Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   53
Глава 4


Больше тридцати лет прожил Михаил с отцом, а такого не знал. Выходит не только родители многого не знают о детях, а еще больше не знают дети о своих родителях. Но все ли людям друг о друге надо знать?

- Родным все! - Ответил за Михаила кто-то. – Обязательно все, а если нет, то какие же они родные?

Поэтому ему все надо знать об отце. Сохранились его письма, записи, мать говорила о каком-то студенческом дневнике... Случай послал ему Тараса Ефимовича Сороку. Отец не ушел совсем, он сам позаботился об этом.

Михаил дочитал все письма. В мартовском отец сообщал: "Я думаю завербоваться в экспедицию на два года. От Воркуты собираются прокладывать дорогу через Урал. Так вот набирают людей для подготовительных работ. Условия, правда, хорошие, но жизнь цыганская, в палатках. Надоела она мне, конечно, да видно надо соглашаться. Может и вам от меня какая-то помощь будет. Сколько же я могу только от вас ее получать".

Однако этому плану не суждено было сбыться. Видно, родители отговорили. В майском письме отец писал, что жизнь его идет по старому и опять нещадно ругал погоду. "У нас все еще зима, сейчас идет снег. Метеостанция передала предупреждение о надвигающейся пурге. Черт знает, когда это уже кончится. Так надоело, подумать только с сентября, как завьюжило, так никакого проблеску. И еще месяца два, будет строгать. В прошлом году 22 июня, в день начала войны была такая пурга, что нас не выводили на работу. Этот день сактировали. Север он Север и есть".

Михаил тряхнул пакет и на стол выпал сложенный в осьмушку листок, вырванный из ученической тетради. На нем не было ни числа, ни подписи. Видно это страничка из письма, - подумал Михаил и стал читать.

"А теперь я прошу у Вас, мама и папа прощения за то, что поступил без вашего разрешения и женился. Ее зовут Надя. - Михаил споткнулся на этом имени, еще раз начал читать сначала - зовут Надя. - Прочел он вновь. - Надежда. Может это моя судьба? Ведь последние годы я живу только надеждой. Правда, я не суеверный, потому, что уже давно ни во что не верю. Еще раз прошу простить, что решил этот вопрос без вас. Но поймите меня, дорогие, я уже давно привык все решать самостоятельно. Столько лет у меня нет возможности вас спрашивать о чем бы то ни было. Все делал сам и за все сам же отвечал.

Была и другая причина, все прошло неожиданно и быстро. Почему? Да потому, что я не знал ее судьбы, когда она была еще в лагере, на таком же положении, как и я, без срока, без судимости. Вдруг ее вот так же как меня вызывают и освобождают. Освобождают совсем, без всякого поселения, без этих шести страшных лет. Она приезжает в Воркуту и остается здесь. Остает­ся потому, что я не могу пока выехать. Вот так это произошло. Думаю, вы должны простить нас за самовольный поступок.

Теперь про нашу совместную жизнь. Живем пока хорошо. Вдвоем намного легче. Так, что вы не беспокойтесь. Все еще продолжается зима, хотя по календарю лето. Так хочется увидеть всех вас хотя бы одним глазом…»

Михаил дочитал листок и вновь вернулся к его началу. В том, что это писал отец сомнений не было. Так значит, он был женат до мамы? Как же это... А мать знала? Наверное. Раз этот листок хранится здесь, значит, он еще раньше рассказал ей об этом. Но когда же это произошло? Надо определить по чернилам, по бумаге... Да вот же, он говорит, что по календарю лето". Выходит июнь. Но, а год? Чернила, те же и перо то же, каким написано последнее письмо. Значит сорок седьмой...

Он собрал со стола все письма, спрятал их в пакет и толь­ко не решался сунуть туда же этот старый пожелтевший листок, вырванный из ученической тетради. Что-то мешало ему. Там, в тех письмах была одна жизнь отца, а здесь совсем другая. Той Михаил сочувствовал, за нее переживал, страдал вместе с отцом, а эту не мог принять, не мог, согласится с ней. Отец просил прощения у своих родителей, а он Михаил не мог простить, будто он ослушался не их, а его, будущего своего сына.

Почему мать не уничтожила листок? Почему? Могла бы сде­лать это и после смерти отца. Раз не говорили раньше, зачем ему знать сейчас?

Он бросил листок на столик, будто тот обжигал ему руки и поднялся с кресла. Лицу стало жарко, прошел к двери, распах­нул ее. Вернулся к столику, остановился перед листком.

А что собственно произошло? - Попытался успокоить он себя. Что. Почему такое смятение? За давностью лет вина отца юри­дически снимается дважды. Ведь сорок лет прошло...

Мать задерживалась, но Михаил решил дождаться ее. Если явится поздно, он заночует, а завтра отсюда на работу. Благо дома его никто не ждет. Прошел на кухню, налил в чайник воды и поставил на газ. У входной двери щелкнул замок. Михаил заспешил в коридор. Там, с сумкой в руке, стояла мать. Лицо растерянно-удивленное, в глазах тревога и радость.

- Кто тут хозяйничает без меня? - Протянула она руку к сыну. - Кто? Подхожу к подъезду вижу свет на кухне. Неужели с утра забыла выключить? Здравствуй сынок, здравствуй. - Она дотянулась руками до плеч сына и прижалась головой к груди. – Меня ведь весь день дома не было. Тебе звонила и на службу и домой. Нигде не застала. Думаю, чего мне торчать одной в этом склепе, решила проведать подругу. Она на даче, в Березках с внуками. Давно обещала. Вот и поехала. Ну, как ты? Чего без звонка?

- Раз тебя по целым дням не бывает дома, - обнял мать Михаил, - какие же тут звонки. Решил уж так, явочным порядком. Часа два вот сижу, жду.
  • Ну и молодец. Останешься ночевать?
  • Останусь.

- Сейчас ужин быстро. Меня там, у подружки целый день из-за стола не выпускали...

Через полчаса сидели в гостиной за ужином и Михаил начал осторожно расспрашивать мать о жизни отца на Севере.

- Да я ведь тоже мало знаю. Знаю, что не сладко ему там было. А что и как... Он не любил рассказывать, а я не допытывалась. У нас ведь как с ним было? Если сам не говорит, значит так и надо.

- А письма его северные...

Мать настороженно подняла голову и в ожидании замерла. Михаил не отвел взгляда.
  • Я ждал тебя и прочел их все. - Он нажал на последнее слово и оно будто пискнуло. - В-с-се.

А что случилось? - Как можно спокойнее спросила мать. - Она уже оправилась от неожиданного смущения и требовала теперь ответа от сына, жестко и властно, так, как она это делала с провинившимися учениками в школе. - Я ведь вижу случилось?

- Да ничего не случилось. - Попытался отбиться Михаил и он в этой неуклюжей уловке походил на ученика, который знает, что дело проиграно, но продолжает безнадежно упрямо отбиваться. Надо же мне их когда-то было прочесть. Сегодня я это сделал. И прочел. Прочел все! Мать поняла, и раздражение и обиду сына, но не стала щадить его самолюбие, а ждала ответа на свой вопрос. В этой семье существовали жесткие порядки, заведенные еще Ивановым-старшим, отвечать каждому за свои поступки.

- И все же, что?

- Я говорил тебе про Тараса Ефимовича Сороку? – Сдался Михаил. - Он с отцом был на Севере и раньше с ним дружил.
  • Ну и что?
  • Он был у меня...

Наступило долгое молчание. Михаил уже не смотрел на мать, а ждал, что она скажет.
  • О чем вы говорили? Ты письма прочел до встречи, с ним?
  • Нет, после.

- Знаешь, отец редко ошибался в людях. А его он вычеркнул из своих друзей.

- Да, я знаю. А за что?

- Что-то у них там произошло, в лагере, в Сивой Маске. Они ведь больше года там были. Строили железнодорожный мост и еще что-то. Сам Сорока не говорил, из-за чего они разошлись?

- Нет. Мы не успели. Он приехал сюда, чтобы узнать про отца... Мне показалось у него какая-то вина перед ним.

- Вы еще встретитесь?
  • Да мы договорились. Я предложил съездить в Ивановку. Заедем по пути за Антоном. Может и ты с нами?
  • Нет, я только помешаю вам. Да и Антона вряд ли нужно брать. Мужской разговор.
  • Антон тоже мужчина. А потом все, что касается его де­да он все равно знать должен. Ты же знаешь.
  • Знаю, но... А впрочем, поступай, как знаешь. Ладно, с гостем твоим выяснили. А чего ты набросился на меня из-за писем? Мог бы прочесть и раньше. Я не прятала их от тебя, так же, как и отец от меня.
  • Скажи, а долго они жили... с той, с Надеждой?
  • Нет, не долго. Кажется, всего полгода...
  • А дети были?
  • Не было. Я спрашивала.
  • Обидно...
  • Что обидно? Что детей не было?

- Все обидно. – Сердито отозвался Михаил и повторил. - Обидно все. Был бы у меня старший брат или сестра. - И он нервно хохотнул. - А так вот живу, как перст один, без родни.

Мать тоже улыбнулась, напряжение спало, она расслабленно откинулась на спинку стула и весело подыграла сыну.

- А, может, если хорошо поискать, то и найдется у тебя брат или сестра? Но ты ведь у нас ленивый и нелюбопытный. Мать с неприкрытой иронией посмотрела на сына, ясно потешаясь над его серьезностью и игриво добавила. - С мужиками в войну, да и после такое случалось. А отец твой, как видишь, тоже не святой.
  • Не святой. - Уже расковано засмеялся Михаил. - Совсем не святой. Только вот узнаю я об этом поздновато.
  • Ну, это ты на себя пеняй. Вон сын твой все о деде знает… - И тут же чтобы оборвать разговор.
  • Чай будешь пить? - Поднялась с места и начала собирать посуду со стола мать.

- Нет, я его напился с Тарасом Ефимовичем.
  • Тогда ешь ягоды. Такая у подружки в Березках клубника, прямо медовая. И крыжовнику, и малины, и смородины у них прорва. Ребятишкам там приволье. А мы так и не завели с отцом дачу. А как он мечтал о своем клочке земли. И чтоб, детвора там.
  • Да детворы-то нет. Антон и тот уже вырос, - Сожалеюще вздохнул Михаил.
  • Истончился Ивановский род до одной ниточки, - сказал бы отец, - отозвалась мать и пошла с грязной посудой на кухню.
  • Истончился...

Поднялся и пошел за ней Михаил. На кухне они говорили об отце. Михаил спрашивал, как отец оказался в Политехническом?

Он и в сорок девятом, когда вернулся с Севера, сразу сдавал два курса. А через год уже на дипломное проектиро­вание выходил. Ничего здесь удивительного нет. У отца твоего были редкие способности. Ты поговори со стариком Семерниным, он тебе расскажет.
  • Да я и сам знаю, - протянул Михаил, - но не думал, что он вот так через курсы прыгал.
  • Иван был на редкость талантливым человеком, - словно раздумывая над чем-то своим, проговорила Мария Петровна.

Михаил смотрел на мать и видел в ней сейчас ту строгую учительницу математики, которую недолюбливали и побаивались в шко­ле многие, в том числе и он. К нему на своих уроках она была особенно строга, придирчива и, как ему часто казалось несправедлива. "И этого ты никак не можешь забыть?"

Мать все так же, отчужденно, смотрела в сторону и про­должала.

- Иван был разносторонне талантлив. Рассказывают, дед Елисей Рогачев, по материнской линии таким был. Жили они справно. Как говорит отец, могли зап­росто под раскулачивание в тридцатые годы попасть. Да дед Елисей, как только НЭП стали сворачивать, присоветовал сыновьям распродать хозяйство и податься в Сибирь, на шахты. В двадцать седьмом или восьмом году они все и уехали. Отец говорил, что он этого деда помнит. Белый, как лунь. Рубаха холщевая, длинная и тоже белая, ремешком сыромятным перехваченная. Это вот твоя рогачевская линия.

Михаил, захваченный рассказом с удивлением и каким-то недоверием смотрел на мать и, когда она умолкла, он недоу­менно спросил:
  • А чего же он мне про Рогачевых никогда не рас­сказывал? Про Ивановых говорил, а про Рогачевых я и не знал...
  • Да он видно и сам мало о них знал. Я замечала, что он рассказывает про них каждый раз по-разному. Мне, кажется, отец мог выдумать какую-то историю, рассказать ее, а потом и сам поверить в нее. Про Рогачевых он знать не мог. Они, как уехали в Сибирь, так больше и не объявля­лись. Это мать ему про деда рассказывала. Она в семье была старшая. Ее выдали за Ивана Иванова, твоего деда.

А еще у Елисея Рогачева вроде было три сына и дочь, самая младшая. Она незамужняя.

- Черт знает что, вскочил с места Михаил и заходил по кухне. - Так это же где-то родня кровная целым кланом живет, а мы и не знаем. Как же так? И отец хорош тоже... Их искать нужно было... Он хоть имена своих дядей Рогачевых называл?
  • Миша, о чем ты говоришь. - Оборвала сына Мария Петровна, - какие Рогачевы? Ты на письмо своего единственного дяди Бориса Ивановича год не можешь ответить.

Михаил растерянно посмотрел на мать, но уступать ей не собирался.

- Извини меня, мама, но кто в наше время письма пишет? Я позвонил. Он в командировке. Говорил с женой. Передал привет. А что еще?
  • Да ничего. - Устало ответила мать. - Я хочу, чтобы ты свои грехи не валил на отца. Ему нужно было пробиваться в жизни через тернии, а ты въехал в нее на рысаках.
  • Это мне уже говорили. - Буркнул Михаил. - Я невиноват, что мне обеспеченные родители попались и я у них единственное и ненаглядное чадо.
  • Не виноват… Конечно, не виноват. - Опять в том же отрешенном раздумье проговорила Мария Петровна. - А знаешь, - вдруг оживилась она, - Иван был талантливее всего в гуманитарных науках, хотя всю жизнь и занимался своею техникой. Я не верю Семернину, который расхваливал его, как редкого механика. Да у отца было математическое мышление и вообще тяга к технике. Но не надо забывать, что отец все мог одинаково делать хорошо, как его дед Елисей. Это удел всех талантливых. А у истинных талантов обязательно побеждает одна страсть. А он этой страсти почему-то не разрешил развиваться, душил техникой.
  • Талант попадает в цель, в которую никто попасть не может! – игриво вспомнил Михаил.
  • А гений попадает в цель, которую никто не видит! – В тон сыну ответила мать.
  • Это утверждение Шопенгауэра отец повторял часто… - И после долгой паузы задумчиво добавил: - Все-таки он был человеком не от мира сего…

- Он и дядю Борю почти в каждом письме отговаривал не заниматься гуманитарными науками. Я читал и поражался его настырности. Чего он с ним спорил? Он же не знал своего брата. Уехал, когда дяде Боре было двенадцать. Объявился, когда тому девятнадцать. Чего он тащил его в эту медицину или опять же в свою технику? Чего?

- Я тоже обратила внимание на эти места в письмах. Думаю, он тогда спорил сам с собою, а не с Борисом. Я, конечно, не большой ценитель литературы, но уверена, что у Ивана от природы сильнее других был литературный дар, а может быть и философский, если он вообще есть у людей. Он только не развил его. Я читала его одну военную повесть. Это сразу, как мы поженились. И она меня поразила. Я больная неделю ходила. Там такая война, такая... что хотелось вешаться. Не люди, а звери.

И не только фашисты, а все, кто воюет... Поймали человека в лесу и жгут живого. Страх... Я спрашивала у него, неужели так может быть? Допытываюсь, а он молчит. А потом стал разуверять меня. "Конечно, нет. Творческая фантазия". А я вижу выдумать-то такого тоже нельзя.

- И где же эта повесть?

- Не знаю. Я боялась той тетради. По ночам кошмары снились. Даже сейчас страшно вспоминать.

- Может она где-то сохранилась?

- Может. Он ведь безалаберный был. К тому, что писал, да и к техническим вещам небрежно относился. Может где-то и лежит в его институтских бумагах, а может и сжег. Это он тоже часто делал, если ему что разонравится. А нравилось Ивану мало что. Охладевал к своим вещам быстро, даже до окончания работы. Как только ему становилось все ясно - бросал. Поэтому у него столько неоконченных вещей, обрывочных записей, листков всевозможных. Он просто сорил ими. Мне недавно звонит Яков Петрович Семернин и говорит, что в лаборатории отца его сотрудники обнаружили разработку водородного охлаждения какого-то генератора.
  • МГД-генератора? - Переспросил Михаил.
  • Кажется.

Говорят очень важная разработка. Расчеты проверили, все совпадает. Но нет каких-то условий применения, они должны быть в завершающей части проекта. И просят, чтобы я поискала в бумагах отца или разрешили самим посмотреть их. Сказала, что они, конечно, могут прийти. Но я то уверена, что завершающей части просто не существует. Все равно обещали придти и порыться в бумагах отца. Утверждают, что уже очень важная разработка и теперь лаборатория как раз работает над этой проблемой.

- Ма-а! - Так обращался Михаил к матери, когда хотел добиться ее особого расположения. - Ма-а! Ты сказала, что читала одну повесть отца. А что у него их было несколько?
  • Не знаю. Может и были еще, но я читала только ту, про войну. Думаю, на Севере он писал много. Собственно он все вре­мя писал или, как он говорил, записывал для памяти.
  • У отца своя манера не только мыслить. - Прервал мать Михаил. - Но и выражать мысли. Стоит взять в руки его амбарную книгу, как будто тебя околдовывают. У меня какая-то робость перед его записями. Кажется, они все время меняют свой смысл.
  • Не знаю, чего ты боишься, и что тебе кажется, - продолжала мать, - а я просто не все у него понимаю. Спрашиваю у Антона, а он чего тут не понимать и объясняет. Иногда невпопад, но объясняет. Посмотришь и соглашаешься, вроде и так можно.
  • Вот-вот... Его записи можно по-разному понимать и оценивать. Я где-то читал, что это свойственно парадоксального ума.
  • Какого? - улыбнулась мать. - Сейчас мы договоримся, что отец был ненормальным.
  • - Почему? Парадоксальный ум, говорят, был у Бернарда Шоу и Оскара Уайльда.
  • Ну, если ты говоришь об Уайльде, то он, по-моему, кончил жизнь в психиатрической лечебнице! Это сравнение к отцу никак не подходит. Да и вижу, что мы с тобою уже какую-то ерунду начали нести. Давай ложиться спать.
  • Мать поднялась и пошла из кухни, а Михаил стал убирать ягоды в холодильник и мыть грязную посуду. Когда он вошел в кабинет, там уже на диване была приготовлена постель. Мать находилась в спальне, и оттуда донесся ее голос.

- Тебя во сколько будить?


Глава 5


- Я отсюда прямо на работу, так что попозже. Можно в восемь.

Михаил разделся, но свет не гасил. Надо было чем-то снять нервное возбуждение от писем отца и разговора с матерью. Иначе он долго не уснет, а ему завтра надо быть в форме. На работе столько дел, а в конце дня у начальства в объединении обсуждаются результаты работы комиссии Главка. Затерзали завод всевозможными комиссиями. Нет, ему не нужно думать о службе, а то он и здесь увязнет.

Подошел к стенке с книгами, отодвинул стекло. Полка на немецком и полка на английском языках. Технические книги отца. Взял английскую книгу. "Система линейных чисел и функции..." - начал переводить, раскрыв наугад страницу, и тут же захлопнув, водворил книгу на прежнее место. Как говорил поэт, ни при какой погоде он этих книг, конечно не читал. Да и английский стал забывать, хотя почти пять лет был его основным языком, когда работал в Индии и Пакистане. Удивительно, как это отцу, не бывая за границей, удавалось поддерживать языковую форму. Когда приезжали в их институт делегации из-за рубежа его обязательно приглашали, как переводчика. Он очень прилично знал немецкий и английский, мог объясняться на французском, а однажды Михаил слышал, как отец, потешаясь над собою, рассказывал, как ему пришлось переводить с итальянского. Приехал в институт из Ита­лии очень крупный физик. Гость дурно говорил по-английски, однако пока речь шла о рабочих вещах, с ним было можно объ­ясняться. А на банкете он вдруг начал говорить только на родном итальянском. Наш переводчик, сопровождавший его, предложил ему немецкий, потом французский, но тот, качал головою, и шпарил на родном итальянском, видно уже из упрямства.

- И тогда, - хохоча, рассказывал отец, - я стал переводить его. Этой смелости я набрался только после третьей рюмки. И знаете, переводил, как заправский синхронист. Он еще только ду­мал, что сказать, а я уже переводил. В нашем лагере были итальянцы-бадолевцы, я с ними в свое время здорово объяснялся. "Итальяно манжори макарони"... - И он лихо заложил какую-то драз­нилку, из которой Михаил только запомнил эти три слова.

Михаил перешел к полкам с художественной литературой. Здесь были только русские классики. И среди них издания любимого отцом Толстого. Вот, кто для него был непререкаемым авторитетом, хотя отец и не любил абсолютов. Даже в Пушкине и Лермонтове, особенно в ранних, он видел несовершенства, а в Толстом никаких. Так, по крайней мере, всегда казалось Михаилу, когда отец говорил о Льве Николаевиче. Но мать уже после смерти отца поколебала это мнение. Она сказала, что у отца есть записи, где он не соглашается и спорит с Толстым. Надо обязательно прочесть их...

Постоял перед синими томами старого двенадцатитомника Толстого. Ниже стояли тома Достоевского. Сколько они спорили с отцом об этих писателях. Отец не мог согласится с Михаилом, что Достоевский не ниже Толстого. Довод Михаила, что Достоевского сейчас читают во всем мире больше, чем Толстого отец относил за счет курьезов нынешнего времени. А вообще то он не любил сравнения. Люди не числа, чтобы их сравнивать. Сравнение всегда унижает кого-то.

В раздумье постоял у полок, где отец поселил двух русских титанов, но взял томик Гоголя. В нем были его любимые "Места из переписки с друзьями". Это тоже отец. Когда Михаил учился в девятом классе, он положил ему на стол этот томик. Михаил глянул и равнодушно отодвинул книгу.

- Мы проходили. Реакционная вещь...

- А ты прочти. - Тихо сказал отец. - По высоким мыслям и искренности не много таких книг во всей литературе. И не только русской...

Он лежал в постели и читал, когда из спальни услышал голос. Подождал, голос не повторился, поднялся и увидел в дверях мать в халате, длинном до пят, с большими красными цветами на небесно-голубом поле. Тоже отец. Привез его матери из единственной своей туристической поездки за рубеж, которую ему разрешили совершить с группой ученых на пароходе. Как он сам шутил "Галопом по Европам. Чохом семь стран за три недели".

- А я смотрю горит и горит свет, думала ты уснул. – Мать присела на валик кресла. - А мне тоже что-то не спится. Лежала и думала об этом Тарасе Сороке... Знаешь, его надо пригласить сюда, в дом. Он ведь мог и не разыскивать нас. Отца нет и все ушло с ним. А он приехал. Значит что-то позвало его.

- Я тоже думал об этом, но боялся что ты не согласишься.

Давай пригласим, но только не завтра. У меня, - он глянул на часы и добавил, - то есть уже сегодня сумасшедший день на службе.
  • А ты, Миша, как и отец, хорошо называешь работу. Мне очень нравилось это слово. Служ-б-а-а. - Будто ощупывая звуки, протянула она. Правда, это слово долго изничтожали... Как она твоя служба, Миша? Ты перестал рассказывать, а я волнуюсь.
  • Нечего особенно рассказывать, занимаемся, как и все, перестройкой...

- Ну и как?
  • По разному. Мы - начальство перестраиваемся, шумим, а внизу работяги что-то не шибко. Многие выжидают, куда повернется вся наша неуклюжая махина.

А куда ей еще поворачиваться? - Спросила мать. - Теперь вроде бы уже некуда, только туда. - Она кивнула головою куда-то вперед. - Я газеты читаю, телевидение и радио слушаю, время у меня - дармовое, пенсионное.
  • Не одна ты, ма-а, так думаешь, - улыбнулся сын, - да не все по писанному... Не все, как намечаем...
  • Ну, давай, сынок, погашу тебе свет. Я-то еще выспдюсь, а у тебя служба. - Она щелкнула клавишей выключателя и пожелала сыну спокойной ночи.

Мать ушла, а Михаил, хоть и приказал себе обрывать насе­давшие на него мысли еще долго маялся без сна. Слишком волни­тельным был для него отошедший день. И на работе, и дома его словно на углях жгли. Отец, когда ему трудно было часто говаривал: "Знаем, что жизнь смертью непременно кончится, а живем ведь".

Обидно, что отец рано отошел от него. Да ведь ты и сам рвался из-под его опеки. Советы и наставления отца раздражали. Чувствовал его правоту, а все равно не мог принять, точно бес противоречия вселялся и командовал тобою. Как же иногда бьшает похож на него сейчас Антон. Так похож, что оторопь берет.

Прав ли был отец? Сегодня с высоты прожитых лет, когда он сам оказался в его положении, Михаил видит, что далеко не всегда. Если бы тогда отец поддержал не его, а мать, он не уверен стала бы его женой Наташа? Могло случиться, что брак их и не состоялся. Ведь, несмотря на большую близость Михаила к матери, отцовское слово было решающим. И все могло бы пойти по-другому. Наташа принесла ему столько горя и страданий, что мамины предупреждения и страхи перед их супружеской жизнью оказались невинной сказкой. Зачем нужно было очертя голову лезть в эту петлю?


Возможно слишком суровый приговор вынес он своей супружеской жизни. Не всегда же было так. Были и счастливые годы. Были настоящие, большие радости: рождение Антона, однокомнатная квартира, работа, когда он отвечал только за себя... Были! А может ему только казались те первые годы счастливыми, потому что он не знает лучших? Наташа и тогда бунтовала, рвалась, ей нехватало "своей среды". Она человек искусства, а он сухой технарь.

Однако, когда жили в Индии, а потом в Пакистане все будто бы вошло в норму. Первый год Наташа была захвачена знакомством с памятниками и древней культурой Востока. Написала несколько статей через АПН для советской печати. А потом, как он теперь видит, все стало возвращаться к старому. Но тогда они оба это списывали на тоску по дому, России. Глушили эту тоску в разгульных компаниях соотечественников, и ничего в этом дурного не видели. Многие так делали. Молодые, здоровые, когда же пожить, погулять, если не сейчас?

А вернулись домой - жизнь по-другому пошла. У него инте­ресная работа на заводе, у нее студенты. Заботы, хлопоты по кооперативной трехкомнатной квартире, новые знакомства, новые друзья. Все взвихрилось. Мать обмякла, подобрела к невестке: "у них все налаживается, и я спокойна. Теперь моя забота внук" - говорила мать.

Но она ошиблась. Бунт и тоска у Наташи все те же. Только теперь она научилась все искусно скрывать от посторонних глаз. Антон какая-то болезненная игрушка в ее руках. И все чаще Наташа напивается в компаниях друзей...

Когда же он просмотрел ее черную страсть! У матери одно объяснение:
  • Не терзай себя, у нее отец пил, просто дурная наследственность.
  • Но это же дикость! - Протестовал он. - Тогда и Антону это грозит.

- У Антона есть в кого пойти, он Ивановского корня.

И весь разговор. Отец первый всерьез забил тревогу. Сразу, как они вернулись из-за границы предупреждал.

- Смотри сынок, с этим не шутят. Выброси из дома все спиртное. Не води ее в компании с выпивками. Это хуже проказы...

Он слишком любил и жалел Наташу, знал ее с детства и видно чувствовал свою вину перед ней и сыном, когда подхлестнул Михаила: "От красивых мужчины не отступают!"

Михаил шел напролом, добивался красавицы Наташи. Упорные они свое берут. Да, свое ли он взял? Кто может сказать это сейчас? Видно вправду старые люди говорили; не женись на красивой, женись на счастливой. А еще есть и такая поговорка, - оборвал себя Михаил, - что на роду кому написано, того не миновать.

Что может сделать он, Михаил, сейчас? Наташа безвозвратно погибла, как личность и погибает теперь физически. Он больше не воюет с врачами за ее выписку, она не узнает его. Последнее свидание было мукой. В минуту прояснения вспомнила Антона, плакала, билась в истерике. Чтобы успокоить ее, обещал завтра же приехать к ней с Антоном. Но боится этой встречи, а все равно не миновать. Закончится пребывание в трудовом лагере у Антона и нужно будет ехать. Он уже обещал Антону...

С этими тяжелыми мыслями Михаил и забылся. Спал чутко, неспокойно и, как только утром мать коснулась его плеча, проснулся сразу. Поднялся все с теми же смятенными чувствами, той же тревогой, с какими засыпал. Залеченные сном мысли проснулись.

Вышел в лоджию, сделал зарядку, попрыгал, помахал антоновыми гантелями, на кухне проглотил завтрак, даже не заметив, что мать приготовила ему, и полетел вниз по лестнице, не дожи­даясь лифта к машине. Все делал размеренно, точно, без ошибок, как хорошо налаженный автомат.

День начался - думал Михаил, сливаясь с машиной, и лавируя в потоке транспорта. Огромный миллионный город, как гигантское живое чудовище расправлял свои стальные мышцы, гнал по застоявшимся за ночь жилам улиц черную кровь машин, трамваев, автобусов и троллейбусов. Все уже грохотало и гремело, набирая тот сумасшедший темп оборотов, в котором человек чувствует себя вероятно так же, как и космонавт во время набора высоты, придавленный многократными перегрузками.

Начался день, начался новый день, - стучало в голове Михаила, и он чувствовал как все глубже и глубже погружался в хаос вселенского движения, шума и стрессов, которые рвут живую плоть людей.

От перегрузок дня Михаил стал приходить в себя только вечером, когда шел через громадный заводской двор, к конторке своего крохотного кабинета, в пристройке сборочного цеха. Он возвращался с заседания у директора и все еще никак не мог отбиться от мысли, что там на обсуждении все шло не так, и он со стороны выглядел не начальником самого большого и самого важного на заводе цеха, а упрямым мальчишкой. И все же, как бы не оценили его выступление, а он в конце концов сказал то, что думает. Конечно, можно было выступить по-другому. Но теперь этого уже не вернешь.

- Только труд должен быть единственным источником существования человека! - Кричал он - Пока мы этого не сделаем все, и наша перестройка останется пустой болтовней. Труд, поймите, единственное мерило! И пусть получает работяга столько, сколько он зарабатывает. Чего мы боимся? Заработал человек тысячу в месяц -отдайте! Полторы - тоже отдайте! Не надо выплачивать из этих денег дотацию ловкачам и лодырям. Перекрыть для бездельников, пьянчуг и других захребетников все каналы доходов за счет общества. Ни квартир, ни путевок, ни оплаты бюллетеней, словом ни копейки из средств социально-культурного фонда. Вот тогда и лодыри взвоют и возь­мутся за ум, а не возьмутся пусть умирают - общество здоровее будет.

- А семья, дети? - Прервал запальчивую тираду Михаила директор.

- Дети пусть выбирают себе лучших родителей. - За столом заседания раздался смех, но Иванов, ни сколько не смутившись, продолжал. - Другими родителями на первых порах может быть государство и это ему обойдется дешевле, чем платить бездельникам зарплату.

Вот что сказал он, когда его начали сбивать вопросами. Мог сказать еще и о нашей трусости, и о рабском угодничестве перед теми, от кого зависит твое благополучие. А оно не должно зависеть ни от кого, только от тебя, твоего труда. Как ты работаешь, так и живешь! И никто тебе не указ! Мог сказать и другое... Но хватит и того, что наговорил. Директор и так смотрел на него зверем и все что-то шептался с членами комиссии из Главка. Влепили выговор начальству, другой заводской сошке, помельче "указать" и "на вид", а ему Иванову "строго указать", видно, чтобы умнее на будущее был и не лез на рожон.

Иванов устало поднялся по полутемной лестнице, пристрою, где разместились административные службы сборочного, здесь было тихо, только в коридоре, одиноко, перед входом в его каморку-кабинет горел свет. Он еще не успел достать ключ, как распахнулась дверь и из нее, навстречу, почти выбежала его секретарша Алена. Лицо испуганное и растерянное, в глазах тревога. Ее высокая и всегда стройная фигура как-то неестественно согнута и напряжена, будто ждет удара.
  • Алена! - Испуганно остановился перед нею Михаил, - Что с тобою? Почему не ушла? - Он глянул на часы. - Ведь уже половина восьмого?
  • Ай, досадливо, но с тревогой дрогнул ее голос. - Со мною все в порядке. - Как у вас? И опять та же странная поза в ожидании удара, который должен последовать от него, Иванова.
  • С тобою-то что... Почему ждешь? Зеленов тоже ждал Вас, а потом ушел. А я осталась.
  • Зачем? Иди домой. Тебе же еще через весь город.

- Ай, - опять отмахнулась она, - ерунда. На совещании что? Что с Вами?

- Да, что со мной может быть. Видишь, живой...
  • Вижу. - Вырвался из ее груди радостный, но все еще тревожный вздох, а юное лицо стало терять напряжение.
  • Да ты хоть пропусти меня, Алена! - Шутливо, взяв обеими руками за плечи секретаршу, Михаил попытался отстранить ее от двери, но та будто лишившись опоры, стала безвольно клонить­ся на него и в сторону. Михаил растерянно подхватил ее, встряхнул за плечи и, стараясь утвердить девушку на ногах, крикнул: - Алена! Ты что? У тебя голова закружилась?

Они вошли в крохотную комнатку перед его кабинетом, которую все называли предбанником, потому что здесь смогли уместиться только стол, стул для секретарши и связка из трех металлических кресел с потертой обшивкой.

Михаил хотел усадить секретаршу на одно из этих кресел, но она уже твердо стояла на ногах.

- Ай, Михаил Иванович. Вы не обращайте внимания. - Наигранно бодро сказала она. - Я сегодня не обедала. Ждала вас, переволновалась и голова немножко... - Теперь все хорошо. Что у Вас?

-Господи! - Взмолился Иванов. - Да что же у меня? Начальству по выговору влепили, а другим на вид и строго предупредили.
  • А Вам?
  • Строго предупредили.
  • А это хуже, чем на вид?

- Да бог его знает. - Начал раздражаться Иванов. – Ты сейчас же иди домой. Немедленно! - Он прошел в свой кабинет и сел за стол. Подняв на секретаршу глаза, которая все так же растерянно, но теперь уже виновато стояла перед ним, добавил:

- Ты видишь, Алена, у меня вот тут, - и он кивнул на ворох бумаг на столе, - еще столько дел...
  • Понимаю, понимаю. - Заспешила секретарша. И к ее бледному, в белых кудряшках, свисающих на виски, лицу, вдруг прилила краска. - Я сейчас уйду. Раз у вас все хорошо, я уйду... - Опустила голову, резко повернулась и, как показалось Михаилу, опять покачнулась, и не твердо пошла из кабинета.

- Алена! - Догнал ее Иванов. - Погоди! Я провожу хоть до проходной.

- Никуда меня не надо провожать! - сердито срывающимся голосом прокричала и прибавила шаг. Но Иванов крепко взял ее за руку, как берут непослушных детей, и пошел с ней рядом. Алена попыталась высвободиться, Иванов придержал ее еще и локтем. И она обиженно затихла.

- На свежий воздух выведу. А то упадешь здесь.

- Не упаду. Отпустите меня! - Вновь взъярилась девушка.

- Нет, не отпущу. И не брыкайся! У меня Антон. Вот такой же дылда-акселерат. Целый день гоняет с товарищами без обеда, а к вечеру как у мертвеца лицо и ноги подкашиваются.

- Ваш Антон - школьник. Я в прошлом году была в их лагере пионервожатой. - Перестав высвобождать руку, но все также зло говорила Алена. – Антон еще мальчик. А я – рабочий человек. Поймите!

- Так уж и рабочий? - Попытался перевести разговор в шутку, но она не приняла его тона.
  • Да, рабочий! Я - техник по контрольно-измерительным приборам, к вашему сведению. И не зовите, пожалуйста, меня Аленой! Я Елена Алексеевна. И в паспорте у меня так записано. Алена - такого имени вообще нет. Есть - Елена! Поняли?

Под этим напором сердитых слов Иванов растерялся, и даже ослабил свою руку, которой удерживал девушку.

- Ты извини меня, Алена... То есть Елена Алексеевна... - Он сбился, умолк, а потом, рассердившись на себя, вдруг повысив голос, прикрикнул. - Но ты тоже не очень. Все тебя зовут Алена. Откуда я знаю, что нет такого имени.

- Все зовут, а вам я не разрешаю. - И повысив почти до крика голос, с какой-то озадачившей Иванова злобой, добавила: - И не сравнивайте меня с вашим пятнадцатилетним Антоном. Мне уже 20, я год на производстве, да четыре года в техникуме… - Вы много не знаете и не видите, Михаил Иванович. Многого.... – Она хотела сказать еще что-то, но, вдруг резко отвернувшись от Иванова, побежала прочь, к проходной.

Иванов недоуменно и растерянно смотрел ей вслед, не зная, что предпринять. Хотел догнать ее, потом крикнуть, но когда уже и то и другое было поздно и тонкая, как лаза, фигура девушки растаяла в вечерней хмари угасающего дня и заводского смога, он так не на что и не решился, а лишь еще с минуту пос­тоял на месте, а потом устало побрел к цеху.

Черт знает что? Не хватало ему еще психованной секретарши. Шел все быстрее и быстрее, преодолевая в себе ту мертвую точку уста­лости, какая будто парализовала и его тело, и волю, когда смотрел вслед убегающей секретарши. С быстрой ходьбой ощущение это проходило и он уже взбежал по лестнице на второй этаж. Но по мере того, как проходила его усталость и этот прис­туп гнева на непонятную выходку секретарши, он все больше на­чал понимать, что дело не в его усталости, да и говорит он совершенно не то об Алене (черт с ней, Елена Алексеевна!). Тут совсем что-то другое. Совсем... Он боялся думать дальше…

Он уже сидел за столом в кабинете и старался перек­лючить себя на другое. Все от тяжелого дня, который сегодня, бог знает, когда начался. И все же-таки мысль о выходке Алены, тобишь Елены Алексеевны, не отпускала его. Что же это такое? - Уже сердито спрашивал он себя. - Откуда она взялась на его голову? Неужели у него мало других забот?

А свалилась она ему, действительно, как снег на голову. Полгода назад они, наконец, пробили ставку секретаря начальника цеха. Секретарь был и до этого, он работал незаконно, на цеховой ставке техника-технолога. Сидела в предбаннике еще и до Иванова этакая тетечка Клава, пенсионного возраста. Согреет чай, соединит по телефону, неспеша разнесет документы по службам цеха и в заводоуправление, а как только начальник за порог, завеется к подружкам своего пенсионного возраста, в бухгалтерию, плановый отдел или в другую какую контору и ищи ее.

А тут вдруг эта ставка. За все взялся замначальника цеха Зеленов. Тетю Клаву быстро и совсем безболезненно с почетом на пенсию, а в предбаннике появилась Алена Невзорова.

Вошла она светлая, яркая, молодая трава после дождя. И хотя это сравнение показалось Михаилу неуместным здесь в его цех, забитым машинами и станками, он долго не мог отвязаться от него, рассматривая эту девушку. Миловидная, высокая со стройной фигурой девочка, была будто с другой планеты, и Михаил почему-то подумал об Антоне. Такая же, как и он - тонкая и высокая. Зеленов, заметив его растерянный и дурашливый вид, потащил Михаила из предбанника в кабинет, на ходу шепча на ухо:

- Главное, Алена печатает на машинке. Еще в школе ее это­му научили. Для нас - это клад. Понимаешь, никому не надо кланяться с каждой бумажкой.

Шок Михаила уже прошел. С ним подобное происходило почти всегда, когда он видел красивую женщину. Михаил помнит, еще устыдил тогда себя... "Скоро сорок, а он все на девчонок засматривается!" Конечно, не могла не заметить его "ощупывающе­го" взгляда и Алена... Вот ведь, как было при первой, их встрече... К тому же, Алена оказалась толковой работницей, настоящим кладом для цеха и Зеленова. Он, не стесняясь, загрузил ее своими отчетами, накладными, нарядами, распоряжениями, другими бумагами. Она схватывала на лету и это приводило всех в большее изумление и Михаила и особенно Зеленова.

И уже через мееяц-полтора он стал вбегать в кабинет к Иванову с кипой отпечатанных и аккуратно подколотых бумаг и будто это были не листы, а золотые россыпи, кричал: "Ты смотри кого я тебе нашел. -Потрясал он бумагами. - Вчера дал, сегодня все готово. А как все сделано! Смотри! Клад нашли.
  • Это ты себе нашел. - Отшучивался начальник цеха. - Ты брось ее так загружать. Пережмешь! Убежит от нас в цех.
  • Не убежит! Я знаю один секрет. - Загадочно глядел на Иванова Зеленов. - Не убежит...
  • Черт знает что! - Выругался вслух Михаил Иванович, - вспомнив эти сцены и те плутовские, с намеками подмигивания Зеленова. - Неужели и он что-то замечал? Чепуха какая-то... Чепуха! - Оборвал себя Иванов и пододвинул к себе аккуратную стопку бумаг, лежавшую на столе.

Михаил Иванович просматривал подготовленные на подпись за день документы. Одни из них тут же подписывал, другие откладывал, чтобы завтра на свежую голову посмотреть еще-раз, на третьих с приколотыми секретаршей к ним бумажках писал исполнителям: "Прошу переговорить". "Прошу зайти". Он делал эту работу по заведенному порядку, почти машинально. Наконец-то отбившись от мыслей о своей секретарше, в его голове стали прокручиваться один за другим эпизоды заседания. Да, говорили много. Почти три часа обсуждалась работа завода в условиях перестройки. И вдруг он споткнулся на документах, которые рассматривал утром и, где уже стояла его резолюция: «Отправить всю партию поставщику и выставить штрафные санкции!!». Это были документы на резинотехнические изделия, поступившие из Свердловска и лакокрасочные материалы местного завода. В новых поступлениях обнаружен брак и Иванов приказал вернуть их заказчику. Почему же не выполнили его распоряжение? Что это ошибка секретаря. (Чтобы опять не сбиться, он упрямо держался теперь этого слова, секретарь). Что это она не передала документы в отдел снабжения? Такого не могло быть, не тот у него секретарь. Тогда что же? Снабженцы не выполнили его распоряжение? - Он рванулся к клавишам селектора, но, глянув на часы, понял, что в заводоуправлении сейчас только охрана и уборщицы.

Сдерживая гнев, он двинул от себя всю кипу документов, решив, что ему сегодня хватит заниматься делами, если он не хочет стать психом. Несколько минут просто спокойно просидеть за столом и ехать домой. Завтра все выяснит. И вдруг его взгляд уперся в записку, которая стояла, прислоненная к пись­менному прибору. Почерк Зеленова, его заместителя:

"Михаил Ианович. Я отменил ваше распоряжение по Свердловскому заводу. Поставил людей, и они сортируют полученную продукцию. Если этого не сделать, через два дня нужно останавливать сборку. Дал злую телеграмму за подписью директора. А.Зеленов".

- Слюнтяй! - Сорвалось с губ Иванова. Надо было отправлять и черт с ним, пусть останавливается сборка. Когда-нибудь это все равно придется делать. Иначе мы никогда не научимся работать.

Звонил телефон. Звонил настойчиво, а он сидел, не двигаясь. Пусть провалятся они все там, на конце провода, кому он сейчас нужен. Не до них. И вдруг, обожгла мысль, а вдруг звонит мать? Потянулся к телефону, но звонивший уже положил труб­ку. Набрал номер родительской квартиры, мать не звонила, но обрадовалась его голосу и начала расспросы.
  • Все в порядке, - несколько раз повторил Михаил, чтобы поскорее закончить разговор - Хотел повесить трубку, но мать остановила.
  • Миша, тебе несколько раз звонила женщина. (Она сказала "женщина" не добавляя обычного "какая-то", утверждая этим, что знает, кто звонил). Она очень расстроена чем-то.
  • А она, что, говорила с тобою?
  • Нет, я по голосу поняла. Звонила дважды...

- Ладно, - буркнул Михаил, и положил трубку. Несколько минут сидел прислушиваясь к разноголосому гулу цеха и тяжелым вздохам завода, среди которых он улавливал хрипы разливаемого металла в линейке и решал, как быть: ехать домой или спуститься в цех и посмотреть, как работает вторая смена. Это еще на час-полтора с тоскою подумал он, но уже понял, что не сможет не спуститься в цех. Раз уж оказался в это время здесь, то надо. "Пойду, посмотрю, а завтра можно явиться на работу попозже и, наконец, выспаться" - Утешил он себя, поднялся со стула и направился к двери. Но его остановил звонок телефона. Тот же настойчивый, настырный. С неохотой поднял трубку.
  • Михаил! Михаил! Чего молчишь?
  • Не молчу...
  • А почему не брал трубку?
  • Только вошел. - И злясь на себя за неправду, Михаил, раздраженно спросил - А что случилось? Что у тебя горит?
  • Миша... - послышался тяжелый вздох в трубке, - мне плохо... Нам надо встретиться.
  • Хорошо, завтра, после работы. Говори, где?
  • Нет, Миша, надо сегодня, сейчас...
  • Но я освобожусь только часа через полтора-два. Тягостное молчание на том конце провода, тяжелый вздох и обессиленный шепот.

- Хорошо... я буду ждать...

Почти за два года его "взаимоотношений" так он деликатно про себя называл любовную связь с Аглаей Куравлевой, такого не случа­лось. Легкие перебранки, взаимные неудовольствия и прекращение встреч на недели и месяцы, но такого не было. Ни такой настойчивости, ни такой мольбы. Аглая женщина независимая, гордая, современная, со здравым рассудком. Значит что-то случилось?