Владимир Н. Еременко

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
• Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
• Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
• Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
• 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
• Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
• Международный симпозиум, 753.82kb.

Глава 11


Через час на высоком месте берега Безымянки, напротив ветлы Аннушки уже красовалась большая ярко-оранжевая палатка. Метрах в пяти от нее пылал костер, в ведре варилась уха, а весь, выстроившийся из двух машин десант, готовился к вечерней трапезе.

Тарас Ефимович расстелил на середине брезента ту самую скатерть-самобранку, которая уже кормила путешественников в завтрак и щедро засевал ее яствами, к которым прибавились и прихваченные Петром Семеновичем на привозе.

Но главным гвоздем готовящегося пиршества была уха. Она умопомрачительно булькала здесь же, уже снятая с костра, но поставленная на березовые угли допревать. Над нею священно действовал Харламов.

- Через десять минут все будет готово. - Заговорщески сообщил он всем. - Идите за Антоном! - Строго приказал отцу и Тимошке. - И тащите его сюда хоть волоком.

По мере того, как в ведре дозревала уха, Харламов все сильнее оживлялся. Поднявшись на цыпочки, он заглядывал в ведро, осторожно поворачивал в нем деревянным половником на длинной ручке, на мгновенье замирал, прислушиваясь к клокотанию ухи, и вдруг решительно, но осторожно стал вынимать куски рыбы из ухи и аккуратно умащивать их на большое железное блюдо, наполняющее поднос. Рыба тут же круто присаливалась и засыпалась рубленой зеленью: лук, укроп, петрушка, сельдерей.

С особой осторожностью Харламов выловил из ведра крупного судака, а затем и головля - личный вклад в уху Антона. Он водрузил их в центр блюда-подноса, а вокруг них расположил мелкую рыбу, не без умысла подчеркивая класс рыбаков. Судака Антон вытащил на спиннинг, головля взял на поплавушку, где на крючке был кузнечик. В общей ухе был и другой улов Антона, но судак и головль - главные его рыбы-цари. Они теперь заслуженно красовались в центре стола.

Сейчас Антон у Аннушки на омута на ночь готовил закидные. Он насаживал на крючки мальков, который тут же в заводи пой­мал сеткой-малешницей.

Две закидные с насадкой на червя, он уже забросил. "На них мог попасться тот же головель, язь, лещ, а возможно и налим и сомята, - радостно думал Антон. - Рыба в Безымянке еще не перевелась. Правда, не было тех устрашающих экземпляров со­мов, сазанов, про которые старики рассказывали легенды".

Антон от деда слышал, что вроде вот у этой же старой ветлы Аннушки и в этом же омуте, только тогда он был во много раз больше, а его глубина уходила к холодным ключам, таким холодным, что ни один из парней-ныряльщиков не мог вытерпеть и добраться до дна. Так вот, в этом омуте ловили сомов по три-четыре пуда...

А ловили их так. Целую зиму на лежанке или печи сушили гибкую жердь. Метод сушки был таков, что жердь должна была гнуться в дугу и тут же, как стальная пружина распрямляться. Жердь намертво прилаживалась к ветле, на ее свободный край привязывалась крепкая веревка с кованным крючком, на который насаживался жареный цыпленок. Ставилась эта снасть на ночь. Проглотив цыпленка, сом начинал изнурительную борьбу с гнущейся жердью. Он сгибал ее, уходя вглубь омута, а жердь рас­прямлялась, выбрасывала его на поверхность воды. Так продолжалось несколько часов, пока обессилившая рыбина не замирала. К утру появлялся рыбак и волоком тащил добычу на берег. Старожилы помнят и такой случай, когда сома из омута вытаскивали лошадью. Но такое было давно, а сейчас Антон, насадив на крючки закидной малька особым сабанеевским способом, рассчитывал поймать хотя бы еще такого судака, какого он выловил на спининг, а может быть и крупную щуку. И пусть отец привезет этих рыб домой и бабушка увидит, какой он рыбак.

Когда появился отец и Тимошка, ему оставалось забросить всего одну закидушку. С ней быстро помог управиться Тимошка, делал он это ловко и скоро. Брал в щепотку несколько чередков и клубком нанизывал их на жало крючка. Насадка получалась мощная и, как он сам говорил, "аппетитная".

- На такую и сомята могут браться. - Довольный собою, закончил он работу. - Забрасывай и пошли! Там уха уже стынет. И все ждут...

Солнце ушло за горизонт и закат вокруг вспыхнул какими-то обновленными и еще более яркими красками, будто упавшее с ма­ху ярило, расплескало жидкий металл, забрызгав им и горизонт, и низкие тучи, и тот далекий подпаленный этим вселенским заревом лес, который шел по самому краю земли и неба, соединяя их в одну громадину, которую называют Западом.

Все так проголодались, что никто уже не обращал внимания на разгулявшиеся красоты догоравшего дня, а дружно набросились на наваристую сладкую уху и еще более сладкую рыбу. Именно сладкую. Так определил вкус и ухи, и рыбы Тарас Ефимович и все согласились с ним. Вынутая из ухи рыба, уже успела напитаться не только зеленью, какой густо присыпал ее Харламов, но и терпким запахом душистого разнотравья, принесенного сюда легким ветерком с полей. И над всем этим витал запах горьковатого дымка от костра. Свершив свое доброе дело, он весело потрескивал в сторонке от большого застолья, где пировали земляне.

Дохлебывая из алюминиевой миски уху, Сорока как-то удивленно и многозначительно посмотрел на Петра Семеновича. Тот, нащупав в своем рюкзаке баклажку с водкой, не решился ее извлечь. Потупившись, он перестал есть, а начал подкладывать в тарелки ребятам большие куски рыбы.

• Тебе, как главному рыбаку, Антон. - Сказал он, - самый большой кусок судака. А тебе, Тимошка, целого головля. вкуснющая вещь.
  
• Делите на всех поровну судака! - Запротестовал Антон. - А если бы у меня тот первый не сошел, его бы на всех вот по такому кусмяку досталось! Я уже его вываживать стал, а он, как даст, так леска со звоном и полетела вверх. Только пасть его я и увидел. Вот такую...
  

- Те, что срываются, - принимаясь за головля, неторопливо отозвался Тимошка, - самые большие. Их так никогда не удается выудить... - С затаенной хитроватой улыбкой он перевел взгляд с Антона на своего деда. – А вот он, - и Тимошка продолжал выжидающе смотреть на деда, - ловил здесь и судаков на пять-шесть килограммов и сомов на пуд и больше. Деда, ловил?

Петр Семенович заерзал на месте и опять, как и от взгляда Сороки, потупил глаза, словно от него требовали говорить не то, что неправду, а такое, на что он не хотел отвечать.

- Ловил и судаков таких и сомов тоже... - Начал неохотно он. - Но когда это было? Еще перед войной... Правда, рыба еще водилась здесь и после войны, но тогда ее не ловили... Снастей не было... Глушили гранатами... Оружия всякого валялось по лесам да оврагам много, вот им и добывали рыбу. И все-таки это меньшее зло было и для рыбы и для реки, чем удобрения с полей и навозная жижа с ферм. Вот они подсекли Безымянку. Это тут, у Ивановки, еще держится рыба. Тут ключи сильные, особенно в Аннушкином омуте. А ниже, туда к промышленной зоне, километров за тридцать уже нет Безымянки. Вонючие болота. Смрад!

• Ну, ты, дед, скажешь. - Возмутился Тимошка, - даже есть перехотелось.
  
• Перехотелось. - Улыбнулся дед. - Потому что ты слупил две миски ухи, да тарелку рыбы. - Оставляй места для раков.
  

Осоловевший от еды внук картинно тяжело поднялся на колени, лениво потянулся своим крепким приземистым телом и устало вздохнул.

• А и, правда, надо для раков местечко застолбить. Как, Антон? А у тебя на раков еще живота хватит?
  
• Если я доем эту судачиную голову, уже ничего в меня не войдет.
  

- А ты выброси ее!

• Да, жалко! Он столько меня мучил! - хохотал Антон. - Думал, и этот сорвется.
  
• Да выброси! - Настаивал Тимошка. - Ведь в судачиной голове есть нечего, только зубы одни...
  

Ребята поднялись с брезента и отошли от "стола". Постояв, они направились к палатке и вдогон им крикнул Петр Семенович:

- Раков часика через полтора заварим! Мы посидим тут еще.

Когда ребята скрылись, он вернул Сороке его многозначи­тельный взгляд, который тот послал ему четверть часа назад. Молчаливое перемигивание стариков уже давно заметил Михаил Иванович и он тогда своим присутствием не дал им начать выпивку при Антоне, а сейчас, когда ребят не было, одобряюще кивнул старикам, но сам отвернулся от них, продолжая расправляться с большим куском щуки.

Петр Семенович виновато и молча развел руками и полез в рюкзак за баклажкой.

• Вроде бы и не дело по нынешним временам, Тарас Ефимович, мы с тобой затеваем, а как-то без рюмки на рыбалке, на такой природе... не получается.
  
• Да и Ивана надо помянуть. - Грустно отозвался Сорока. - Мне ведь на его поминках не привелось... - Он глянул в сторо­ну Михаила Ивановича, тот будто не слышал его слов, продолжал лежать все в той же позе, отвернувшись от стариков.
  

Харламов сделал предостерегающий знак Сороке, поднес палец к губам, и стал тихо, беззвучно разливать водку из баклажки в два граненых стакана. Михаил, не спеша, доел свою щуку, запил ее ухой из кружки и, пожелав старикам приятного аппетита, поднялся и пошел к палатке.

Старики молча держали в руках стаканы, провожая его взглядами, потом грустно поглядели друг на друга и, чокнувшись, молча выпили.

Харламов, словно очнувшись, стал азартно хлебать уху, а Сорока, взяв ломоть хлеба, занюхал им выпитое и потянулся к толстенькой и круглой, как веретено, рыбке.

- Тоже головль?

- Он! - кивнул Харламов, - этот в бредень угодил. - И стал продолжать хлебать уху. После долгого молчания Харламов, наконец, произнес: - И надо же такому несчастью у Ивана Ивановича в семье случиться? - Вот от этой заразы, - он колыхнул пустым стаканом, - человек погиб. Да и вся семья расстроилась.

А ведь такая женщина была... Красавица, умница... Я ее еще девчонкой видел один раз. Ну, прямо чудо природы. Глядеть нельзя, глаза отбирает... И сгорела свечой. Теперь в психушке дни доживает.

- Я догадывался. - Тяжело вздохнул Сорока, - что-то у них в семье не так. - Но это же трагедия...

- Да еще какая, Тарас Ефимович, Иван, может быть, из-за этого раньше ушел из жизни. Тут у них все переплелось, - вот так! - Харламов так сильно скрестил пальцы, что они хрустнули. Жена-то Ивана была против Наташки. Видно, сердце у нее что-то почуяло. Ну, а Иван за женитьбу. Он очень любил Наташку, прямо как дочь... А они по заграницам ездили. Там опять же баловство, сладкая жизнь... Короче, Антон уже в одиннадцать лет остался без матери. Тяжелый случай...

Харламов незряче глядел в темноту, которая обрывалась сразу за отсветами костра, машинально вертел перед собою пустым граненым стаканом, будто не зная, куда его деть.

- А мы с тобою, Тарас Ефимович, так за Ивана и не выпили. Первая была за знакомство. Давай за него. - Он потянулся к плоской баклажке, которая отсвечивала в отблеске костра туск­лым светом нержавейки и наклонил ее над стаканом Сороки. Тот придержал ее рукой и жидкость дошла до половины стакана. Столь­ко же налил Петр Семенович и себе.

• А я и первую выпил за Ивана. - Начал Сорока.
  
• Что, боялся, больше не налью? - Хохотнул Харламов.
  
• Та, не. Выпью за него, Ивана, и вторую, и третью, если бы было бы здоровье. Не в том дило... Иван был редкой людиною. - Сорока вдруг удивился, что перешел на украинский и досадливо замолчал: - Нет, дорогой Петр Семенович, - поборов в себе нерешительность. - Он был совсем, совсем другим, чем мы его представляем...
  

- Это каким же? - Вдруг насторожившись, перестал жевать Харламов. - Все люди на земле необыкновенные и он таким же был.

- Ан, нет! - запротестовал Сорока и, переходя на "ты", продолжал, - Неужели никогда не замечал, что Иван не такой, как ты, как я, как Михаил, как твой начальник... И кто там еще…

- Ну, мой начальник. - Насмешливо сощурил глаза Харламов, - просто дурак. Впрочем, как и у всех начальники. Давай их не касаться.

- Давай! - согласился Сорока. - Видишь, какая незадача, я Ивана не с кем не могу сравнить. Сколько жил и сколько видел людей, а он один такой на моей дороге.

- И на моей! - Примирительно сказал Харламов. - Так чего же мы спорим.

- Ай, ладно! - махнул широкой ладонью Сорока. - Ты знаешь, о чем я, но от разговора уходишь.

• Ухожу! Может, потому, что слишком трезвый. – Он отвинтил от баклажки головку и потянулся к стакану Сороки. Но тот решительно прикрыл его ладонью. - Я и так ради Ивана за норму заступил.
  
• А я выпью. - И Петр Семенович налил. - Выпью, не только за Ивана, а вот за все это. - Он повел долгим и влюбленным взглядом вокруг. - За все, что подо мною, надо мною, рядом и вокруг... Ты хвалишь Ивана, а мне стало сейчас как-то особенно хорошо, что я может больше всех вас вместе, кто воевал с ним, работал и служил, кто жил в соседях, кто ездил с ним на работу и с работы, все вы вместе знали меньше его, чем я. Но сейчас не об этом речь. Я выпью за жизнь и не за те шестьдесят семь лет, которые я уже доживаю, а за жизнь спрессованную вот в такие мгновения, как это. Во всей нашей долгой, а у некото­рых и короткой жизни может и найдется только один или даа года достойных человека. И в них есть миг, когда мне хорошо. Ты говоришь про Ивана, а я с тобою спорю, вокруг такая божья благодать, что никак человеку не хочется уходить из жизни. - Харламов резко оборвал разговор и недовольный собою сказал:
  

- Ты прости меня, Тарас. Может, и не к месту это я начал... Не туда заехал. - И без перехода спросил: - Ты мне вот что скажи, дорогой коллега, и брат по агропрому. Как вы там у себя, на Полтавщине, с перестройкой справляетесь? Не замордовали ли вы ее или она вас?

• А чего? У нас с нею полное взаимопонимание или, как говорят сейчас, консенсус. Все совещания, собрания, пленумы теперь проводим по-новому. Выступления без бумажек, без списка, подаем записочки в президиум. Микрофоны не только на трибуне, да у председательствующего, но ивзале. Хочешь задать вопрос, подходи, хочешь реплику выступающему из зала - пожалуйста! Полная демократия и гласность.
  
• А чего же тут плохого? - не понимая, куда клонит Сорока, спросил Харламов.
  

- А я разве говорю, что плохо? - хитро сощурил глаза Сорока. - Я говорю, что работаем по-новому, новое мышление у всех вырабатывается...

• Ну, а дела? - вдруг разгадав подвох Сороки, спросил Харламов. - Дела-то лучше пошли?
  
• Да как тебе сказать... - замялся Сорока. - Там, где работали, так лучше, а там, где только говорили... - он сделал паузу, посмотрел в сторону костра.
  
• Там стали говорить еще больше! - не дождавшись ответа, сказал Харламов. - Так?
  

Сорока молчал.

- У нас тоже так! перестройка пока похожа на ветер в лесу - наверху шум, волнение, а внизу - тихо. Тут мне думается, - продолжал рассуждать будто сам с собою Харламов, - мы опять, как уже было не раз с нами, заспешили, прямо болезнь какая-то эта спешка. Все скорее на земле рай хотим сделать, а его и на небесах-то нет. Как совершили революцию, так все время и спешим... Заспешили с продразверсткой, с раскулачиванием крепкого мужика. Ну, ладно, это была вынужденная мера, шла гражданская война. Не с кого брать, кроме как с крестьянина. Ленин это вроде понял и дал народу передышку - НЭП. А потом опять заспешили, свернули его и начали сплошную коллективизацию...

- Так нас же все время подгоняют, - не скрывая насмешки, вмешался Сорока.

• Кто?
  
• Враги! Вражеское окружение...
  
• А к чему ваша ирония? - насторожился Харламов.
  

- Конечно, окружение. А к нему еще и внутри сопротивление вражеское.

• А что разве этого не было?
  
• Почему не было. Примирительно отозвался Сорока. - Ты ответь мне Петр Семенович, разве наши вожди не могли этого предположить, когда затевали революции? Ведь партия существовала уже два десятка лет, она выработала, как нам объясняли в Кратком курсе верную революционную теорию. В чем она? На что мы надеялись?
  

• На мировую революцию... - улыбнулся Харламов. - А она не пошла...
  
• А она и не могла пойти, весь мир сразу увидел, что мы отказались от провозглашенной свободы. Вместо нее диктатура одной партии, и начались наши перекосы, это увидели не только буржуи, но и те революционные рабочие, пролетарии Запада на которых мы рассчитывали.
  
• Ты считаешь у нашей власти разлад с мужиком начался еще до коллективизации? - насторожился Харламов.
  

- А я думаю, что насилие понять и оправдать можно... Надо было кормить народ в городах, восстанавливать разруху в стране.

• Нет такой цели, какая бы могла оправдать насилие над людьми. Нельзя счастье одних строить на несчастье других. Эту политграмоту мне объяснил Иван тоже еще там, в лагере, когда я наскакивал на него вот с такими же вопросами, как ты сейчас на меня.
  
• И все-таки ты Тарас Ефимович, не убедил меня, - качнул головой Харламов. - Скажи, а как мы без индустрии, без славной армии, в войну выстаили? На все это не откуда было брать, кроме как с крестьянина.
  
• А что крепкий крестьянин помешал бы своим хлебушком, мясом, маслом нашей индустрии? Помешал бы Красной Армии, обороне? Зачем его было на Север, в Сибирь, в Казахстан...
  
• Скажешь, мешали кулацкие элементы? Не спорю, но настоящих-то кула­ков, мироедов было всего по одной-две семьи на селе. Их еще в революцию изолировали. Одних расстреляли, других на перевоспитание... Зачем же было крепкого мужика, середняка под корень, да с малыми детьми, в мороз, без одежды, тысячами... Решили скорее бесклассо­вое общество построить. - Тарас Ефимович обиженно умолк, будто виновник несчастья был где-то рядом, а может сидел и в нем самом.
  

- Вот я и говорю спешили, - тяжело вздохнул Харламов. - А зачем? Жизнь не нужно подстегивать. Ей надо доверять. Сталин без Ленина много напортачил. Нам еще разбираться и разбираться... Теперь второй вопрос. Победили мы самого злющего врага фашизм. Не стало Сталина, заступил Никита. Вроде умный мужик. Из народа, последний правитель без высшего образования... И тоже заспешил. Министерства стал разгонять, создавать совнархозы. Обкомы делить, кукурузу сеять аж до полярного круга. Ну, зачем эта суета? А все, чтобы быстрее страну из прорыва вывести, чтобы одним махом! А махом-то, да еще одним никогда не получается. Петр Великий вон как вздыбил Россию, а и то надорвался. Ну, ладно, не о нем сейчас речь.

- Речь о Никите, - подсказал с ехидцей Сорока.

- Зря насмехаешься, Тарас Ефимович, Никита, конечно, не чета Петру, но сделал он много доброго и полезного для людей. Одна его смелость пойти против Сталина, хотя и мертвого, запишется в истории навсегда. А как он жилищный кризис решал? А пенсии? А паспорта в деревне? Это же отмена крепостного права... да мало ли доброго было... Но спешил и он. Спешил и губил на корню хорошее...

- Видишь ли... - Ворохнулся Сорока и встав на колени, протянул стакан. - Плесни немного для такого разговора, - выпив, он тяжело навис над полулежавшим Харламовым. - Ты, Семен, вместе со всеми повторяешь придуманное оправдание – «история не оставила нам времени, мы спешили, и отсюда наши ошибки и просчеты». А я скажу тебе вот что... То, куда зашла наша жизнь не ошибки и просчеты, а катастрофа. Рушится здание, которое мы строили семьдесят лет. Понимаешь рушится! А мы как на пожаре, с ведерком воды бросаемся в огонь. Да, нет же! Не поможет! Это бессмыслица. Что делают строители, когда у них случается такое ЧП? Сорока выжидающе глянул на Харламова. Но тот молчал. - Они, прежде всего, смотрят проект. Затем проводят экспертизу стройматериала, а уже потом проверяют, правильно ли строили. Мы же делаем все наоборот. И во всем виним их - строителей. Говорим о деформациях, перегибах, искривлениях. И пытаемся лечить не саму болезнь, а ее осложнения. Занимаемся дохлым делом... Про все это мне шептал на нарах Иван в лагере. Я тогда не мог поверить, хоть и видел, что творится неладное с нашим социализмом. Думал, как все. Неправильно строим. А Иван смотрел глубже... А сейчас вижу он был прав. Надо начинать с проекта.

Сорока умолк. Молчал и Харламов, низко опустив голову, будто превозмогая обиду.

- Нет - наконец проговорил он. - Со мною Иван об этом не говорил. Но слышу... его слова. Колыхнув полупустой баклажкой Петр Семенович потянулся к стакану Сороки. - Давай за Ивана остаток...

Харламов увидел, что из темноты, в свет костра ступил Михаил и суетливо спрятал баклажку в рюкзак.

• Ребята собираются заваривать раков, - сказал Михаил. - Можно?
  
• Конечно, - поспешно отозвался Харламов. - Давно пора. Только приправу пусть сделает Тимошка. Он знает. И не забудет душистого перчика. Он в машине, в бардачке. Тимошка знает.
  

Харламов уже стоял, разминая затекшие во время долгого сидения ноги. Поднялся и Сорока. Он тоже, как-то нетвердо покачивался, будто раздумывая, в какую ему сторону сделать шаг. И, наконец, решившись, направился к костру и стал поправлять палкой огонь и выгребать на свободное место, похожие на ян­тарь, куски березовых углей.

• Раки, раками, - крикнул он в темноту, куда уже скрылся Харламов, - а чаек бы надо согреть.
  
• Так мы это в миг! – Вдруг отозвался Антон. Он, оказывается, был рядом, но отсвет костра скрывал его фигуру. - Я сейчас принесу чайник и заварку. А вода в бидоне, колодезная.
  

Через несколько минут Антон уже стоял перед Сорокой с полным чайником, металлической треногой и пачкой чая. Сорока взял из его рук треногу, водрузил ее над кучей пышущих жаром березовых углей и повесил на крючок под треногой чайник. Чайник сразу отозвался тонким сипом и Сорока почему-то улыбнулся этому звуку. Михаил Иванович и Тимошка возились тут же, вбивали новый кол для перекладины, на который собирались повесить ведро с раками. Петр Семенович рубил сучья березы. Все вновь были заняты и старый Сорока подумал, как же хорошо сказал, Петр Семенович, о спрессованной жизни. Действительно, у каждого человека, сколько бы он не прожил, настоящая не выстраивается в одну сплошную линию. В ней есть все: и полова, и солома и просто пустота, но не мало и такого, ради чего есть смысл пробиваться через тернии, чтоб добраться до настоящего, вот таких, как сейчас, мгновений.