войны, шла по гористой местности, в направлении города Бильфельда. Запомнилась ночевка в огромном резервном лагере Гемер, ко­торый поставлял рабочую силу для шахт. Лагерь страшный, похож на муравейник. Ну, думаем, тут нам и конец. Приуныли. А утром приходят наши солдаты-охранники и забирают нас двигаться дальше. Ну, думаем, чтобы не угодить опять в такой адов круг, надо бежать. Сговорились пять человек. Троих помню, а вот од­ного забыл. Помню Ивана, он тоже из Курска. Охранники звали его комиссаром, потому что на нем была потертая до дыр кожа­ная куртка. Второй Анатолий Шалеев - ивановский парень, му­зыкант-баянист. Он рассказывал, что его старший брат тоже был баянистом. Так вот, я все думаю, а не он ли выступал по радио. Был такой баянист Шалеев. Хотел узнать про эту историю после войны, да так и не довелось. Третий Осадчий, тоже Анатолий, вроде из Киева, парень какой-то темный. Пристал к нашей коман­де позже всех. И вот в одну из ночей, а это уже было в конце марта, мы сбежали и спрятались в лесу. Но леса в Германии -это не у нас, надолго там скрыться негде, да ведь и еду нуж­но где-то добывать.

Особую опасность для нас представляли лесники. Им было по­ручено следить за всеми беглыми, даже за своими дезертирами. И все же укрывались мы несколько дней в лесничестве, потому что там; были бурты картошки и брюквы. Брюкву можно есть сы­рую, ходили к буртам ночью. И надо было идти так, чтобы не оставить след ни в бурте, ни на дороге. Лесник ежедневно прове­ряет. Но мы ведь тоже стреляные воробьи. Лагерь многому нау­чил. Неделю прожили, как на острие ножа, не попались. Риско­вать дальше опасно, решили уходить. Пошли в сторону, откуда доносилась стрельба. Шли всю ночь, а с рассвета вышли к реке.

Залегли в кустах, стали высматривать, что там, на, другом берегу. Видим, появилась девица с ведрами. Оде­та не как немка, а вроде в нашей одежде. Решили, что это кто-то из вывезенных с Украины. Окликнули. А она:

- Ой, хлопцы перебирайтесь сюды. Тут уже второй день, як пришли американцы.

Представляешь, что тут с нами было. Выскочили, и сломя голову к реке. Потом опомнились, разделись, одежду над головою и на тот берег. Речка хоть и малая, а вода быстрая и холоднющая, но мы ее мигом форсировали. Оделись и бегом с этой девицей и с ее ведрами в село. Тут же зашли в один двор. Ви­дим американца с автоматом. Мы к нему, показываем, что голод­ные. Он кивает нам на кур. Берите, мол! Но куры оказались шустрее нас. Тогда он из автомата пальнул по ним. И знаком по­казывает: "Забирайте". Дал нам спички, не коробок, как у нас, а пластинки такие, край у которых обмокнут в серу. Показывает: "Уходите. Здесь военная часть и оставаться нельзя!"

Мы все еще не веря в свое спасение, а это было первое ап­реля, робко забрали этих кур, взяли у землячки ведро и пошли в лесок потрошить и варить добычу.


Глава 13


Наелись, отдохнули на солнцепеке и вернулись в село. Идем, осматриваемся. Встречаем паренька. Одет во все немецкое, а рожа наша. Лыбится, рот до ушей, хоть завязочки пришей.

- Что, славяне, высматриваете? До дома отсюда далеко.

Мы окружили его, расспрашиваем. Паренек шустрый, пробив­ной, говорит, что американцы народ вроде нас, простой, добрый. С ними можно столковаться. Однако, сообщил, что они собирают разбежавшихся из лагерей русских на сборные пункты в округах, а потом де будут отправлять их через наше командование домой. Но меня такая перспектива, - заявляет он, - не устраивает! Я не дурак и сам иду за фронтом от самой Франции. Пристал к од­ной части и двигаюсь за ней. Сначала солдаты косились, а те­перь попривыкли ко мне, даже сигаретами угощают, тушонкой, ес­ли я им помогу. Так я быстрее доберусь до своих, чем через сборные пункты. Ведь это те же лагеря, а я уже в них насиделся. Бедовый и веселый такой хлопец, прямо огонь. Брезгливо ос­мотрел нашу одежду и говорит:

- Заходите в любой немецкий дом, где нет американцев, выбирайте себе одежду и обувь, какая на вас смотрит. И не дрейфте, вы же теперь вольные граждане!

Мы верим и не верим ему, прямо как в сказке - после мы­тарств и страхов вдруг такое чудо! Показал он нам дом, брошен­ный немцами. Зашли. Все в нем на месте, будто хозяева только вышли и сейчас вернутся. Каждый оделся на свой вкус. Сошлись все в зале. Смотрим и не узнаем друг друга! Хохочем! Одежда, конечно, как на пугалах висит.

- Ничего, - успокаивает паренек, - отдохнете, еще по три циплака фрицевских срубаете и в норму войдете. Только делайте все аккуратно.

И скрылся каш паренек. Говорит, дела у него какие-то. Но мы теперь уже сами с усами. По-хозяйски посидели у гостеприимных немцев, перекусили еще раз и начали обсуждать свою судьбу. Один из нас заявил, что пойдет проситься в напарники к нашему благодетелю и будет пробиваться с ним навстречу фрон­ту. Обсуждаем этот вариант. Дело опасное. Во-первых, группой нельзя идти, сразу вызывает подозрение. Во-вторых, нарвешься на какого-нибудь дурака начальника, прикажет расстрелять. Ведь есть указание отправляться всем пленным русским на сборные пункты. Задача? Еще раз прошлись по поселку. Нем­цев, как корова языком слизала, одни американцы во дворах си­дят, собираются форсировать речку и идти дальше. Встретили в поселке еще наших русских гражданских, угнанных в Германию. Их цивильными называли. Побеседовали. Говорят, ждем, а что дальше будет, увидим. Предлагают нам тоже подождать.

Решились. Нашли дом получше, перебрались в него. Каждому по комнате, да еще и лишние есть. Думаем несколько дней подхарчиться, чтоб людьми выглядеть, а там видно бу­дет. Живем, как короли. Жратьа у этих запасливых немцев есть. В подвалах всякие соления, овощи, даже свиные окорока уда­лось раздобыть. За все наши страдания в плену вроде бы себе награду выбили. Прошло дней пять, а может неделя - тревога на душе! Что-то делаем не то! Ведь война же еще идет, хотя тут ее и нет, а там, где наши, она идет! Чего ж сидеть сложа руки?

И решили мы бросить нашу роскошную жизнь и добраться до ближайшего сборного пункта. Им оказался город Бекум. Небольшой такой, сельского типа, всего несколько улиц. Немцев в нем нет, весь городок занят нашим братом - русскими: пленными и цивильными.

Сорока тяжело поднялся с брезента, на котором он полулежал, подошел к костру, подсунул в него сильно укоротившийся ствол березы, подбросил в огонь сушняку и также неспешна вер­нулся на свое ложе. Харламов молчал, видно, боясь своими воп­росами нарушить спокойные и доставлявшие удовольствие рассказ­чику воспоминания. Он только раз прерывал Сороку, когда тот уже рассказывал о жизни в этом городке, "захваченном русскими", но где уже были американские порядки.

- А чего вы спешили? Пожили бы еще вольными людьми!

- Да видишь как? - Задумался Тарас Ефимович. - Конечно, надо бы пожить... Но что-то каждому мешало. Не знаю... Может быть, стадное чувство. Идти туда, где больше людей, хоть и знаешь, что там будет хуже.

Этот страшный бич и гнет толпы я испытал не раз. Фашисты им отлично пользовались. Они и на расстрелы толпой гнали и в газовые камеры колоннами... Сколько погибло людей потому, что поддались этому чувстну толпы, которая якобы может защитить? А когда люди уже начинают понимать, что она не защищает, нахо­дят еще одно облегчение - в толпе не так страшно умереть.

Сорока, опять разволновавшись, замолчал, а Харламов пожа­лел, что прервал его спокойный рассказ, казалось бы, таким безобидным вопросом.

- А в городке том, Бекуме. - Наконец начал он опять настраивать разговор, - пожалуй, больше было гражданских, тех, что немцы, как рабов вывезли с Украины, Белоруссии и других оккупированных мест. В основном это молодые женщины, девушки, подростки. Бог ты мой, сколько же их было! Есть ли официальная цифра, сколько же фашисты вывезли из всех стран в свой рейх рабов?

- Говорят, несколько миллионов. - Отозвался Харламов.

- Да нет! - возразил Сорока. - Думаю, тут большим пахнет. У них ведь на всех заводах, стройках, шахтах везде работали пленные и эти вывезенные рабы. Только мастера и начальство немецкое. И то не везде. На сельхозработах тоже рабы! В семьях, откуда забирались мужчины на войну, тоже рабы! Вся Германия на их плечах. Тут не несколько миллионов, а видно, десятки...

Так вот в этом городке были американские порядки. Сразу направили нас на постой в приличный дом. По два человека в ком­нате. Взяли на довольствие. Утром подъезжает машина с про­дуктами. Спрашивают, сколько человек живет в доме? И выдают пайки суточные, даже не проверяя жильцов. Рацион не плохой. Все в пакетах, все предусмотрено, вплоть до курева и туалетной бумаги. Жить можно. Но опять неопределенность нашего по­ложения. Освободились, скорей бы домой, а тут сиди и жди. Постоянные разговоры, что дальше? Куда нас? И стали появляться те самые агитаторы разных мастей. Одни вербуют в американскую армию. Чек на несколько тысяч долларов в зубы, срок на овладение американским оружием и на войну с японцами, Другие вербуют на работы в заморские страны: Австралию, Латинскую Америку. Появились по­дозрительные личности из русских, видно, старые эмигранты. Они стали "открывать нам глаза", рассказывать, что ждет всех на Родине...

Сорока умолк, задумался, потом повернулся на другой бок и пламя костра осветило его усталое, старое лицо, в глубоких морщинах и каких-то нездоровых пятнах. Их Харламов не замечал при дневном свете.
  • Устали? - сочувственно спросил Петр Семенович. - Мо­жет, подремлете? А я костром займусь. Мне что-то не спится. Видно перебил сон той дремой...
  • Да нет. Если нескучно, я доскажу нашу американскую эпо­пею. Она не худшая из того, что било до и после. - Он опять сделал паузу, грустно посмотрел перед собою и продолжал:

К сожалению, многое, чем нас пугали эмигранты, подтвердилось... Вот, что обидно... И знаете, не в смысле физических страданий... Они были, куда же живому человеку от них уйти…

Сорока вновь поменял позу. Подбив руками под брезентом сено, он сел по-восточному, подвернув под себя ноги.

- Так вот про жизнь в этом Бекуме. Ста­ли появляться представители нашего командования. Они вроде при­бывали из Парижа, где, по слухам, находился центральный штаб ставки по репатриации наших военнопленных. Главным там был, опять же по слухам, генерал Драгун. Первые агитаторы были не очень умелыми. Держались свысока, говорили с трибуны обычные, барабанные слова и только отпугивали людей. Эту промашку ско­ро поняли в штабе и тогда начали приезжать офицеры, которые побывали в шкуре военнопленных. Их сразу было видно, хотя они, как и все, в новенькой, с иголочки, форме. - Вот тогда я встретился с Иваном. О нем уже слава по лаге­рям шла. Выступает какой-нибудь агитатор, капитан или майор, а ему кричат: "Пусть лейтенанта Иванова к нам пришлют!" Говорил он здорово, убежденность такая, что нельзя не верить. "Мы нужны там дома! Нужны наши руки, наши знания. Нас ждут матери, отцы, братья. Родина нам все простила!" И расска­зывает о себе...

Я попал в его команду и стал таким же сумасшедшим агитатором за возвращение домой.

Увлекшись рассказам, Сорока не заметил, как из-за костра вышел Михаил и тихо и осторожно присел на брезент в сторонке. Его видел Харламов, но не окликнул, а только подал знак кив­ком головы и продолжал слушать Сороку. Теперь же, когда тот умолк, он спросил у Михаила:

- Ребята спят?

- Спят без задних ног. - Тихо отозвался Михаил. На его голос удивленно повернулся Сорока.
  • А мне что-то не спится, - уже Тарасу Ефимовичу сказал он. -Жарко в палатке.
  • Ложись здесь, с нами. - Пригласил Сорока. - Комара нет. Ветерок... - И, помолчав, добавил: - А я тут Петру Семеновичу все про свою жизнь. Тебе надоел, так взялся за него...
  • Да вы что, Тарас Ефимович... Я еще у вас про многое со­бираюсь спросить. И простите мне мою резкость за отца. Ведь это мой отец, - Михаил запнулся... - Лежал, думал над вашими словами об отце и понял, что знал я отца только с одной сторо­ны ...
  • Да-а-а, - Протянул Харламов, будто хотел помочь Михаи­лу скорее войти в разговор. - Иван был глубоко закопан сам в себе. - я ведь его больше всех вас знал, а тоже не все видел и слушал сейчас Тараса Ефимовича.

- Ты говорил, - обращаясь к Михаилу, продолжал Сорока, - что у Бориса много писем отца с Севера...

- Я не говорил, что много, но они есть у него...

- Все равно. Надо связаться с ним, пусть он все по бумажке переберет, что ему писал Иван. Думаю, там найдутся и те тетрадки, которые писал Иван на Севере. Пусть поищет! – A у роди­телей после их смерти ничего не оставалось? - вдруг спросил Сорока.

- Думаю, что нет. Отец бы забрал.

- Так надо искать у Бориса. - вce больше воодушевлялся Сорока. Я думаю, что у него та тетрадь, какую Иван через все кордоны привез из Германии и какая пропала на Севере. Я с Борисом встречался, писал ему письма... Но ведь у этих людей узнать что-нибудь легче убиться...

Дальше Сорока не намерен был продолжать разговор. Он пошел к костру, поправил его и, вернувшись на свое ложе, накрылся с головою плащом.


Антона будто кто толкнул, он открыл глаза и проснулся. Через полиэтиленовую пленку окошка в палатку сочился молочно-мутный свет. Осмотрелся. Отца рядом не было. Антон помнил, как тот осторожно пробрался в палатку и лег рядом с ним на развер­нутый спальный мешок. Он его еще спросил: "Это ты?" "Спи, я!" И Антон тут же вновь уснул.

Прибившись к стене палатки и, натянув на голову куртку, спал Тимошка. Край спального мешка завернут на ноги Антона. Это сделал отец, уходя. Он сбросил мешок, нащупал, лежавшие под головою джинсы, и стал выбираться из палатки.

Была та предрассветная пора, когда ночь завершала свою вахту, и собиралась передать ее утру, но что-то замешкалась. То ли она еще не погасила все звезды, а только притушила их колючую яркость и они теперь мерцали каким-то вялым угасанием. Словом, ночь еще хозяйничала. Она не уходила с востока, а только чуть заму­тила его. В природе было какое-то напряженное равностоящие, будто ни одна из сторон не хотела начинать решительные дейст­вия: ночь - отступать, а утро сделать свой первый шаг.

Антон ощутил эту тревожную точку и в нем колыхнулось сначала робко, а потом сильнее радость нового дня. Ее зародило настырное щебетание какой-то птицы, ко­торое доносилось из ближайшего леска. Птица звала и славила еще никем не видимое утро одна и, казалось, хотела разбудить своим отчаянным криком всех, кто заспался.

Антон улыбнулся этой смелой птице, пожалел, что рядом с ним нет деда (он бы сказал, что это за птица) и пошел к дого­равшему костру.

От него метнулась темная тень. Присев на корточки, он увидел, как в степь, от бивуака, где они вчера пировали, пот­русила худая рыжая собака. Она убегала неохотно, поворачивая свою острую и странно вытянутую морду. Потом остановилась, присела на задние лапы и стала смотреть в сторону Антона.

Откуда здесь за столько километров от жилья собака? - Не­доумевал Антон. Он подошел к пригорку, где на брезенте спали трое. Прикрытое серым плащом, бугрилось тело Тара­са Ефимовича. Чуть дальше, ближе к костру, на боку лежал отец. С его плеч съехала телогрейка. Антон поднял ее и прикрыл отца. Тот молча пожевал во сне и еще сильнее подтянул свои длинные ноги к животу.

Залюбовался Антон, как спал Петр Семенович. Он лежал спо­койно, расслабленно на спине, закинув руки за голову. Под ним аккуратно расстеленная ватная подстилка, голова на небольшой подушечке-думке. Сапоги рядом. Из под серого байкового одеяла видны белые шерстяные носки. "Дядя Петя, - подумал Антон, - настоящий степной человек на отдыхе. У него все тип-топ".

Боясь потревожить спящих, Антон тихо повернул от них и зашагал к палатке. Совсем поблекли, будто вылиняли звезды на Востоке. К оди­ноко горланившей птице, присоединился целый хор других и те­перь особенно надрывались коростели и сойки. Этих птиц знал Антон. Ночь дрогнула и стала отходить, уступая дорогу дню.

Надо разбудить Тимошку и идти к заводи. Там он собирал­ся покидать спиннинг. Вчера Тимошка просил об этом Антона, но добудиться его было невозможно. Он брыкался ногами и натягивал на голову куртку, уползал в угол палатки. Антон сде­лал несколько попыток поднять друга на ноги, но тот валился, как сноп, продолжая рычать и отбиваться. Пришлось отступиться.

Когда Антон сошел к самому берегу, где стояли его закидные, то сразу обнаружил неладное. Ему показалось, что и здесь кто-то побывал. Уж не та ли собака? Его закидные стояли не так, как он их забрасывал, они будто поменяли свои места. Две, которые он ставил в углу омута на судака, были далеко друг от друга, а теперь сошлись вместе. Одна из закидных, на которую Тимошка насаживал пучки червей, почти прибилась к берегу и леска была ослаблена, словно ее там в глубине вместе с грузом кто-то перетащил на другое место.

Расстроенный Антон стал разводить спутавшиеся закидные и вдруг ощутил сильный рывок, а потом какой-то бурный всплеск в глубине омута. Закидная вырывалась из его руки, но он успел наступить на нее ногою, набрав полный кед воды.

- Ух, ты! - Вырвался сдержанный крик. Он уже успел выхватить из-под кеда леску и стал тянуть ее к берегу. Она со звоном резала гладь воды, убегая то в одну, то в другую сторо­ну омута, но плохо шла к берегу, и тогда Антон, зайдя по коле­но в воду, ухватил свободной рукою другую закидную и поволок их обе к берегу. Дрожь бунтовавшей рыбы сотрясала и его, но он не отпускал закидные. Он так сильно потянул на себя обе лески, что упал на спину.

Огромный судак оказался на пасеке и замер каким-то обрубком березы. Антон вскочил и с размаху прыгнул и прижал его грудью. Судак напружинился, больно шлепнул по лицу Антона холодным хвостом, но уйти уже не мог. Вместе с судаком Антон на корточках отползал от берега.

Дрожь не покидала Антона, Не поднимаясь с земли, он озирался по сторонам, но кругом никого, он был один перед своей рыбацкой удачей.

Антон поднял с земли суковатую палку и, придавив кедом крышку жабер, раздвинул пасть судака. Блесны не было.

Глубоко в горло уходил поводок с застрявшим внутри рыбины крючком. Антон перевалил судака на другой бок, тот лениво изог­нулся, махнул хвостом, и вновь затих. В поджаберном плавнике торчал крючок от другой закидной.

- Так вот почему ты, милый, - прошептал Антон, - так легко выскочил на берег? Я тащил тебя двойной тягой...

Не без труда Актон отцепил крючок из плавника, а тот, что застрял внутри судака, достать было нельзя. Надо резать поводок, но вспомнил про другие закидные и, оставив судака, побежал по берегу к ним. Та ослабленная и, ле­жавшая вдоль берега леска, теперь выпрямилась и круто уходила вглубь омута. Антон стал поспешно выбирать леску. И опять его охватила дрожь нетерпения. "Что же там на крючках?" Удары, которые испытывали его руки через леску, шли в разнобой и это говорило, что там не одна рыба.

Захваченный азартом, не отпускал снасть, а еще сильнее потянул ее на себя. Первый со­мик уже прыгал на песке, а второй, который был вдвое больше, и, согнувшись мощным полукругом, буравил прибрежную воду и рвал­ся от берега. Антон перехватил снасть, голый крючок впился ему в ладонь, но он, не обращая внимания, уже вскочил в воду, загородив телом путь к отступлению рыбе и, подхватив ее под жабры, упал с ней на берег.

Сом был килограмма на три (Тимошка скажет; полтоpa!). Он затеял на берегу такую пляску, что Антону пришлось вдавить его голову в песок берега и только тогда заняться извлечением крючка из ладони.

Сомы, как причудливые ладьи, чернели на сером песке. Антон нагнулся над ними. Большой сом бессмысленно смот­рел на него одним мышиным глазом, а другой у него был залеплен песком. Будто приветствуя своего победителя, весело помахивал широким, как палаш, хвостом соменок. Какие же они красавцы!

- Ну, брат, ты и напластовал! - Услышал он радостный ок­лик Харламова. Тот стоял на круче берега и смотрел вниз на ры­бу, пойманную Антоном. - Ты что ж, всю ночь не спал? - не по-стариковски легко сбежал к берегу.

- Да, нет! - Радостно отозвался Антон. - Всю ночь спал, а рыба ловилась!

- Вот так, Антоша, настоящие рыбаки и делают. - Харламов подошел к судаку, потоптался вокруг него и спросил:
  • Как же ты его выволок?
  • А он, дядя Петя, сразу на два крючка попался.
  • Что, сразу двух мальков дуралей захватил?
  • Да нет, когда он бунтовал, то налетел на другую закидную и ему крючок впился в плавник. Вот я его на двух лесках и тащил…
  • Чудеса! На одной-то, пожалуй, ты бы его не выволок! Прямо поросенок. - Он присел и поднял судака за жаб­ры перед собою.

- Пол пуда будет? - хитро сощурил глаза Харламов.
  • Нет, дядя Петя. Думаю, килограммов семь, а может и шесть. Тимошка скажет пять, а может и четыре.
  • А ты не верь ему, говори больше! - Харламов бросил су­дака на траву и склонился над сомом. - А этот красавец на что хапнул? Неужели тоже на малька?

- Нет, на червей. Тимошка вот такие пучки насаживал. – Они думали мясной фарш и схватили.

- А где же он сам?

- Не мог разбудить, дядя Петя.
  • Что, брыкался?
  • И брыкался и ругался...
  • Харламов помолчал в раздумье и озабоченно добавил: - А вот что нам с ней делать? Новую уху варить, та еще не съедена... Домой бы вам ее забрать.

- А довезем ли по такой жаре? - Усомнился Антон.

- Надо довезти обязательно! Знаешь, нужно нарвать мешок крапивы и в крапиву ее, а под жабры немного соли. Мы это сделаем вмиг! И довезете свеженькую, на радость бабке.
  • Дядя Петя, давайте покажем рыбу всем. И Тимошке тоже.
  • Так они же дрыхнут!

- Разбудим! Я сейчас! - И Антон радостно побежал в гору от берега.

Через четверть часа все собрались у Антоновой рыбы. При­шел заспанный Тимошка. Он с минуту очумело смотрел на судака, потом пнул его ногою и равнодушно изрек:

- Ну и чушка!
  • Мы вот тут, пока вы все дрыхли, решили с Антоном, что всю рыбу везете домой, бабке.
  • А я бы хотел, - замялся Антон. - Я бы хотел, чтоб в ла­герь ребятам, чтоб там и уху и жареху... И чтоб бабушка тоже увидела.
  • Так это ж проще пареной репы! - вмешался весело в разговор Сорока. - Михаил Иванович, неси скорей свой фотоаппарат и запечатлей героя-рыбака. На фоне его выдающейся победы. Фо­тография передается бабке, а рыба в пионер-лагерь. Убиты сра­зу два зайца!

- Двух зайцев мы сейчас убьем. - Продолжал разговор Харламов. – А вот как мы прозевали все лису? Она, воровка, ночью хозяйничала у нас под носом, а мы дрыхли! Я этого себе простить не могу!

- Какую лису? - порывисто спросил Антон. - Я видел, собака к нашему лагерю подходила...
  • Какая собака? Откуда она здесь? - Захохотал Харламов. - Эх, ты, видел лису-патрекеевну и не ухватил ее за рыжий хвост?
  • Видел... - Растерянно проговорил Антон. - Она еще на меня смотрела, поворачивала длинную морду и в придачу тявкну­ла... Как же я не подумал...
  • А ты и не мог подумать. - Уверенно отозвался Тимошка. - Ты ж ее только в зоопарке, в клетке видел.
  • Ну, ты умник! - Дал легкий подзатыльник дед внуку. - Нам бы мог этого зверя прихватить, если бы встал вместе с Ан­тоном. Он же тебя будил?
  • Никто меня не будил! - обиженно отошел от деда Тимошка. А лиса-то, небось, всю нашу рыбу, что вчера осталась, съела?
  • Не только съела. - Засмеялся Сорока. - Она и миски все вылизала. И раки те, что оставляли на утро, тоже слопала. На­вела на нашем стане порядок.
  • Жалко, что нос никому не откусила? - Недовольно бурк­нул Тимошка. - Других упрекаете, а сами дрыхли, как сурки.

- Да, с лисой мы опозорены напрочь! - Засмеялся Сорока.

Стали фотографироваться. Сначала позировал Антон, обвешанный, как доспехами, своим уловом, Потом сделали шуточную фотографию. Судака Антон держал на вы­тянутой руке перед собою и рыбина должна была получиться на фото одного роста с Антоном.

Рыбу, как и предложил Харламов, спрятали в мешок с кра­пивой, положили до отъезда в тень под осоку на берегу речки, а вся бригада взялась готовить завтрак. Тимошка взял спиннинг и пошел по берегу Безымянки.