Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   53
Глава 6


Tpeвoгa, которую лишь пригасили дела в цехе рванулась наружу и теперь волнами накатывалась на Михаила. "Что же там могло быть? Дочка? Она в детском санатории, в Евпатории. Муж? Но с ним у нее давно все точки над "и" поставлены. У него своя, у нее своя жизнь. Так что же? Чего гадать! Через четверть часа его верный жигуль домчит до высотного на набережной. Еще через пять минут он будет на тринадцатом этаже, войдет в чужую квартиру и узнает. Михаил поморщился. "Чужая квартира". Будто тошнота подступила к горлу. Ведь он уже дал себе слово не встречаться здесь с Аглаей. Он чувствует себя вором, хоть и знает, что ни у кого ничего не ворует. Все завязалось в узел. К его проблемам на службе, дома еще и проблемы этой женщины. Он никогда не был бабником.

Познакомился Михаил с Аглаей зимой прошлого года на дне рождения у институтского товарища. Молодая женщина встала на его дороге с редким, будто из пьес Островского, именем и ее никак нельзя было обойти. Когда их знакомили, у него чуть не сорвалось с языка: "А Перепетуи, здесь нет?" Он, даже озираясь посмотрел по сторонам, чем вызвал презрительную усмешку этой, как он сразу оценил "надменной женщины" и через минуту, когда они разошлись ее громкий шепоток на ухо хозяйке дома: "Слишком громоздкий". Сказала ясно с расчетом, что Михаил услышит, но тот только хмыкнул и сразу пошел прочь от Надменной.

За столом Аглая сидела рядом с хозяйкой, вела себя, как ему показалось, через чур свободно, подчеркивая, что она свой человек не только в этом доме, но и в этой компании и опять же, как показалось Михаилу, делала все, чтобы доказать ему, Михаилу, что он случайный здесь человек и должен вести себя, как тот сверчок, какой знает свой шесток.

Уже после их близкого знакомства выяснилось ничего этого не было и в помине в ее поведении, а Михаил все выдумал.

- Вела я себя совершенно нормально. - Объясняла она. - Такой веселой бываю всегда в компаниях, на то и компании и не люблю в них всяких бук. А слова "слишком большой" относились не к тебе, а видно к шкафу, хотя ты, Мишенька, и слишком большой.

Еще тогда, в первый вечер он рассмотрел ее. Она, впрямь, была какая-то точеная, от стройных и впору тонких ножек и бедер, до округлых плеч и резного бюста, в которых чувствовалась сила сжатой пружины. Михаил не мог обойти стороною эту женщину, хотя ее надменность и, мягко говоря, излиш­няя смелость вызывали в нем раздражение.

"Ты тоже не вызвал во мне симпатий, - призналась позже Михаилу Аглая. - Что тебя выделяло среди других, так это твой рост. Каланча! - И, скривив хулигански рожу, показала ему язык.

Михаил еще не успел нажать кнопку звонка, как перед ним отворилась дверь и он шагнул через порог. Аглая была одета в серые бриджи, облегавшие бедра и свободную, будто с чужого плеча, полуспортивную куртку. Поспешно прикрыв спиною дверь, Михаил обнял Аглаю и окунул лицо в ее распущенные и благоухающие тонким ароматом французских духов волосы. Та лишь на мгновенье прижалась к нему и тут же высвободилась, будто куда-то спешила. Подняла на него полные слез и мольбы глаза.
  • Ты что, Аглая, - растерянно вновь потянулся к ней Михаил, но она, отступив на шаг, все так же молча и полными стра­дания глазами смотрела на Михаила.
  • Да, что случилось? – Крепко схватив ее за руки выше локтей, тряхнул Аглаю Михаил. - Что?
  • Миша, Миша, - срывался ее голос. - Я так давно тебя не видела.
  • И все... - Удивленно протянул Михаил, - ты что, серьезно, из-за этого?..
  • Ми-и-и-ш-а-а. - Уже всхлипьывала она, - Ми-и-и-ше-е-нь-ка-а, это самое серьезное...
  • Ну, брось, ну что ты. - Он прижимал ее к груди и, как маленькую, стал гладить по голове. - Ты, действительно, вот так... на тебя нашло и ты... - Его уже разбирал смех, пото­му что спадало то нервное напряжение, которое сковало его еще там, на службе, после ее тревожного звонка. - Ну и глупая же, страх, какая глупая! - Продолжал гладить ее и она, вздрагивая, затихала. - А куда ты собралась?

- Тебя встречать. - Подняла на него все еще полные слез, но уже повеселевшие глаза. Хотела внизу встретить, но боялась разминуться в лифтах... Ты не ужинал?

- Обойдусь, только успокойся.

Она молча взяла его за руку и повела в холл. Щелкнула клавишей у журнального столика и, усадив его в кресло, метнулась на кухню.

- Отдохни, я сейчас.

Почти за год их знакомства Михаил много раз был в этой квартире, но дальше этого холла и гостиной не переступал порога. Где-то за гостиной была детская.

Он рассматривал квартиру, стараясь справиться с тем панически-брезглиьым чувством, которое предательски завладевало им каждый раз, как только он попадал сюда. Михаил в первый свой приход сюда так и не двинулся дальше этого кресла и столика в холле, хотя и тогда в квартире была только одна Аглая. Они посидели друг перед другом, выпили бутылку холодного боржоми и спустились во двор к его машине. Это было весной. Второй раз сидели в гостиной, вот за тем круглым столом. Потом, когда Аглая пришла в халате, прошли к дивану...

Все глупо и мерзко. - Думал Михаил. - От кого они укрываются? Взрослые, уже немолодые люди, у которых есть дети. От кого? От себя, детей? Это он, Михаил, такой. Не может переступить... Не может, а все же переступает и получается еще хуже и грязней...

Он поднялся с кресла, подошел к вешалке, снял пиджак, потом туфли, посмотрел на шлепанцы, но так и не смог заставить себя сунуть в них ноги, и в носках побрел в ванную.

Когда вышел оттуда, в гостиной уже был накрыт стол. На светло-голубой эмалированной сковородке шкворчала яичница, на затейливых тарелочках, формы кленовых листьев нарезаны традиционные сыр и колбаса. Перед ним стояла такая же чистая тарелка, но уже похожая, кажется, на лист лопуха. Михаил заметил, что эта причудливая и, видно, не очень удобная посуда из сервиза, который красовался здесь же, за стеклом посудного шкафа.

Он ел и слушал Аглаю.

- Я поняла, что не могу больше так. Все ложь, все неправда. Я ворую тебя у кого-то. А у кого и сама не знаю? Понимаешь, больше не могу...

- А раньше могла? - Перестав жевать, спросил Михаил.
  • Раньше терпелось, а теперь нет. Пойми, мне тридцать пять. Тридцать шесть уже! - Повысила она голос. - Еще три-четыре года и все. Сорок лет, бабий век.
  • А сорок пять, баба ягодка опять. - Попытался пошутить Михаил. Но Аглая протестующе закачала головой.
  • Нет, Миша, хоть и люблю я тебя, а мне сейчас выбирать надо.
  • А что, есть варианты? - Уже жестко спросил Михаил.
  • Не ерничай и не сердись, Миша, а пойми меня.
  • Попытаюсь... - Все более мрачнел Михаил.

- Опять ты букой становишься. Не люблю такого. Э-э-э! – Скривив рожу, она показала язык и отвернулась.

Сидела с минуту молча, стараясь не заплакать. Потом поднялась и вышла из комнаты. Михаил, перестав есть, ждал ее. Вошла тихая, грустная, все еще еле сдерживаясь от слез. Положила на стол письмо.
  • Что это?
  • Письмо мужа. Прочти.
  • Чужих писем не читаю. Говори, в чем дело?

- Ни в чем! - Она скомкала конверт и швырнула его в угол комнаты.

Михаил улыбнулся и, будто одобрив ее поступок, стал разливать чай.

- Правильно, давай чаевничать. - Он пододвинул ей чашку, потом заботливо переставил поближе к хозяйке вазы с конфетами и печеньями и стал вопрошающе смотреть ей в глаза, безмолвно спрашивая "Ну что ты? Чего?"

Аглая, наконец, улыбнулась. Он притянул ее голову к своей и прошептал: "Дуришь, старуха"... Та резко отстранилась и негодующе крикнула.

- Не говори этого гадкого слова! Неужели ты не понимаешь, что с женщиной так нельзя? - И задохнувшись от своего крика, вдруг сразу сникла, сжалась. Опустив руки, она стала похожей на больную птицу с обвисшими крыльями. Эта поза заставила дрогнуть сердце Михаила. Он подвинулся поближе к Аглае и обнял ее. - Какой ты все-таки грубый, Миша, - выдохнула она слова и попыталась улыбнуться, заглаживая свою вину за несдер­жанный крик.

Через час, перед уходом Михаила из квартиры, они сидели в холле и Аглая рассказывала о том, что писал муж в письме. Письмо из Москвы. Он через неделю возвращается и должен отправляться туда же на новое место работы. Вопрос решен. Он уже столичный житель, предлагает Аглае забыть все и начать новую жизнь в Москве. "Побесились, и хватит, - пишет, - у нас дочь, ее воспитывать надо. У нее ослабленное здоровье, там врачи... И квартира трехкомнатная. Если всей семьей едем. Он уже смотрел дом. Район хороший, зеленый, у Измайловского парка. Для Линочки идеальное место...
  • Ну и что? - Настороженно спросил Михаил и удивился, как дрогнул его голос. - Твоя программа...
  • Нет у меня программы, Мишенька. В том-то и дело. Только Лину жалко. Ей, действительно, нужно постоянное лечение... И воздух лесной...

- А от меня чего хочешь?
  • Ничего, Мишенька, ничего... Я увидела тебя, побыла рядом и опять терпеть буду. Только ты не исчезай так надолго.
  • Ладно, я постараюсь. - Сказал он и пошел к вешалке, где оставил свои туфли и пиджак. Уже держась за ручку двери, спро­сил. - Ну и что ты ответишь ему?
  • Кому? - Не поняла Аглая и тут же сообразив, что спрашивают о муже, грустно улыбнулась. - Пусть берет в столицу одну из своих любовниц. - Завела поднятые руки за шею Михаилу, поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться своим лицом до его лица и прижалась всем телом.

Город гасил на улицах огни, собираясь отойти ко сну. Михаил, включил только подфарники, ехал по опустевшим улицам, еле прижимая педаль акселератора, глядел в пустые глазницы окон. День, начавшийся бог знает когда, в какой-то другой его жизни, когда он и не думал ни об Аглае, ни об Алене, а жил совсем другими мыслями, где была только его семья и где только его родные, его кровь, - этот длиннющий день, приняв в себя две его жизни, наконец, отходил. Да, в него вместились две его жизни, или одна разорванная надвое, которую он пока не мог соединить.

Непривычно для себя Михаил ехал медленно и думал теперь обо всем сразу, что вместил этот исчезнувший навсегда из его жизни день, думал, как начнет он завтрашний

Не надо загадывать, - остановил он себя. Его прадеды Ивановы, может, и Рогачевы говорили так. "Бог даст день, бог даст и пищу". Это он слышал от отца. И речь у древних наверняка шла не только о хлебе насущном... И еще пришла ему на ум одна мудрость. Кажется, он ее тоже слышал от отца "Не умирай раньше смерти".

- Страшное дело, - взмолился Михаил, чем больше проходит лет, тем все властнее его жизнью завладевает отец!

И еще он же говорил "Пока человек жив, все можно исправить. Из лю­бого положения есть выход".


Тарас Ефимович Сорока условился встретиться с Семерниным в парке пенсионеров. Официально он назывался парком СХИ и принадлежал сельхозинституту, но все в городе, уже лет десять-пятнадцать называли его парком пенсионеров, с тех пор, как те полностью захватили его. Семернин и согласился на встречу с одним условием, что Сорока будет играть с ним в шахматы. Видите ли у него во второй половине дня после отдыха игра в парке в шахматы. Старик совсем спятил, - подумал Сорока. Как не уверял он профессора, что играет в шахматы отвратительно и уже лет десять не брал их в руки, тот стоял на своем.

Тарас Ефимович шел по парку и теперь понимал, почему людская молва отвергла официальное название, которое красовалось на его воротах. Здесь ему почти не встречались молодые люди.

В разных местах по всей окружности озера играло сразу несколько баянов и аккордеонов, и на вытоптанных в траве пло­щадках толклись пары танцующих. Пожалуй, с самой войны и первых послевоенных лет Сорока не видел танцующих в паре женщин. А здесь таких было большинство. Чем-то убого сиротским обда­ло его из тех далеких и ставших забываться лет.

Сорока медленно прошелся мимо не бойких кружков людского веселья, у одного даже постоял, заслушавшись баянными прили­вами и отливами «амурских волн» и пошел к трехсотлетнему вязу, где ему назначил свидание профессор Семернин.

"Найдешь, - уверял Яков Петрович, - Там этот вяз отовсюду видно". И, действительно, гигантское дерево, с залеченным цементом стволом, царски возвышался над всем парком. Его гигантская крона прикрыла десятки скамеек, лавочек и столиков, которые густо облепили игроки и болельщики. Играли в шашки, шахматы и, конечно, в домино. На одной скамейке Сорока увидел даже играющих в нарды.

Тарас Ефимович уже второй раз обходил шумные и молчаливые стайки болелыциков, лепившиеся вокруг вяза-великана и все не мог разглядеть в них старика Семернина. "А не забыл ли он его? - Начал тревожиться Сорока. - В его возрасте люди меняются быстро и неузнаваемо. А они не виделись с Яковом Петровичем года три.

"Надо отойти в сторонку и просто постоять, - решил Сорока, - может быть профессор сам узнает его. Он так и сделал и уже через несколько минут к нему направился маленький, сухой старичок, издали похожий на подростка. Лицо землистое, в глубоких морщинах, похожее на засушенную грушу. Даже когда этот человек оказался рядом и назвался Семерниным, Тарас Ефимович никак не мог поверить в это, что перед ним тот самый Семернин, какого он знал.

- Что, батюшка Тарас Ефимович, ожидали встретиться с одним, а пришел другой. С ядовитой усмешкой перекосившегося рта он оглядел громоздкую и рыхлую фигуру Сороки и добавил: - Да и вас, батюшка, вижу не украсили годы".
  • Не украсили, не украсили, Яков Петрович, - тряс сухую и легкую, как перо руку профессора Сорока. - Где уж там...
  • А вы не огорчайтесь. Какие Ваши годы, - Высвободился из лап Сороки Семернин. – Небось, ровесник Ивана Ивановича?
  • Да нет. Яков Петрович, - почитай на целую пятилетку старше Ивана.
  • Фю-ю! - Неожиданно присвистнул старик. - Какой же это возраст? Я в семьдесят еще на молодых девушек посматривал. Ну, пойдемте, у меня, тут патентованное местечко есть. - И он, громыхнув шахматной доской, которую держал под мышкой, повернул к одной из скамеек.

Только в этом озорном присвисте, да в немного косолапящей походке Сорока начал узнавать прежнего Семернина. Боже, что делают с людьми годы? - Думал он. - На себя каждый день смотришь в зеркало и не замечаешь. Как безжалостно время. Мог бы, конечно, в свои восемьдесят и лучше выглядеть, да то же жизнь всякая у него была. Война свои отметины оставила...

Подошли к скамейке грубо сколоченной из жердей. С нее поднялись трое пожилых мужчин и, поклонившись Семернину, пошли гуськом по тропке, пробивающейся куда-то вглубь парка.

- Видите, какое почтение оказьвают частной собственности, - указал глазами Яков Петрович на удаляющихся мужчин. – Думаете, они мне поклонились? Ничего подобного. Частной собственности.

Сорока знал за Семерниным слабость говорить загадками и не докучал вопросами. А тот продолжал:

- Присаживайтесь, прошу, маэстро. - Семернин галантно повел рукою, раскрыл доску с шахматами, выхватил из-под фигур тонкую фанерку и, ловко втствил ее в паз меж жердями, со­орудил столик. Высыпал на него фигуры и, поколдовав над ними, протянул сжатые кулаки перед Сорокой.
  • Да я, Яков Петрович. - Смущенно начал тот.
  • Знаем мы этих прибеднял. Выбирайте!

Сорока хлопнул по левой руке, Семернин разжал ладонь и показал черную пешку. Выдержав паузу, улыбнулся перекошенным ртом и разжал правую руку. Там тоже была черная пешка.
  • За жульничество, наказываю себя первым ходом. Вы играе­те белыми. - Не по возрасту быстро расставив фигуры, предложил: - Ну что маэстро, е-два, е-четыре?
  • Да я, Яков Петрович, только этот ход и знаю. - Двинул пешку от короля Сорока.
  • Знаем вас, прибеднял, знаем. - Повторил Семернин и поч­ти не задумываясь, двигал черные фигуры. - Знаем... А Иван Иванович играл хорошо, редко удавалось выиграть у него, только тогда, когда брал измором. - Семернин вдруг, окинув цепким взглядом доску, на минуту замер с занесенной рукой над фигу­рой. - Батюшка, Тарас Ефимович, вы что это играете? - И своею рукою вернул обратно ход, сделанный его партнером. - Так нельзя. Играйте по-другому.
  • Да ведь все равно, Яков Петрович сейчас буду сдаваться.
  • Нет, батюшка, Тарас Ефимович, вы уж играйте свой дебют до конца. Играйте... Тут я с одним старичком часто схлестываюсь. Он двадцать лет пробыл в тех же краях, где вы с Иван Ивановичем... Так вот старичок играет… Лагерники ведь сильные игроки.
  • Мы с Иваном не в тех лагерях были и не тому нас учили там. - Сорока виновато посмотрел на партнера и опрокинув на доску своего короля, широко развел руками. - Сдаюсь.
  • Да, - поскучнел Семернин, и стал озираться вокруг, словно подыскивая себе нового партнера. - Не Капабланка... - И вдруг резко повернувшись к Сороке, спросил. - А что Иван Иванович, действительно, не лагерный игрок?
  • Да что вы, Яков Петрович? Какие же там шахматы. Там другое на уме, где жратву достать, как выжить. Я у вас, Яков Петрович, кое-что хочу спросить... Это для меня очень важно.- Сорока умолк, будто собираясь с духом и сейчас его громоздкая и нелепая фигура выглядела еще более нелепее и была похожа на человека собирающегося прыгать с моста в воду. - Вот тогда, - медленно продолжал он, будто и впрямь задумал этот рискованный прыжок и приближался к краю моста, - когда в Киеве я передавал вам для Ивана приветы и письмо... Вспомните, пожалуйста, как он на все прореагировал? Как он вел себя?

Семернин с удивлением смотрел на собеседника и его перекошенный рот еще больше перекосился.

- А как он должен был себя вести? Ему передают поклон и письмо от старого товарища, он говорит спасибо, благодарит. Что еще? Расспрашивает...

- В том то и дело, - подхватил Сорока, - Вспомните, Иван благодарил? Расспрашивал?
  • Ну, конечно же. Он воспитанный человек. А что вас так волнует?
  • Мне, Яков Петрович, надо точно знать, как вел себя Иван в тот момент? Хотя, конечно, я могу и догадываться... Раз не ответил на мое письмо, значит однозначно. И все же хочется знать. Ведь мы с ним очень близкие... Одна беда нас спаяла. А потом...

- Что потом?
  • Разошлись враз. Иван человек сложный. И не все тут для меня ясно. Хотя моя вина главная.
  • А что вы больше так и не написали ему письма, после того, как не получили от него ответа?

- Нет, а как я мог? - Удивился Сорока.
  • Ну, батюшка, как же так? А если его письмо не дошло. Представьте, потерялось на почте, не передали домаш­ние? Это же можно предположить?
  • Домашние у меня надежные, на почте тоже ничего не те­ряется.

- А все же?

- Вот я и хочу сейчас дознаться. Что-нибудь же он сказал? Хоть спросил, как я и что? Мне точно знать надо...


Глава 7


Семернин молча смотрел на разволновавшегося собеседника. Он уже сложил фигуры, застегнул крючок на шахматной доске, вынул дощечку-столик и положил ее рядом. Делал все, не отрывая взгляда от Сороки, точно боялся, что с ним сейчас что-то приключится.

- Да, что же у вас произошло? Насколько помню, телячьего восторга Иван Иванович не выражал. Он вообще на людях был человеком сдержанным, но, ей Богу я ничего не заметил необычного в его поведении. Иначе бы по другому думал и тогда, и сейчас.

- Ну ладно, - грустно вздохнул Тарас Ефимович, - я видно много хочу. Да и дело ясное. Не ответил. Чего тут еще? Но для меня теперь важно и другое. Ваше мнение об Иване.
  • Мнение? - Удивленно пожал плечами профессор. – А в каком смысле? Вы в чем-то сомневаетесь?
  • Да нет. Просто хочу знать, как жил Иван все те годы, какие я его не видел. Каким он был? Что с ним сталось?
  • Понимаю, хотите сверить ваши предположения и прогнозы на этого человека в молодости с тем результатом, какого он достиг. Правильно ли вы его экстраполировали, говоря научным языком. Если вас интересует только это, то скажу вам, что Россия такая страна, что в ней загублено столько талантов, что их хватило бы на весь мир и все времена. И заметьте, у нас всегда это было. Имеет это место и сейчас, к сожалению.

Сорока несколько раз порывался что-то сказать, но Семернин сдерживал его, поднимая свою сухонькую руку, Он и сейчас, когда переводил дух, предупреждающе держал руку поднятой.
  • Иван Иванович Иванов, - продолжал он, - был именно таким человеком и, к несчастью, не избежал сей печальной участи. А талантлив он был чрезвычайно. Боюсь, вы тогда не могли предположить, в какой степени он был талантлив. В молодости легко ошибется и в одну, и в другую сторону.
  • Да нет, Яков Петрович, - наконец, вставил слово Сорока, - я мерил еще тогда Ивана по самой высокой мерке. - Только меня поразило, почему он занимался не тем делом?

- Что значит не тем? - Семернин так и шатнулся в сторону от Тараса Ефимовича, а тот, не замечая его порыва, продолжал.
  • Зачем он всю жизнь возился с техникой? Это же не его дело...
  • Постойте, постойте, батюшка, - жестом руки остановил собеседника профессор. - Как это не его дело? Истинно его! Да вы знаете какие у Ивана Ивановича работы были. Его изобретения еще долго будут в машинах крутиться. Вот сейчас его ученики раскопали работу Иванова по сверхпроводимости материалов. Там он подошел в своих расчетах и экспериментах к тому открытию нашего века, о котором недавно объявили на Западе. Что вы, батюшка, Тарас Ефимович, он занимался именно своим делом. Всегда последовательно, Иван Иванович считал себя прикладником, практиком, а он все же больше был теоретиком и исследователем. И, конечно, разбрасывался на мелочи. Грех этот был у него, как и у многих из нас. Слишком легко все ему давалось. А это, между прочим, многих губило. Талант реализуется полностью только тогда, когда ученым движет одна, единственная страсть, та самая, про которую сказал поэт...
  • Да нет же, Яков Петрович, нет. Иван по всем моим раскладам должен быть совсем другим... Он, как Наполеон или Толстой... Но ему помешала ваша техника...
  • Эко, батюшка, Тарас Ефимович, куда вас метнуло? - Язвительно остановил Сороку профессор, но теперь уже тот предупреждающе поднял свою ручищу.
  • - Да, да, именно ваша техника и ваша наука помешали. Вы знаете, что у него были совсем другие планы и намерения.
  • А вы, Яков Петрович, знали о том, к чему он готовил себя в лагере на Севере?
  • Знал. – Угрюмо отозвался Семернин, - но, конечно, без этой вашей чертовщины с его писательством.

- А что он вам рассказывал про Север?
  • Да ничего. Была одна история в институте. Вот тогда и узнал. – Яков Петровичявно не был настроен рассказывать дальше. Умолк и думал о чем-то своем, но Сорока спросил.
  • Если не секрет, то расскажите, что это было? Понимаете, для меня... все, что с Иваном...
  • Да, нет, не секрет. Правда, история длинная. Лет двадцать, да где там, теперь уже больше встал вопрос о выдвижении Ивана Ивановича на завлаба. У него уже кандидатская была, над докторской начал работать. Молодой, талантливый, перспективный. Кандидатура хорошая говорит начальство, но нужен член партии. Уперлись и не сдвинешь. Я и сам заинтересовался, почему Иван Иванович беспартийный. Дело деликатное, но спросил, как фронтовик фронтовика. Он еще раньше мне рассказал про плен, про партизан. Знал я и что войну он кончил в Австрии. Ну и что говорю, тогда не вступил, сейчас можно поправить. Я в парткоме советовался, они поддерживают.

- Нет, - отрезал он, - нет, и все. Время мое ушло.

- Я наседать, он отбиваться, но у меня хватка волчья. Прижал. Вот тогда он и сказал про лагерь. Я опять в партком, в райком. Со всеми переговорил. Они проверили по своим каналам. Говорят, ничего за ним не числится, судимости никакой. Пусть вступает. Раз такие рекомендации у него. А рекомендации ему давали наш директор института, академик, еще одно светило из закрытого института и ваш покорный слуга. Все коммунисты с довоенным стажем. Но Иван Иванович забастовал. И забастовал напрочь. Если мое членство только для заведования лабораторией нужно, то зачем партии такие коммунисты? Прав, конечно, мужик, но я тоже уже закусил удила. "Что же я людей таких на ноги поднял из-за тебя? " - кричу на него. Тебя завлабом и так поставят не сейчас, так через год-два. Чего же три десятка невинных под дураком должны работать и как тебе не совестно смотреть, что дело гибнет. А у нас ту лабораторию, куда его прочили, возглавлял, во! - И профессор выразительно постучал костяшками иссушенных пальцев о скамейку. Дурак, каких свет не видывал, но с заслугами. Иван Иванович ощетинился. Нет и все. Уперся. Он ведь поперечным мужиком был.

Не сдвинешь. И вот уже после того, как его сделали заведующим, спрашиваю, ну, а теперь, какие у тебя этические и нравственные побуждения удерживают? А он говорит пока в партии такие, как Колыванов, мне там делать нечего. Был у нас один кандидат - подонок, Всякие комиссии от парткома возглавлял. Вот тут я опять с ним сцепился. Что же ты меня одного с этими Колывановыми оставишь воевать, а сам хочешь чистеньким в стороне остаться? Если ты честный человек, то вступай и подсоби, очищай партию! А он, не я ее грязнил, не мне очищать. А дальше у нас пошло без всякой дипломатии, как у фронтовиков со ссылкой на Бога и Божью мать. Я не щадил, бил наотмашь...

Но так ничего сделать не смог. Только понял, что в нем страшная обида запеклась. Я и про эту обиду потом с ним говорил. Обижаться можно на одного человека, на нескольких людей, но нельзя держать на сердце обиду на Родину, народ, партию. Он вроде бы соглашается со мною. Ведь не дурак же. Но потом в нем будто возгорается что-то. Нет, нет и нет! - И в глазах слезы. А из него их не вышибешь. Все на войне выплакал, говорил он.
  • Обида в нем, видно, поселилась после моего отъезда с Севера. Та, какая была у него в Сивой Маске, он пережил еще при мне. Да и при той программе, которую он намечал себе жить бы и работать с таким камнем было нельзя.
  • Чего гадать теперь, батюшка, Тарас Ефимович. Думаю, что все было гораздо проще, чем мы здесь с вами нагородили. Иван Иванович хоть и непростой был человек, а мыслил он всегда ра­ционально. И техникой он занялся не по чьей-то черной воле...

- Но ведь и Эдисоном не стал? - Прервал его Сорока.

- Я тоже черт знает, что о себе мнил в молодости. Помешала война, а потом видно, как говорил все тот же Лев Николаевич Толстой, иссякла энергия заблуждения. Оглянулся, а жизнь прожита. - Он поднялся с лавки и стал разминать затекшие ноги. - Да, прожита, как не странно и не обидно... Вот только эта лавка может от меня и останется. Даже наследников, в отличие от вас с Ивановым, у меня нет. Первая семья вся в блокаду в Ленинграде погибла. А с другой женой детей уже не завели. - Он еще раз грустно осмотрелся вокруг, перестал топать ногами и, остановив взгляд вновь на скамейке, добавил. - Вот она может одна и останется. И проживет дольше всех моих дел, какие я клепал на этой земле. Проживет, глядишь, и до третьего тысячелетия, куда так хочется заглянуть хоть одним глазом. Про это часто говорил и Иван Иванович. Но, увы, не суждено... А вот моя скамья доживет, если какой-нибудь умник не затеет перепланировку нашего парка пенсионеров. Сколотил я ее крепко. Вон, какие плахи вогнал в землю.

- Семернин как-то озорно приподнял свою сухонькую ногу и постучал каблуком по торцу лавки. - Да нет, пожалуй, выстоит.


Объезжая вокруг площади, Михаил из машины заметил перед гостиницей тучную фигуру Сороки. В длинном сером плаще он казался еще более громоздким и неуклюжим. С туго набитым портфелем в руке, он по-медвежьи топтался перед подъездом и нервно посматривал куда-то в сторону.

Ругая себя за опоздание, Михаил прибавил газ, лихо подкатил к Тарасу Ефимовичу и, распахнув переднюю дверцу, пригласил его в салон.

- Я Михаил Иванович, если можно, присяду на заднем. - Попросил Сорока. - Чтоб вам не мешать.

- Те, кто водят сами машину, не любят сидеть впереди, - улыбнулся Михаил, - все время сучат ногами и хватаются за рычаг.

- Та, не, - ответил тоже улыбкой Сорока, - Там я займу и ваше место. У меня такой же жигуль, так, когда я за рулем, рядом уже садиться некуда. - Он улыбнулся еще шире и, ворохнувшись на сидении, озорно качнул машину из стороны в сторону. - Это я проверяю как у вас держат скаты.

Михаилу понравилось, что у них с первой минуты установилась эта непринужденность. Дорога не близкая и если они сычами будут смотреть друг на друга это уже не поездка. В приспущенное окно била утренняя прохлада. Михаил легко гнал машину по пустынным улицам, стараясь поскорее выскочить на магистраль за город, где ему сам черт не брат.
  • А чистенько здесь и зелени много, - разглядывая улицы, протянул Тарас Ефимович. - Хороший район.
  • А в вашем Киеве зелени еще больше?

- Я, Михаил Иванович, уже не киевский житель.
  • Что Чернобыля испугались?
  • Та не-е. Я раньше догадался. Потянуло на ридну Полтавщину умирать. Купил три года назад хату в селе близь Сорок. Есть садик, грядки, где зеленая закуска произрастает... Живу по-стариковски, дочка на лето с подругами приезжает. А все равно скучно. Город нас уже испортил. Когда из районного агропрома приглашают меня на эти пенсионные два месяца бегу галопом в эту вашу суету и склоку. Да еще и мало этих двух месяцев. Рабочий человек, как тягловая лошадь его и выпрягут, а он все шею к хомуту тянет. Ты сколько лет работаешь?

- Да тоже уже скоро пятнадцать.

- То-о-же. - Передразнил Сорока. - А сорок пять не хочешь? Да десять лет войны к ним прибавь.
  • Это где же такая длинная война?
  • А все там же, где мы с твоим батьком были...
  • Нет, - отозвался шутливо Михаил. - Не хочу ни вашей длинной войны, ни вашей долгой работы. Как доработаю до шестидесяти, так сразу уйду. Отец тоже собирался как раз в это время, да...
  • Не знаю, смог бы он сделать, а про себя, да и многих скажу, что уйти в срок на пенсию это все равно, что уйти на вечный покой. Что-то тут у нас неладное творится. Отец твой, когда собирался, не переживал?

- Переживал, наверное, но он твердо решил.
  • А может это его подкосило? Знаешь, многие старики, как только уходят, так сразу и...
  • Ну, это те, каких уходят, а отца наоборот, хотели дальше повышать. Семернин свой отдел ему передавал, а это такая должность...

- Сам-то Семернин собирался на пенсию?
  • Нет. Еще после отца проработал почти пять лет. Он, кажется, на двенадцать лет отца старше.
  • Вот видишь, какой расклад у людей с этой пенсией. Говорю тебе, что-то здесь неладное творится. Вон молодые предлагают сразу после школы или, в крайнем случае, после института идти на пенсию, а потом уже и работать до смерти, как многие это сейчас делают.

А на производстве совсем по-другому. Работяги, мастера, да и в моей должности долго не пересиживают.

Михаил говорил с Тарасом Ефимовичем спокойно, легко. Сейчас в нем не было того напряжения и той неприязни, которые захватили его тогда, в первую их встречу и он подумал: «А ничего, симпатичный толстяк. Нормальный, без комплексов мужик. Все люди, Все человеки, говорил батя, только надо присмотреться?»

- Михаил Иванович, а как у вас работа. Я ведь тоже когда-то начальником цеха был.

- Работа, как работа, она не Алитет...

- Знакомо. - Улыбнулся Тарас Ефимович. – А еще говорят. Нам все равно, где работать, лишь бы не работать. Работа дураков любит... Много всяких прибауток и баек про работу напопридумывали. Прямо целый народный фольклор и все что бы унизить ее. Обидно ведь?

Михаил молчал, задетый этим неожиданным выговором.

Он что и меня к этим устным сказителям причисляет? И в нем вдруг ворохнулось та вчерашняя неприязнь к этому человеку, с которой он боролся и, как ему показалось несколько минут назад, все же справился. А Сорока, все так же, напирая грудью на спинку сидения, за которое уже стал опасаться хозяин машины продолжал: - Вот вы, Михаил Иванович, бывали за границей. Жили там. Скажите мне, есть ли там такие похабные байки про труд.

- Почему похабные? - Возразил Михаил, понимая, что ввязывается в ненужный спор. Ему и самому не нравится, когда с издевкой говорят о работе, но нельзя же бульдозером переть на все и вся.

- Нет, вы все же должны сказать, есть ли такое отношение к работе там? - Наседал Сорока и теперь уже совсем перевесив свое тело через спинку сидения, оказался рядом с Михаилом.

Стараясь быть, как можно спокойнее, Иванов ответил:

- Я не слышал, но думаю, кто-то говорит и там так. На каждый роток не накинешь платок.

- Ах, не слышали, а все-таки думаете? А знаете что это такое? Это наша российская распущенность. Нельзя говорить дурно о трех вещах: о матери, хлебе и работе. На них держится жизнь. А мы все равно говорим и мараем самое святое.

Машина уже вырвалась за город, на автостраду, которую сначала обступал кустарник, сменяемый красивыми перелесками, а потом пошли поля дозревающих озимых и совсем зеленых яровых хлебов. Сорока оборвал разговор, откинулся назад и стал жадно смотреть вокруг, поворачивая свое грузное тело от одного окна к другому.

- Неужели и в этом году недород? – Тоскливо вздохнул он. - Столько мы вбиваем в это село, а постоит такая жара еще недельку-другую и все псу под хвост... Ну, разве же можно так хозяйствовать дальше?

Вы не обижайтесь на меня, старого, Миша. Я, почему завел разговор про работу. По ней ведь всегда мерилась жизнь. Как работаешь, так и живешь. А теперь мы как-то оторвали труд от жизни. Оказывается можно не работать, а только делать вид, что работаешь и жить припеваючи. А эти прибаутки и присказки, про которые я вас спрашивал - это следствие. Причина в другом. Началось это давно, еще до организации колхозов. Помню, как в нашей деревне объединяли крестьян. Приехал уполномоченный в кожанке, с портфелем и сказал: "Теперь не будет ни бедных, ни богатых, все равные". Вот с этого, по-моему, и началось. Раз равные, раз все общее, то зачем мне горбатиться, буду работать с прохладцей. А при такой работе не разбогатеешь. Богатые, действительно, перевелись, а бедными стали все. Самое страшное - отучили человека работать. А что же без труда? Даже рыбку и то не вытащишь...
  • Все это, дорогой Тарас Ефимович, я много раз слышал. Говорим, говорим, уже заговорили все и вся. Пора же и делать что-то?
  • Ох, Михаил Иванович, пора. И давно пора. Иначе болтуны все погубят. Мы страшим себя и других атомной бомбой, а ведь это еще пострашней. И бомбы никакой не нужно будет. Приходи и бери нас голыми руками...

- Через километр будет дорога на Садовку. - Повернулся к Сороке Михаил. Она к Антону в лагерь.

Михаил расслабленно откинулся на спинку сидения, пружинисто подергал плечами и мягко коснулся затылком подголовника. На дороге еще мало машин, бодрящая свежесть рвется в открытое окно, ласкает лицо, забирается за ворот. Тарас Ефимович уже снял свой плащ. Через полчаса он посадит рядом сына и они помчат в самый прекрасный утолок земли - Ивановку. И не важно, что нет на карте больше такого села (много лет после войны оно оставалось только в паспорте отца), не важно. Главное есть та земля, где родились все Ивановы, сколько их было в том далеком, но родном прошлом, которое ему, к сожалению, просматривается только до прадедов, всего на три поколения. А отец говорил, чтобы не чувствовать себя человеком без роду и племени, надо по крайней мере знать не меньше полдюжины поколений твоих предков. По этому правилу прадеды всегда жили на Руси. Жили когда-то, а теперь утратили закон предков. Жалко и обидно, но есть та земля, где они жили, есть речка Безымянна, где отец и наши прапращуры ловили рыбу и может быть в ней все еще осталась какая-то живность и повезет им с Антоном и они сварят на берегу уху.

Михаила так растревожили эти мысли, что он с удивлением почувствовал, как увлажнились его глаза.

Машину оставили за лагерем, хотя ворота уже были открыты.

- Незачем так рано тревожить ребятню. - Посоветовал Тарас Ефимович. - Ты иди туда один, а я здесь покараулю.

Сорока вылез из салона и стал по хозяйски осматривать машину, как это делают старые заправские шоферы. А Михаил зашагал через ворота к легким зеленым домикам, прятавшимся меж деревьями. Направился к столовой, где со стороны кухни уже видно давно кипела жизнь.

Лагерь обслуживали заводчане и его узнала одна из работниц столовой.

- Михаил Иванович, вы что так рано? - Робко окликнула его пожилая женщина и на ее лице Михаил прочел тревогу.
  • Да Антона хочу на денек у вас взять.
  • А что случилось?
  • Нет, нет. - Заспешил он. – Еду с отцовым другом на родину и решил сына захватить.
  • Так я сейчас. - Обрадовалась женщина. - Сейчас мотнусь. Они видно уже встают.

Михаил благодарно смотрел ей вслед, силясь вспомнить, где же работает эта добрая женщина. Ни имени, ни фамилии он, конечно, не знал, а вот лицо вспомнил. На лица у него хорошая память. Сейчас вспомнит, где ее видел. Не мудрено и забыть, только в одном его цехе почти девятьсот человек, а на заводе... И все же, какая досада, она знает его по имени и отчеству, а он...

Прохаживаясь вдоль столовой, Михаил терзал себя. "Где же, где же он видел ее?"

Женщина вдруг неожиданно вынырнула из-за кустов бузины, совсем не оттуда, куда уходила, и Михаил радостно вспомнил. Вспомнил не только, где она работа­ла, но и ее имя и отчество.
  • Тамара Александровна! - Почти крикнул он. - А я жду вас оттуда. - И он указал рукою.
  • Так я ж, побежала еще и к начальнику лагеря, чтоб он отпустил Антона. Сейчас на дорогу чего-нибудь соберу. А Антон прибежит. Обрадовался страшно.

- Тамара Александровна! Ничего не надо.

Но та уже исчезла. Как же он забыл Тамару Александровну, милейшую тетю Тамару - библиотекаршу из заводоуправления. Только таким людям и надо быть подле детей. Чего ей сидеть среди скучных технических книг? Надо бы сделать что-то хорошее для нее. Надо... - думал Михаил и уже видел, как через плац, на котором собирается утренняя линейка и вечерняя поверка всего лагеря бежит его сын.

Михаил расставил руки и Антон со всего маху влетел в их кольцо и завертелся с отцом волчком. Отец - кружась, все хотел оторвать сына от земли и, как в прежние времена повращать его вокруг себя на весу, а Антон упрямился, не давался. И вдруг отцу все же удалось пересилить и сначала ноги, а потом и все большое и крепкое тело сына полетело над землею. Отец, чтобы не выронить дорогую ношу, уперся каблуками кроссовок в землю, описывая вокруг себя круг за кругом. Он только сейчас понял, как вырос и поздоровел его сын и почему-то с горечью подумал, что это, наверное, их последнее дурашливое кружение.

Отпустив сына, Михаил пошатнулся, но, сделав несколько быстрых шагов, удержался.
  • Ну, брат, и наел ты здесь шею на пионерской манной каше. - Хохотал отец. - Прямо в глазах потемнело.
  • Шестьдесят четыре кило, папаня. - Так же, как и отец тяжело дыша, хохотал Антон. - Ты со мною не связывайся.

Отец притянул сына к себе. Его лоб упирался ему в подбородок.

- Дак ты еще и вырос, сынуля. - Продолжая уравнивать дыхание, кричал Иванов-старший. - Смотри не обгоняй отца. Неприлично.

- Да, тебя обгонишь. Метр девяносто два...

- Не надо, не надо. - Хлопал по плечам и спине сына отец. - Я каланча, а ты будешь останкинская башня. Зачем нам в одной семье такая роскошь?

Весело подталкивая друг друга, они, дурачась, шли к воротам лагеря, за которыми ярким пятном на зеленом фоне травы и леса горел вишневый жигуль. Рядом с ним косолапо топтался толстый человек.
  • Это он? - Вдруг сразу посерьезнев, спросил Антон.
  • Да. - Ответил отец. И тут они услышали.
  • Михаил Иванович, Антоша! - Кто-то кричал сзади. Они обернулись и увидели, как, прижимая белый сверток к груди, к ним трусит Тамара Александровна.
  • Вот тут собрала вам. Яблоки, огурчики малосольные, помидоры и твой Антоша сухой паек. - Она передала Антону сверток, вытерла передником бусинки пота на лбу. – Ну, счастливо вам!

Доброй дороги и поклонитесь от меня могилке Ивана Ивановича обязательно. А я побегу! Сейчас горн проиграет, а у меня еще столы не накрыты. - Она повернулась и так же спешно, как и приблизилась, стала удаляться от Ивановых. А те продолжали стоять безмолвно и растерянно, пока вдруг Антон не закричал ей вслед.

- Спасибо, тетя Тамара!
  • Спасибо, Тамара Александровна! - Опомнившись, подхватил Иванов-старший.
  • Большое спасибо! - Крикнули они вместе и тихо, будто боясь расплескать нахлынувшую на них радость, пошли к машине.

- Какая славная женщина... - Прошептал Михаил.
  • Ты знаешь, какая тетя Тамара? – Подхватил Антон. - Знаешь... – И задохнувшись, умолк.
  • Вот что, сынуля… - Остановился перед сыном отец. - Давай и для нее сделаем приятное. Подарим ей что-нибудь хорошее. Ты только напомни мне, когда вернешься из лагеря. Только ты не забудь, напомни.
  • Я не забуду. – Отозвался сын. - Я то не забуду и, глянув на отца, спросил: - А давай что-нибудь купим по дороге? Или в Большой Ивановке, там, на родине дедушки и привезем ей...
  • Давай! - Радостно поддержал отец сына. - Молодец! Ей будет вдвойне приятно, что подарок с родины Ивана Ивановича Иванова. - Михаил умышленно нажал на последние слова, подчерки­вая этим, что Тамара Александровна и их любит потому, что у Антона был такой дед, а у него отец.