Владимир Н. Еременко

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
• Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
• Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
• Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
• 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
• Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
• Международный симпозиум, 753.82kb.

Глава 23

Палата была пуста. Все смотрели многосерийный фильм по телевизору, и Иван Иванович, воспользовавшись теперь уже нечастым одиночеством, решил сделать запись в амбарную книгу. С тех пор как его перевели в общую палату, он не брал ее в руки и сейчас с какой-то непонятной опаской потянулся к тетради. Что он скажет Антону после откровения Юрия Николаевича? Его и сейчас сотрясала та нервная дрожь, которая вошла в него там, во дворе больницы, когда он узнал о несчастных детях. Как можно думать о чем-то, когда знаешь, что на земле есть такая беда? Одного этого несчастья хватит, чтобы люди забыли все ссоры и обиды и объединились против этого чудовищного зла.

Иван Иванович держал в руках амбарную книгу и терялся, какой будет его запись. Запишет ли он взволновавшие его мысли при встречах с Семерниным, сыном и доктором, или это будет очередное письмо Антону?

«Есть одна истина, не подлежащая сомнению, — это необходимость быть справедливым», — выхватывали его глаза строки из амбарной книги.

«Только три вещи могут определить превосходство одного человека над другим: талант, знание и сильный характер. Однако эти добродетели очень редко дружат».

«Из всех человеческих пороков самый смешной — высокомерие, самый гнусный — лицемерие и самый глупый — скупость».

Иван Иванович улыбнулся. Делать такие записи мог, в сущности, молодой человек. Значит, еще десять лет назад он не был стариком.

Захлопнул тетрадь и, не раздеваясь, прилег на койку. Несовершенство мира — это уже забота других, а ему справиться бы со своими проблемами. Если во вторник (скорее в среду!) его выпишут, он тут же берет отпуск. До конца недели они с Антоном соберутся, а в субботу рано утром Михаил покатит их в Ивановку. Его охватывало радостное волнение, и он стал успокаивать себя: «Не суетись. Надо сделать все возможное, а остальное предоставить судьбе». Кто же так говорил? Ах да, Богомаз... Как же он забыл? Видно, слишком долго живет на этом свете.

— Сделать все возможное, а остальное предоставить судьбе, — произнес он вслух, будто ощупывая каждое слово. И ощутил, что все они были крепкими, упругими, недаром их когда-то произносил мужественный человек, знающий цену себе и другим. Почему ему вспомнилась эта мудрость сейчас? Ведь если разобраться, вся его жизнь шла по этой формуле. Это он, мудрый Богомаз, научил его делать все, что в твоих силах, и не суетиться. Жизнь быстротечна, а все же когда сейчас Иван Иванович вспоминал то время, он видел, что было это давно.

И Богомаз, и капитан Суров, который почти два месяца выводил их из окружения, но так и не вывел и погиб первым, и комэск Лукашев, и Павлик Папин, и все друзья и товарищи по летному училищу, и многие-многие с той войны жили вместе с ним давно, в какой-то другой жизни. Они не взяли его с собою, отпустили в эту жизнь, и она оказалась не такая уж малая... А теперь еще и этот подарок судьбы — поездка в родные места с внуком.

Нет, не стоит гневить судьбу, не стоит, уговаривал себя Иван Иванович, и в нем постепенно улеглось то волнение, с которым он вошел в палату. Он сделал все, что мог, удержался на краю пропасти, а сейчас медленно отодвигается от нее. Спасибо доброй душе Юрию Николаевичу, сестрице Люсе, всем, кто спасал его здесь, он еще повоюет...

С этим чувством душевного спокойствия и благодарности Иван Иванович прожил все четыре дня своей больничной жизни, и была в тех днях не только успокоенность, но и настоящая радость. Он пережил ее, когда к нему приезжали Антон и Маша. Они почти два часа гуляли по скверу, сидели в тени деревьев и говорили, говорили...

С Машей он говорил о домашних делах, а с Антоном — о поездке в Ивановку. И это были действительно счастливые часы, потому что Иван Иванович понимал, что он уже вырвался из-под больничного пресса и вернулся в свою домашнюю, привычную жизнь, хотя и оставалось ему еще пробыть здесь две ночи и один день (он все высчитал по часам), а утром в среду, в десять, подъедет на машине Михаил и они отправятся домой, а там его будут ждать Антон с бабушкой.

С Антоном ни о чем другом нельзя было говорить, кроме предстоящей поездки, он засыпал деда вопросами, и тот далеко не на все мог ответить. Внук спросил:

— А почему люди, которые вернулись с войны, не стали спасать Ивановку?

— Как не стали? — не понял дед вопроса.

— Ну они бросили ее, и она пропала, — пытался объяснить свою мысль внук. — Почему? Так же нельзя... Там жили люди...

И Иван Иванович начал объяснять, сам не понимая: действительно, почему люди бросили такой дивный уголок земли, не стали восстанавливать Ивановку? А потом запутался в своих объяснениях и, посмотрев на Антона виноватыми глазами, неожиданно для себя сердито сказал:

— Да разве одну нашу Ивановку? Ивановка что! Ее война разорила. А после войны до самого последнего времени, сколько деревень и сел люди побросали? И не разоренных, а целехоньких, остались эти живые, теплые уголки без человеческого догляда ветшать да зарастать бурьяном. И никому до этого дела нет...

— Дед? Ты что? — испуганно прервала его Маша, и он умолк, а потом, будто опомнившись, стал объяснять внуку, что так было всегда, что исчезали не только деревни, но и города, и государства.

— Это я знаю, — возразил внук, — нам говорили в школе по истории. — А зачем Ивановку не спасли? Они неправильно сделали, — допытывался Антон, — неправильно ведь, дед?

— Да кто они? — вновь раздражаясь, спросил Иван Иванович.

— Ну те, кто жил там. Она же родина ихняя.

— Не ихняя, — прервала разговор Маша, — а их родина. — И тут же добавила: — Хватит вам про Ивановку, приедете и на месте все выясните. Ты лучше расскажи, Антоша, дедушке, какие ты удочки купил...

И разговор ушел от опасной для деда темы, и они уже спорили о том, какие снасти лучше всего пойдут на речной, а какие на озерной рыбалке. Дед дивился познаниям внука, спрашивая, откуда они у него. А Маша, улыбаясь, отвечала за Антона:

— Так он же все два тома твоего Сабанеева проштудировал.

И они весело подшучивали и над дедом, и над внуком, а потом опять вдруг заспорили.

И еще раз Маша выручила деда, теперь уже в споре о Безымянке. Антон вычитал в краеведческом справочнике, что это цепь безымянных озер и болот, а Иван Иванович всегда утверждал, что это была речка, речка Безымянка.

— Кончайте спорить, — шутливо взмолилась Маша. — Вам же и месяца не хватит, чтобы на месте все выяснить. Я вас не дождусь. Пожалейте меня.

Дед с внуком засмеялись и перестали спорить.

Они уже говорили о том, через какие города и села им предстоит ехать до Ивановки, а Иван Иванович не переставал удивляться, как вырос его внук, «Как повзрослел, как повзрослел!» — рвались из него слова, и он удивленно смотрел на Машу, а та согласно кивала головою, и ее понимающий взгляд отвечал ему: «О, ты еще не то от него услышишь. Совсем взрослым стал». И дед соглашался с нею, тоже молча, а сам думал: он уже человек, с ним теперь можно говорить о самых серьезных вещах. Да и письма его он уже, видно, может понять. Может, если ему кое-что объяснить. У них там, в Ивановке, будет много времени, и он объяснит ему многое, обязательно объяснит и ответит на все его недоуменные вопросы. Он не будет нервничать и сердиться и ответит честно, открыто, как отвечает сам себе, хотя повзрослевшему внуку, наверное, ответить еще труднее, чем самому себе.

Перед тем как проститься, дед с внуком отстали, Маша шла впереди, а Иван Иванович, склонившись к Антону, тихо сказал:

— Ты знаешь, а я пишу тебе письма.

— Какие письма? — Внук удивленно поднял на деда радостное лицо.

— Да времени у меня здесь много, вот пишу...

— А как? — еще больше засветились удивлением и восторгом глаза Антона.

— Просто, Антоша. У меня есть такая большая тетрадь.

— Амбарная книга?

— А откуда ты знаешь?

— Так мне же мама про нее рассказывала, — выкрикнул внук, и на его крик настороженно замедлила шаг и повернулась Маша. Дед и внук умолкли, а когда та пошла тем же спокойным шагом, они вновь перешли на шепот.

— Так мне же мама моя говорила про твою амбарную книгу. А ты что, прямо в ней пишешь мне письма? Прямо в ней? А про что? — запрокинув вверх голову, Антон тянулся всей своей худенькой и тонкой фигурой вверх, словно хотел сравняться с дедом не только в этом серьезном разговоре, который ему доверяли, но и дотянуться до него в росте. А дед, склонившись до самого уха внука, прошептал:

— Да, внучек, в амбарной книге пишу тебе письма. Мне тут было худо, тебя ко мне не пускали, вот я и решил писать. Ты теперь большой, читаешь книжки серьезные, значит, и письма мои поймешь. В них про меня, про тебя, про жизнь. Каким надо быть человеком.

— А мне мама говорила, что у тебя в амбарной книге всякие умные вещи записаны про людей самых интересных, какие на земле жили... А ты еще и про себя там написал?

— Написал.

— А когда ты дашь ее мне?

— Выйду из больницы и дам.

— А сейчас нельзя?

— Да зачем же, через два дня я буду дома. И мы начнем читать письма вместе. Только ты об этом никому не говори...

Антон озадаченно глянул на деда и остановился.

— А как же... Мама-то уже знает.

— Ну мама твоя... Это ничего, она все понимает, и ругать нас не будет. А вот отцу и бабушке пока молчок. Пусть это будет нашей тайной. Пока, а потом и им скажем.

— Ладно, дед, — согласился внук и, пригасив восторг в глазах, серьезно посмотрел на него. — А знаешь, ты молодец, дедушка, что придумал... Я тоже тебе письмо напишу. Я еще никому не писал, а тебе напишу. Вот прочитаю твои письма и напишу...

— Очень хорошо, Антоша, — обнял дед внука и привлек его к себе. Так они, прижавшись друг к другу, прошли несколько шагов молча, а потом дед, вдруг остановившись, склонился к Антону и неловко поцеловал его куда-то в щеку, у уха, и, подтолкнув мальчика за плечи вперед, крикнул: — Ну, беги теперь к бабушке и жди меня в среду утром, после десяти часов.


Последние два дня Иван Иванович жил этой близостью с внуком и все повторял: «Как повзрослел, как повзрослел!» И все было хорошо, даже его постоянные боли притупились и почти не напоминали ему о себе, они позволяли ему покойно думать о тех днях, которые они проведут с Антоном, а может быть, и с Михаилом в его родных краях. Думать тихо и неспешно, как тихо и неспешно течет вода в Безымянке, мысленно говорить со всеми, с кем ему хотелось встретиться и с кем он непременно встретится, как только выйдет из больницы, и там, на своей родине, и здесь, в городе, с друзьями детства и с коллегами из института. Он обязательно доспорит с Яковом Петровичем Семерниным и, конечно, объяснится с сотрудниками лаборатории, почему он уходит на пенсию.

Иван Иванович на удивление крепко спал последние две ночи, крепко, наверное, потому, что много гулял по больничному скверу, готовя себя к поездке; все у него шло хорошо, и он уже стал побаиваться этого «хорошо», потому что помнил за собою грех — если ему сильно везет, это обязательно не перед добром, но тут же уговорил себя: «А что может быть? Все пошло на поправку!» И растаяла в нем та мимолетная тревога.

В среду проснулся чуть раньше обычного, вышел в коридор, проследовал в холл-карман, где нянечка заканчивала уборку, поговорил с нею, а потом сделал здесь же свою обычную, но облегченную зарядку, какую он уже делал с тех пор, как его перевели в общую палату.

Уже начали выходить в коридор больные, озабоченно засновали из палаты в палату сестры с градусниками, шприцами, лекарствами. «Начался новый день в храме милосердия, — улыбнулся Иван Иванович, — но продолжаться он будет без меня». Потом вернулся к себе и, достав электробритву, начал бриться.

Палата к этому времени уже проснулась. В ней оставались только двое больных. Один стоял за легкой перегородкой около умывальника, другой убирал постель. Оба поприветствовали Ивана Ивановича и, не скрывая своей доброй зависти, стали говорить о том, что «вот везет же некоторым». И вдруг слова стали расслаиваться в сознании Ивана Ивановича, и они уже доходили до него не из-за перегородки, а из какого-то глухого подземелья. Его неожиданно повело в сторону, и табурет выскользнул из-под него. Умирая, он понял, что выстрелил в него Север — самая большая несправедливость его жизни. В следующее мгновение он уже лежал на полу, и в его правой руке продолжала жужжать крепко зажатая бритва. К Ивану Ивановичу бросились, подняли на койку. Он был без сознания, тяжелый хрип рвался из горла, а потом и он стих, и только продолжала жужжать в зажатом кулаке бритва.

Через три часа срочно вызванный из дома Юрий Николаевич записал в истории болезни Ивана Ивановича Иванова: «Смерть наступила в результате инфаркта на шестьдесят первом году жизни».

В то время когда лечащий врач делал последние записи в бумагах Ивана Ивановича Иванова, без которых его не могли отправить в последнюю дорогу, в приемном покое сидел его сын Михаил и ждал отца, чтобы ехать с ним, как они договорились, домой.

Вошла сестра Таня, настороженная, притихшая, и, отводя глаза в сторону, сказала:

— Юрий Николаевич просит вас подняться в ординаторскую.

Михаил, поняв недоброе, не мог оторваться от стула. Таня тронула его за плечо.

— Пойдемте, Михаил Иванович, — тихо проговорила она, и это обращение по отчеству совсем перепугало Михаила. Сердце его оборвалось, он поднялся и молча побрел за сестрой.


Летнему дню, этому самому долгому в жизни Михаила Ивановича Иванова, суждено было закончиться еще одним несчастьем.

Когда после долгих хлопот в больнице, морге и в институте отца он вечером вернулся в квартиру матери, здесь его ждала вся семья. Мать, Наташа и Антон испуганно смотрели и ждали, что он скажет, а Михаил молчал. Он не знал, что надо говорить в его положении, и потерянно стоял посередине комнаты с большой дорожной сумкой в руке. По мрачным, осунувшимся лицам родных, их красным и воспаленным глазам он понимал, что в доме много и долго плакали, кричали и, может, только сейчас умолкли и ждут его слов. А он ничего не мог сказать, слова разбежались, исчезли, а на их месте в голове и груди были лишь тяжесть и удушье.

Мать молча подошла к нему и хотела высвободить из его руки сумку, и тут Михаил, словно очнувшись, начал выкладывать из нее вещи отца. На диван ложились его белье, рубашки, носовые платки, бритва, книги, и все с каким-то затаенным страхом смотрели на растущую гору знакомых каждому, но теперь уже чьих-то чужих вещей. Последней из сумки Михаил достал огромную тетрадь и замер с нею в руках, не решаясь приобщить ее к мертвым вещам отца.

— Это Антону, — проговорила Наташа и рванулась с места, — отец просил передать ему.

Но первой возле Михаила оказалась мать. Она взяла книгу из рук сына. Невестка попыталась перехватить ее, но та отстранилась и твердо сказала:

— Нет, это пока останется у меня.

— Но почему же, Мария Петровна? — сквозь слезы выкрикнула невестка. — Он завещал... Он говорил, мне и Антону... Зачем вы нарушаете его волю? — Она задохнулась слезами и еще раз протянула руки к тетради, которую крепко держала вдова.

— Дедушка говорил! — закричал Антон и испуганно бросился к матери. — Там мои письма...

— Успокой их, — все так же жестко проговорила мать и пошла с амбарной книгой в кабинет мужа.

— Мама! — кинулся за нею сын. — Так же нельзя! Отец сам говорил Антону.

— Знаю! — прикрыла за сыном дверь мать. — Знаю. Но ему не надо это читать. Твой отец был святой человек. А здесь, — и она потрясла тетрадью, — он все время говорит о своей вине и ошибках и бог знает о чем. Какая у него вина? Какая? — сорвалась она на крик, а опомнившись, тихо добавила: — Антону нельзя показывать... Это только собьет его. Пусть помнит деда, каким его знал... И не время сейчас об этом...

А там, за дверью, уже билась в истерике Наташа и криком кричал Антон.

— Мама, не надо, ма-а-а-ма-а... Мать и сын выбежали на этот крик.

— Какая же вы бездушная! — выкрикивала в лицо свекрови невестка. — Какая бездушная! Как вы мучаете меня-а-а-а...

— Прекрати, Наташа, прекрати, — ухватил ее за плечи и стал трясти Михаил. — Слышишь, прекрати сейчас же!

Антон, с полными глазами слез, смотрел то на мать, то на отца, то на бабушку, собираясь закричать с еще большим отчаянием. Он не знал, почему эти два родных ему человека не уступают друг другу, почему ругаются всегда и почему сейчас так кричит на бабушку мама. Почему умер дед и что такое — умер? Неужели его не будет никогда? Почему от мамы опять несет ненавистным спиртным? О какой вине деда говорила бабушка отцу и что ему, Антону, надо делать, чтобы весь этот гвалт и сумасшествие в доме, которые разламывают его надвое, прекратились? Крик, рвущийся из него, застрял где-то у самого горла, и он, задохнувшись, выбежал из комнаты в коридор. Не зная, что ему делать дальше, Антон открыл дверь и, оказавшись на лестнице, стремглав по ступенькам бросился вниз.


Его исчезновение обнаружили почти через час. Михаил метался между женой и матерью, которые сначала, не унимаясь, кричали друг на друга, а потом, обессилев, лежали и плакали, продолжая выговаривать каждая свои обиды. С матерью приключился сердечный приступ, и они уже с Наташей спасали ее, давали отцовы лекарства, а затем вызвали врача. И только когда приехала «скорая», все вдруг обнаружили, что в квартире нет Антона.

Михаил всю ночь ездил на машине по городу, побывал почти на всех улицах и в переулках, прошел все парки и скверы, выезжал за город, был дважды на вокзале, заезжал на автобусные станции дальнего следования и расспрашивал всех, кто мог видеть исчезнувшего мальчика.

Искать Антона помогали ему друзья, разыскивала беглеца и милиция, куда они заявили сразу, как только обнаружили его исчезновение. Поиски продолжались и на следующий день. Но Антона нигде не было.


Только через три дня из районного отделения милиции пришло сообщение, что подросток Антон Иванов задержан по пути в Ивановку.


В О С К Р Е Ш Е Н И Е


часть вторая


Глава 1


- Есть такие люди, которых мы понимаем и оцениваем лишь после смерти. Они, как айсберги, только перевернувшись, обнаруживают свою величину. - Тарас Ефимович вопрошающе посмотрел на Михаила Иванова, словно ожидая одобрения, но, не дождавшись, продолжил: - Мне доводилось видеть таких. Не много, но доводи­лось. Толи родились они не в свой век, толи в такую полосу попали, но был у всех какой то разлад с жизнью, не смогли они занять своего места. Да и мы, кто был рядом, ничем не помогли. А не помогли потому, что считали их самих же виноватыми. Почему не такой, как все? Чего выпендриваешься? А не­которые так и вовсе считали их вроде за придурков. И только потом, когда завершались земные дела этих людей, начинали по­тихоньку понимать их истинную цену... Таким был твой отец. Он каким-то огнем прошел через мою жизнь. И чем больше уходи­ло времени, тем больше он рос в моих глазах. Да и сам я будто бы умнел, разбирая его поступки...

Тарас Ефимович Сорока, товарищ отца по войне, приехал к Ивановым через пять лет после смерти Иванова старшего. Они сидели на кухне перед чашками остывшего чая, осторожно присматриваясь друг к другу.

Кряжистый в кости, но рыхлый телом, со старческими обвислыми щеками, набрякшими полукружьями у глаз и тяжелым подбо­родком, Сорока вызывал у Михаила чувство неприязни и одновре­менно любопытства. Еще вчера, когда этот человек назвал себя по телефону и сообщил, что он фронтовой товарищ отца, а потом сказал: - "Мы с отцом твоим были очень дружны, - и повторил несколько раз, - очень, очень дружны", - Михаил не мог при­помнить этого имени и фамилию в разговорах отца. Он не забыл бы, даже если отец только раз назвал его. Тарас Сорока! Звучит так же, как гоголевский Тарас Бульба. Нет, не слышал он раньше этого имени.

Михаил спросил у матери, но та настороженно молчала, ожидая пояснений сына, и когда он сказал, что Тарас Сорока назвался фронтовым другом отца, она ответила, что слышала об этом человеке: "Отец был вместе с ним в лагере в Сивой Маске, под Воркутой". Она вспомнила, что первые годы после возвращения с Севера он получал от Сороки письма, но, кажется, отец не отвечал на них. "Что-то произошло там, в лагере, или еще раньше"… С этим немногим и встретил Михаил Тараса Ефимовича.

А Тарас Сорока знал о Михаиле Иванове еще меньше. В сорок седьмом Сорока уехал на Украину, а Иван Иванов оставался еще на Севере. Вернулся Иван, кажется, года через два, сразу же женился и у него родился сын. Вот, пожалуй, и все. Потом, через общих знакомых до Сороки доходили обрывочные сведения. Иван окончил институт. Был гидростроителем, энергетиком, защитил диссертацию...

Тарас Ефимович смотрел на Михаила и хотел узнать, какая жизнь была у его друга после того, когда они расстались? Судя по всему - не мед. Да с характером Ивана она и не могла быть иной.

Михаил мало похож на отца. Внешне совсем другой, только в лице и в повадках есть что-то ивановское: также хмурит брови и скрещивает пальцы в замок. Иван был чуть выше среднего роста, всегда худой, жилистый, будто свитый из веревок. Михаил гигант и богатырь по сравнению с отцом. Такой бы не выдержал ни на войне, ни в лагерях... Они падали первыми, как дубы, а малые и жилистые, как скрипучее дерево тянули и тянули.

Михаил теперь старше лет на семь-восемь того Иванова-отца, с которым они расстались на Севере. Ивану было только двадцать семь. Боже, только двадцать семь, а какую мученическую жизнь он уже прожил. Неужели потом, во все те тридцать пять, которые были у него, не воздалось ему?

Тараса Ефимовича угнетала неприязнь Михаила. Тот отвечал на вопросы с какой-то непонятной ему осторожностью.

- "Да, был. Нет. - Ответит и умолкнет до нового вопроса.

- Про войну рассказывал мало. Про лагерь? Еще меньше...
Про то, что отец был в этом лагере, я никогда от него не слышал. Матери он, видно, что-то рассказывал, а мне никогда...

И опять тяжелое, настороженное молчание, а потом вымученный вздох-вопрос:

- А почему наш лагерь? Почему отца и Вас туда, после всего…

- Это долгая история... - Устало ворочается грузное тело Сороки и замирает.

- И все же? - Каким-то другим, требовательным голосом спрашивает Михаил.

Сорока смотрит на Михаила удивленно с испытывающим недоверием, которое теперь передалось и ему. Смотрит, решая, а стоит ли дальше говорить? Пауза длится долго, разговор рискует оборваться совсем, но Сорока, превозмогая себя, продолжает:

- А знаешь, отца твоего хотели убить... Уже здесь, когда нас привезли на Север. И убили бы, да случай его спас... В лагерях убивали людей часто. Два-три человека. Ночью пробираются к постели приговоренного, накрывают лицо одеялом или телогрейкой, а утром находят человека мертвым...

Михаил резво поднялся со стула, давая понять собеседнику своим решительным видом, что он прерывает разговор и просит покинуть его дом. Сорока снизу вверх смотрел на помрачневшее и напрягшееся лицо Михаила, угадывая в этом неожиданном порыве черты Иванова старшего.

• Не держи зла, сынок, - продолжая смотреть на Михаила, тихо сказал Тарас Ефимович, - не держи. Его и без нас много на земле. - Расплывшееся в кресле тело Сороки тяжело ворохнулось, вытянутая рука отодвинула чашку, в сухих и колючих глазах вспыхнули и тут же угасли огоньки не-то мольбы, не-то приказа. - "Ты мужик и все должен понимать".
  
• Война для нас с твоим отцом вдвое дольше длилась, чем для других, - продолжал Сорока. - А для меня больше десяти лет. Я ведь кадровый военный и старше твоего отца на шесть лет. С немцами столкнулся первый раз в тридцать девятом, когда освобождали братьев в Западных Украине и Белоруссии. Пока высокое начальство разбиралось, мы стукнулись тогда с ними крепко... А потом финская кампания. Так эта странная война называлась. А дальше пошло, поехало...
  

Михаил, не скрывая раздражения, удивленно смотрел на гостя, но тот не собирался уходить, тогда он резко повернулся к плите, чиркнул над камфоркой зажигалкой и поставил на огонь чайник. А Сорока, будто не заметив нервной суеты хозяина, продолжал:

- Отец твой кончил войну в Австрии лейтенантом. Это ты знаешь?

- Знаю. - Отозвался. Михаил и присел на стул.

- А дальше, что было? - Продолжал допрашивать гость хозяина. Почему он оказался на Севере? За какие заслуги всем нам этот курорт вышел?

Михаил растерянно посмотрел на Сороку. Он не ожидал такого напора.

• Это у вас нужно спросить? - сердито отозвался он.
  
• Чего же ты у отца своего не спросил?
  

• Много лет я думал, что отец попал туда по своей воле. После войны завербовался…
  
• Да, так говорили многие, кто возвращался с Севера в Россию. - Примирительно сказал Сорока. - Конечно, говорили те, кого задерживали там без суда.
  

Михаилу вдруг стало жалко этого старого, разволновавшегося человека. Конечно, он не может вызывать симпатии, но ведь и раздражение его можно понять. Пришел в дом своего друга, хотя бывшего, но друга, а тут такое отношение. "Отчего же мы все такие нетерпимые?" - сказал бы обязательно отец. Михаил потя­нулся к чашкам, выплеснул в раковину остывший чай, налил в них свежего. Метнулся к шкафу, достал банку варенья, а из холо­дильника сыр и колбасу. Гость, при­няв замирение, взял чашку.

- Могу пить только вот такой сумасшедше горячий. - Впервые улыбнувшись, сказал Тарас Ефимович. - И Михаил вдруг увидел, что этот старый видно больной человек совсем не такой, каким все время казался ему. В нем есть и выдержка и доброта и главное, то чувство собственного достоинства, которое не мо­гут поколебать мелочные наскоки Михаила.

Сорока, сбросив груз напряжения, продолжал говорить о чае.

-Заваренный, не заваренный, не важно. Мне чтобы ключом бурлил. Это с войны... Там я не только наголодался, но и намерзся до смерти. - Обхватив чашку двумя руками, точно боясь, что из нее уйдет тепло, он малыми глотками отхлебывал чай, не притрагиваясь к закускам.

- Отец тоже горячий пил, но не такой. Правда, он любил креп­ко заваренный.

- Это уже гражданская привычка, от нее можно и отвыкнуть. А то, что с войны, в нас до смерти... - Тарас Ефимович замол­чал, продолжая сидеть все в той же позе. Он будто с мороза грел ладони о чашку и отхлебывал чай. - Я ведь с отцом только после войны встретился, а ощущение такое, что мы всю войну вместе ломали. Нас освобождала американская сторона. Лагеря большие, целые города под Эссеном и Дортмундом. Здесь в промышленных центрах Германии немцы держали рабов со всей Европы. Лагеря интернациональные, там и французы, и бельгийцы, и голландцы, и поляки, и греки, и итальянцы и, конечно, мы. Мы, россияне. Самые большие блоки - это русские. Нас всех русскими называли. Раз советский, значит русский...

Освободили в марте и весь интернационал стал разъезжаться по домам. Первыми отбывали французы и бельгийцы. Они рядом... Уезжали и другие, а мы все ждали своих представителей. Ну, пока шла война понятно. Хотя здесь, на Западе немцы уже в апреле практически не воевали, а сдавались американцам и англичанам пачками. Это с нами, на Восточном фронте они бились до послед­него и прорывались из окружений на Запад, чтобы сдаться в плен союзникам. Так вот, пока шли бои на Востоке, пока держался Берлин, мы ждали. Хотя терпежу уже никакого. Ведь столько настрадались люди, наконец, освободили их и опять за колючей про­волокой. Конечно, режим другой. Мы уже и в город ходили, не голодаем, а на ночь все равно в те же бараки, на те же нары. Со дня на день ждем конца войны. А как она окончилась, то тут и взвыли. И брожения всякие начались. Слухи черт знает какие поползли. Ведь официальной информации с нашей стороны вначале никакой. Все сведения по беспроволочной связи ОБС - Одна Бабка Сказала. Ну и идет такая катавасия, каждый день страхи, один горше другого. Но многое похоже и на правду. Ведь хоть и дале­ко мы от родины и за колючей проволокой, а сведения к нам от­туда прорывались. Шли они не только по беспроволочному ОБС, а и с людьми, очевидцами. Ведь в лагеря попадали и в сорок чет­вертом, и в сорок пятом... Война по всякому поворачивалась. Я встречал капитана, который попал в плен в феврале сорок пято­го в Германии. Протопал от границы в Белоруссии до Воронежа, а потом от Воронежа до Германии, три раза был ранен и перед кон­цом войны угодил в плен. Ужас! Были всякие случаи. Война...

Так вот, сведения у нас были из России. И не слишком дав­ние. И что горько сомнений в самом главном почти ни у кого не было. Все знали страшную фразу, пришедшую оттуда, с родины: "У нас нет пленных, есть предатели!" Ее приписывали Сталину. Говорил он это или нет, не столь важно. Главное, как было? А было так. Пленные всех стран, весь лагерный интернационал получали посылки через Красный крест: и индивидуальные от родных от разных фирм, организаций и обществ. И только мы, русские, как прокаженные - ничего: ни лекарств, ни еды, ни писем...

Ты молодой, родился после войны, все это от тебя далеко, но и ты должен знать, какое отношение было. Во все времена, во всех войнах, а их было на земле, я недавно вычитал, больше десяти тысяч, попавших в плен на их родине по возвращении ок­ружали особым вниманием и уважением. Им сострадали за перене­сенные муки, ими восхищались и гордились за стойкость и мужество. И только мы все перевернули вверх дном. Страшно подумать, почему мы? Самый милосердный народ. На это еще надо ответить... - Тарас Ефимович взял с тарелки листик сыра и замер с ним в руке. - Надо отве­чать. Без ответа ничто не должно оставаться. Слишком долго мы молчали и прятали правду. Да и сейчас не наберемся духу сказать ее всю.

Михаил все с большим удивлением смотрел на гостя. Теперь он окончательно понял, что принял его не за того, кем он был, и ему хотелось исправить ту неловкость, какая возникла вначале встречи. Тарас Ефимович заметил взгляд Михаила и решил помочь ему:

- Извини меня, сынок, я сбился немного. Сбился, потому что очень жмет вот здесь. - Он поднес руки к груди, лицо его иска­зилось и нельзя было понять, говорит ли он о той застарелой душевной боли, которая связана с его обидой или о теперешней физической боли, рвавшей его большое и плохо повиновавшееся ему тело. - Прижало и не проходит, - продолжал он, - а что было тогда…

"Нет пленных, а есть предатели". У кого мог повернуться язык, чтобы сказать такое... У кого? - Тарас Ефимович задохнулся. Он долго успокаивал дыхание, достав патрон с пилюлями, и продолжал: - Лагерь - это самое страшное порождение людей. Может быть, страшнее Хиросимы и Чернобыля. Это кара человечеству за его грехи. Только вот какие?. Я и твой отец платили за чьи-то чужие. Своих к тому времени еще не нажили...

Проглотив пилюли, он немного выждал, словно прислушиваясь к своей боли. - Вот так мы жили в то лето сорок пятого. В тревоге и ожидании. Американцы крутили свои фильмы и те, какие они отбили у немцев. Среди них были странные. О зверствах фашистов. Кто их снимал, не знаю. Видно, сами немцы. Но для чего? Расстрелы, газовые камеры, крематории. Мы смотреть не могли. Американцы крутили их в кинотеатрах и заставляли немцев смотреть на все это. Они воспитывали их. Тогда, сразу после войны, странного было много. Приехали в наш лагерь первые представите­ли советского командования. В новеньких с иголочки формах, с орденами и медалями. Мы к ним кинулись, как к родным, тормошим, расспрашиваем, а они будто какую-то дистанцию между собой и на­ми держат. И холодок от них… А ведь обиженный человек все это остро ощущает.

Я все это по-своему оценил после их отъезда. Посыльные эти не фронтовики, хотя и с наградами немалыми. За годы войны безошибочно мог определить штабиста и фронтовика даже в бане. Говорю ребятам: не те к нам приехали. А они: раз послали, значит те. И пошли разговоры по лагерям, что нас всех ждет там дома. А тут ведь еще есть и всякая сволочь: и власовцы и бендеровцы, и те, кто в полицаях служил, да чем-то не угодил и немцы их в лагерь сунули. У них своя корысть и свой страх. И говорят они по-другому, пугают нашими лагерями в Сибири, на Севере, Колыме и других не столь отдаленных местах. "Езжайте, дураки, там ждут вас". И все это тревожит людей.

При этих словах Михаил даже приподнялся на своем стуле, словно хотел заглянуть за громоздкую фигуру Сороки и посмотреть кто там за ним, но не найдя никого присел и стал слушать дальше.

- У меня и моих друзей не было других мыслей. Только домой, чем бы это не обернулось, нo от этих разговоров тоже кружение в голове началось. Знаю грехов никаких, а только одно общее несчастье - плен. Я ведь в него попал весной сорок чет­вертого при наступлении, попал раненый. А все же ищу свою вину. И она есть, почему не застрелился? Почему выжил в лагере? Другие здоровые умирали, а я раненый выжил. А потом я офицер. С солдата один спрос, а с меня другой...

Вот этим кругом и идет все в голове. И тут появляется твой отец в лагере. Приезжает другая группа агитаторов и в ней лейтенант Иван Иванович Иванов. О нем сразу заговорили в лагерях. Группа эта еще была в соседнем лагере, а мы уже знали о двадцатидвухлетнем лейтенанте с этими знаменитыми фамилией, именем и отчеством. Свой парень, из таких же, как мы, горемык пленных. Рассказывают, что он был в Житомирском лагере, знает и об Уманьской яме... Словом, хлебнул мужик лиха выше ноздрей. И все ему вернули: и звание, и награды, и доброе имя. Он еще и повое­вать успел напоследок.

Это говорили одни. А другие пожимали плечами, да затаенно усмехались. Верьте, мол, дураки. А если это подсадная утка? Видели мы и таких, нас на мякине не проведешь. Но все равно все шли на митинг и слушали агитаторов. А твой отец не агитировал. Он рассказывал, в каких лагерях был, как пытался бе­жать, как его ловили и били. Как умирал и остался жив и вот те­перь он перед нами. Такое не выдумаешь, а потом ведь находились среди нас такие, кто прошел через те самые лагеря, где он был, и одно слово неправды все могло раскрыть, если это подсадная утка.

Отец говорил с трибуны недолго, он только показывался всем, а потом спускался в толпу и там вел разговор. И были они всякие. В том числе и тяжелые, когда его загоняли вопросами в тупик, и он не знал, что ответить, а все равно спорил и говорил одно. Чтобы с нами не случилось на Родине (а он не отделял себя от нас, хотя и был в форме) все равно надо возвращаться домой. "Мать всегда остается матерью. Она простит" - Запомнил я его слова. А запомнил почему? Kто-то крикнул ему из толпы лагерников:

- Да за что прощать? Это у меня прошения должны просить, кто бросил меня в пасть Гитлеру. У меня! - И полезли к нему с кулаками. А он стоял и твердил одно - все равно, братцы, к себе, в Россию. Все равно...

Тогда, после войны, большой разлад в людях шел. Создавались всякого рода новые антисоветские организации, какие вербовали в Австралию, Канаду, Латинскую Америку. А американцы вербовали в свою армию, на войну с японцами. Выдавались денежные ссуды. Американцы открывали счета тем, кто соглашался. На эти приманки тоже клевали люди, но большинство за возвращение. И эшелоны пошли через Европу в Россию. Сначала, вы знаете, шли войска, солдаты возвращались домой, перебрасывались части на Дальний Восток, на войну с Японией, а потом осенью повезли и нас... - Тарас Ефимович тяжело вздохнул и после долгого молчания еще раз повторил. - Да, повезли и нас, - он посмотрел долгим взглядом на Михаила, будто спрашивая, а стоит ли рассказывать дальше? И не дождавшись ответа, поднялся с места.