Владимир Н. Еременко

Вид материала

Книга

Содержание Так и преданность идее, за которую платят, убивают идею. Эти мысли - физической гибели человечества, конечно, не могли придти Л.Н. Он говорил о нравственной деградации и ги­бели людей. Почему Л.Н. уходит от этого - не ведаю? И все же, другого не дано. Нельзя сидеть и ждать конца всего "духовного в человеке", как говорил Л.Н. - Надо скрес­ти, скрести.. Бросил. Спать еще рано, да и не уснешь. Сел за эти строки. Но вижу, ничего не смогу написать, меня будто перекрутили. И потом, Л.Н., как всякий человек был очень пристрастен, хотя изо всех сил старался поступать объективно и непредвзято. Учение одно, а жизнь другое. И много этих заковырок в жизни Л.Н. Понимаю, что именно в этом его величие, но ведь Толстой! Сам Л.Н. за ночь по 5-6 раз зажигал свечу, чтобы записать мысль в зените.

Подобный материал:

• Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
• Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
• Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
• Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
• 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
• Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
• Международный симпозиум, 753.82kb.

Глава 15


Антон сразу пошел к проходной, а Михаил Иванович остался, чтобы переговорить с врачом. Врач, усталая и видно замученная дежурствами женшина, скорее похожая на завхоза или работницу кухни (а это впечатление создавалось от ее несвежего халата) говорила о больной Натальи Ивановой неохотно, не как о челове­ке, а как об обреченном деле, которому нельзя помочь.

"Цирроз печени", "Эпилепсия", "Крайнее нервное истощение" - сыпала она какими-то страшными словами и смотрела на часы. Сказала, что они приехали не в день приема и у нее только де­сять минут времени. Она должна успеть на автобус, который от­возит "обслуживающий персонал"

- Да, да. - Заспешил Михаил. - Автобус ждать не будет. - Под­нялся и, ненавидя в себе эту интеллигентскую деликатность, а вернее, рабское угодничество, резко рванулся к двери, на воз­дух.

Михаил возвращался к машине, убитый и раздавленный. Он не хотел таким являться на глаза Антону и, чтобы хоть немного придти в себя, решил пройти по двору. Однако, все здесь ему было противно и гадко и он, так и не успокоившись, вышел за ворота.

Антон присмиревший, словно после похорон, сидел на заднем сидении в машине. Отец молча открыл дверцу, сунул ключ и, повернув его, взревел мотором и жигуль рванул с места от этого страшного Салахово.

Всю дорогу отец и сын не обменялись ни единым словом. Молча поднялись в квартиру, где в тревоге и страхе ждала их мать и бабушка. Она обняла печально Антона, потом сына. Сказала, что ужин их ждет, все готово. И умолкла, будто ее грех в том, что случилось с ее сыном и внуком, был самым большим.

Актон сразу прошел в свою комнату и, щелкнув замком, за­таился. Мать и сын молча постояли перед дверью, тревожно перег­лянулись, но Михаил успокоил мать, шепнув ей на ухо:

- Не надо его трогать... Пусть побудет один.

А сам, сняв одежду, прошел в ванную. Мылся он долго, лил и лил на себя из душа воду, будто хотел смыть эту грязь и мер­зость, которые вошли в его поры там, в Салахово. Мать несколь­ко раз подходила к двери ванной. Один раз он услышал ее шепот в щель двери.

- Плачет... Антон плачет. Пусть поплачет... Это лучше...

Потом они втроем, самые родные и самые близкие в семье Ива­новых сидели за поздний ужином и говорили, как жить дальше?

- Надо, сынок, что-то делать? - Спрашивала мать. – Нам нельзя всем отдельно, на две квартиры. Понимаешь, нас только трое...

- А что ты предлагаешь? - насторожился сын.

• Да не знаю... Но надо вместе. И Антону спокойнее, ему отец постоянно нужен... Ведь десятый класс...
  
• Съезжаться в одну квартиру? Меняться? - Раздраженно спрашивал сын. - Что надо делать-то?
  

- Да не знаю я, Мишенька! Но ведь и тебе одному там, как бирюку, разве ж можно? Посмотри на себя? Долго ты так протянешь? Худющий, глаза ввалились. Питаешься, бог знает, как...

- Да что ты! Я здоров, как бык! А вот порознь, действитель­но, нельзя. Что, Антон, молчишь? - Где ты хочешь жить?

- Я живу... Вот здесь... - Впервые за весь долгий вечер, отозвался Антон. И у бабушки радостью рассвело лицо, она услы­шала первые слова внука, которого не видела почти все лето.

Бывает с человеком такое, он пробуждается и в нем бес­причинно звенит и искрится радость жизни. Он еще не открыл глаза, а уже чувствует, как она волнами окатывает его здоро­вое, отдохнувшее за ночь тело, а к сердцу подступает такое светлое, хорошее, какое нас посещает только в детстве. Вот так было в это утро и с Михаилом Ивановым. Он проснулся в роди­тельской квартире в своей комнате, где прошла его школьная и студенческая юность. Здесь же была первая его близость с Ната­шей и eщe столько доброго и незабываемого, при воспоминании о котором, в нем и сейчас стоял малиновый звон пережитого счастья.

Как прекрасно, что он здесь в своей маленькой, всего в одно окно комнате! За стеною кабинет отца, теперь там его сын, а за другой - спальня матери. Они рядом, самые дорогие люди и ему ничего не страшно в этом непостоянном, яростном мире.

Он уже был на ногах, настежь открыл окно. Ворвалась бод­рящая прохлада утра. Сегодня суббота, дом и двор еще спят, а он, привыкший вставать на службу в семь, готовить себе завтрак, убирать квартиру, а потом на жигуле мчаться на завод, проснулся рано и был отблагодарен вот этим чудным настроением. Скорее во двор, а там пробежка к стадиону "Юных пионеров", куда он выбегал сто лет назад с отцом. Надо бы поднять Антона, пробежаться с ним и тогда бы, как поется в той песне "Все опять повторилось бы сначала". Но Антон дрыхнет. Бог с ним! Где его кеды, сорок четвертый растоптанные, они подойдут на его сорок пятый...

И вот он уже летит вниз, по лестнице с седьмого этажа.

Он делает круг по стадиону, идет на второй…

Мать улыбкой встретила его в коридоре, глазами указала через дверь на лоджию, где с гантелями зани­мался Антон.

• Все! - Весело приветствовал мать Михаил. - Два дня никуда из дома. Лежу, читаю, напропалую сибаритничаю. Даю себе полный отбой! Если будут звонки - меня здесь нет! Ясно, маманя?
  
• Ясно-то, ясно. - Продолжала улыбаться мать. - Да ты же не вытерпишь. Удерешь!
  
• Нет! Только вечером сегодня съезжу на пару часов. Обе­щал...
  
• Ладно. - Понимающе глянула она на сына. - Принимайте с Антоном душ. Завтрак готов.
  

Какое же это блаженство целых два дня дома. - Думал Миха­ил, входя после завтрака в свою комнату. Никуда не спешить, не думать о работе, лежать на своей любимой тахте, читать, а если одолеет сон, то спать и просто бездельничать, может он себе это позволить за многие последние месяцы сумасшедшего "закрута"? Может!

- Антон! - крикнул он из своей комнаты. - Неси мне сюда всего "Деда" - Так они называли в семье все, что написал отец. - Буду читать. И прежде всего, давай его "Охоту".

- Бабушка! - отозвался Антон. - Она у тебя, ты ее прочла?

- Прочла, милок. Да зря я это сделала, пришлось две таблетки снотворного принимать, а сейчас голова, как котел шумит...

На тахте Михаил высоко взбил подушку, поставил рядом стул и сложил на него стопкой "Деда", блаженно улегся.

Начал с "Охоты"... Фантастику он не жаловал, возможно, исключая только юношеские года, когда у него еще была в запасе целая жизнь и он мог ее бездумно тратить на эти пустяки. Сейчас же ему просто было жалко времени. В мире написано столько серьезного и значительного, и оно почти Все прошло мимо него. Ему всегда становилось жалко своей "непросвещенной жизни", когда он берет в руки серьезную книгу и уже не может оторвать себя от нее.

Мысли эти скользнули и улеглись. А почерк у отца с тех пор изменился, - отметил про себя Михаил, еще плохо вникая в содержание рассказа, - тогда он был у него более раскованным, не буква к букве, как он стал писать к старости. Слова и стро­ки у молодого отца словно парили над бумагой, легко и свободно.

Пока чтение шло трудно, он привыкал к иностранным име­нам и фамилиям, видно большей частью выдуманным отцом. Отлистывал назад страницы, чтобы убедиться, кто же Грис, а кто Грассиа, кто Левазон, а кто Лизина... Но чтение постепенно затягивало, оно шло все свободнее и с тем внутренним напряже­нием, которое уже не давало отвлекаться на побочные мысли об отце, не как об авторе, а как о живом человеке, с каким он прожил почти всю свою жизнь.

Видно через час, а может чуть больше, он перевернул пос­леднюю страницу тетради и с удивлением заглянул за ее затер­тую, в грязных пятнах обложку, из грубого серого картона, словно ища продолжение этой странной и страшной истории жиз­ни людей и полубогов.

Антон, действительно, только приблизительно передал сю­жет этой вещи... Ни повестью, ни рассказом ее, конечно, наз­вать нельзя. Сын правильно понял, что она написана против культа, но не личности, а касты, группы единомышленников. Люди-полубоги маньякально преданы одной идее, которая, если говорить грубо, без всех ученых "заумных ухищрений" и "тонкой демагогии" сводится к одному - народом нужно управлять, как стадом, а чтобы не было инакомыслия и бунтов вести "научную селекцию".

Культ группы, культ касты пострашнее всякого культа лич­ности, личность, во всяком случае, можно разоблачить, физичес­ки убрать или дождаться естественной смерти, а культ касты бессмертен, он как сзмообнавляющаяся гидра, у которой отмира­ют одни щупальца и присоски, а на их месте появляются новые...

Понял ли Антон этот страшный смысл, написанного отцом опуса, или его увлекла народная война с полубогами, плазмен­ное, лучевое и другое оружие, герои и подлецы, которые непре­менно одерживают верх.

Михаил сейчас же хотел пойти в комнату Антона и обо всем этом поговорить, но передумал. Ему еще надо прочесть хотя бы записки отца о дневниках Толстого. В них, как говорит Антон, дед спорит с Великим Стариком.

Он все же поднялся с тахты, прошелся по комнате, постоял у открытого окна, наблюдая за горластой детской площадкой, где чинно на лавочках сидели молодые мамы, и только одна ста­рушка, а дети носились по двору с таким азартом и остервене­нием, что Михаилу как-то страшновато стало за них. "Старею, видно, - подумал он. – Дети во все времена были такими бесстрашными и неутомимыми".

Михаил сразу не мог перейти к чтению записок отца в темно-синей тетради. Тетрадь похожа на книгу, только была чуть длин­нее по формату. На ее обложке по-английски золотом тиснуто "Энергомашэкспорт". - Судя и по отделке и бумаге, тетрадь-книга заказывалась за рубежом и отцу ее подарил кто-то из сот­рудников этой фирмы.

Он листал написанные страницы и все еще не мог отделать­ся от впечатления, которое произвела на него "Охота за аурами". Что могут сделать люди с жизнью, которую им милостиво дарова­ла природа? Тяжелое, гнетущее состояние. Он не находил слова, а ему нужно было это одно слово, чтобы выразить свое отноше­ние, и отстранить себя от всего, что он сейчас узнал.

- "Свинарник!" - Вдруг прозвучало в нем отцовское слово. Он часто произносил его, когда был крайне недоволен какой-то жизненной ситуацией. - да, свинарник, а не жизнь сделали эти полубоги! – Согласился он с отцом и пошел с тетрадью "Энергомашэкспорта" к тахте.

Вначале ему попались несколько изречений. Отец, видно, ни одну запись не мог начинать без них.

"Ум, как порох, опасен только сжатый..."

"Вершина власти очень редко совпадает с вершиной мысли".

- "Не скажи!" - попытался поспорить Михаил с отцом. В только что прочитанной его повести, у власти стоят почти гении. Только вот мысли они свои высокие повернули на наземное дело!

Дальше уже шел сам Толстой.

"По Льву Николаевичу значение каждого человека нужно определять так: в числителе его подлинное значение, а в знаменателе самооценке и тогда получается объективная величина, с ко­торой можно жить".

А большинство из нас живет только с числителем, - поду­мал Михаил. - Зачем же делить себя еще и на знаменатель? Тог­да и от тебя ничего не останется... Ну, Лев Николаевич, так часто Толстого называл отец, - чего ты от нас, грешных, захо­тел?

Листая тетрадь дальше и, добираясь до записей о дневни­ках Толстого, Михаил наткнулся на такую миниатюру. У нее был даже заголовок:

"Вера и плата за нее"

«Вера, с помощью которой открываются двери к должности, уже перестает быть взрой. Если: за веру платят, то ее легко предать.

Так и преданность идее, за которую платят, убивают идею.

Раньше за веру страдали, теперь награждают. Нет, не всег­да так было, когда за одну веру платили, а за другую наказыва­ли».

А это что? И откуда? - Подумал Михаил. - Вначале похоже на мысли Толстого, вроде бы от него идет, но ситуация какая-то уж слишком современная... И потом, почему не всегда так бы­ло? Да, по-моему, всегда. За одну платили, за другую наказыва­ли. Тут бы хорошо с самим батей все разобрать, поспорить и вы­яснить. Михаил еще раз перечитывал миниатюру и, решив, что она ему не по зубам, начал листать тетрадь дальше.

Через страницу еще запись: «Пушкин призывал не требовать наград за подвиг благород­ный"... "Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд".

Вот так у отца все разбросано порознь. - Посетовал Ми­хаил. – хотя бы собрал все по темам. И стал отлистывать стра­ницу за страницей.

- Ах, вот они! Пошли записи о дневниках. Михаил подправил под собою подушку, как-то распрямился и, свободно вытянув на тахте свое сильное тело, стал, читать.

«Уже несколько дней не расстаюсь с последним томом дневни­ков Л.Н. Идет его жизнь с 1895 и до кончины. Я читал это лет двадцать назад, а теперь заново вместе с ним проживаю послед­ние пятнадцать лет, самые плодотворные и великие в его духов­ной жизни...

Сколько раз я умирал и жил с его героями, с ним самим, по его произведениям и воспоминаниям о нем, а вот уже несколь­ко дней все заново. И еще горше мне, чем раньше. Еле двига­юсь... Ему остался всего год, и меня охватывает такое чувст­во тоски и горя, что не хочется идти дальше, к его уходу... Читаю медленно, с остановками, замираниями. На предпоследний год вчера ушел целый день. Жена измерила у меня температуру: "Опять что-то с тобой?..." А я знаю, что. Уходит из Ясной и собирается умирать Толстой...

Странно, очень многие его мысли приходили мне раньше, еше до чтения Толстого. Раньше у него я этого не читал... Значит, есть в жизни вечное, на что люди выходят са­мостоятельно... Но есть и такое, чего я понять, вернее, при­нять, не могу. Исследуя жизнь со всех видимых и невидимых, нам смертным каноном, Л.Н. сводит ее смысл, по-существу, к од­ному - к человеку, ближнему и дальнему. Это так! Но не весь же смсыл нашего земного существования только в этом? Есть и другое предназначение человека и всего живого на Земле. Скажем, в продолжении рода. И не только биологически, а в продолжений той разумной человеческой жизни, которая, воз­можно, и существует во всей Вселенной только на Земле?

И сразу Толстовский вопрос. Какой жизни? Достойной чело­века, мудрой жизни, в которой нет ничего лишнего, какая само совершенство, потому что она складывалась и шлифовалась приро­дой только в присутствии человека миллионы лет, а не сотни ты­сяч, как мы думали раньше. Сейчас в Африке (в Конго и т.п.), находят орудия труда, которым два-три миллиона лет. Ученые до­казывают, что у человечества вот такой почтенный возраст и оно вышло из этого континента. Меня не пугает, что все мы африканцы. Дай бог, в каждом бы из нас застрял хоть маленький осколок Пушкина. Но меня пугает, что человек, пройдя такой гигантский путь своего развития и, поднявшись на вершину се­годняшней цивилизации, может в одно мгновенье оборвать не толь­ко свою дорогу, но и эволюцию всего живого.

Эти мысли - физической гибели человечества, конечно, не могли придти Л.Н. Он говорил о нравственной деградации и ги­бели людей.

И еще мне непонятно. Толстой называет Богом не того церковного идола, в какого верили миллионы его современников. Он даже не раз спрашивает себя: "Есть ли Бог?" И честно отвечает: "Не знаю!" Но по Л.Н. есть та разумная организация жизни, в какую он верит и, которую, кстати, создал сам. Он все мог, он Толстой! Так вот он создал себе идеал, веру и они помогали ему и тем, кто шел за ним, справиться с невзгодами земной жиз­ни. Помогли потому, что там, за пределами земных мук, нас­тупит другая, настоящая, полная гармонии жизнь.

Для меня здесь непонятно вот что. Неужели гений Толстого допускал эту выдуманную жизнь, которая ждет его за гробом? Он же должен был знать, что там ничего нет! Нет никакого, ни телесного, ни духовного существования. Человек исчезает навсегда, личность конкретная гибнет безвозвратно и никакое обновление или перерождение в птиц, зверей, а затем опять в человека, на подобие красивых индийских легенд, за физической смертью человека не следует!

Это-то он, Толстой, мог понять? Думаю, понимал, но, наверное, боялся признаться сам себе. (К нему ведь не подходит определение, что он был человеком религиозным. У него своя ре­лигия и свой Бог. Он Толстой!) Так почему же не признавал оче­видного?

У меня один ответ. Так, во всеобщем заблуждении, какое се­бе придумал (устроил) человек от тягот земной жизни, было лег­че жить и терпеть невзгоды. Терпи, впереди Надежда! Эта альтер­натива и в Толстовской вере. Ничего, пострадаю на земле, потерплю ради другой жизни...

Л.Н.: «Ведь это нечестный подход? Так легче жить и умирать. А ты попробуй жить только одной жизнью, и не отчаивайся ее краткостью, а делай все, чтобы успеть исполнить тебе предназ­наченное. Живи так, как жил Николай Иванович Вавилов. Он знал, что жизнь коротка и отпускал себе на сон по три-четыре часа в сутки. И работал, работал, ради людей, ради науки, а потом "пошел на костер" в пятьдесят два года.

Ты вот так попробуй жить, и как бы тебе не было трудно, а борись за ее совершенство, хотя тебе и осталось-то жить всего день или два. Гляди прямо в глаза смерти, своему концу. Не вообще, а во веки веков! И ни на что не надейся... Это потруднее придуманных чудес...»

Почему Л.Н. уходит от этого - не ведаю?

Есть и другая загадка для меня в нем. Но, я ее объясню тем, что Л.Н. был человеком из той же плоти, что и все. В нем жили все те, казалось, несовместимые противоречия, которые постоянно терзают и точат сердце честного человека.

Ну, ладно, об этом, как-нибудь потом. Сейчас устал. Чи­тать Толстого, будто жернова вращать. Все в тебе трещит... И все время поворачивает твои мысли к сегодняшней современной жизни. Теперь мы еще дальше, чем при Л.Н. ушли вместе со всем миром от прямого честного исполнения наших желаний, норм че­ловеческого общежития... Ушли от естественного состояния сво­бодного и независимого человека, - так далеко, что мне иногда кажется, а сможем ли мы вернуться к своим человеческим исто­кам?

Мы переродились, на нас столько налипло житейской и дру­гой нечисти, она проникла в наши поры, в наше существо и, если ее начнешь соскабливать, то наверняка проскребешь себя наск­возь. Дурные привычки стали второй натурой, и первой, естест­венной, за ней уже не видно.

И все же, другого не дано. Нельзя сидеть и ждать конца всего "духовного в человеке", как говорил Л.Н. - Надо скрес­ти, скрести...

Сегодня опять читал дневник Л.Н. Устал душевно, хотел дочитать. Уже идет 1910 год. Дошел до августа, а с конца ию­ля Л.Н. начал писать "тайный дневник", только для себя, кото­рый прятал, кажется, в обшивке своего кресла. Читать еще и его стало совсем тяжело. Физически, а не только душевно, тя­жело. Больно за Л.Н. Даже закружилась голова и чувствую, что если не брошу сейчас читать, то не усну. Ночь-то бог с ней, но в голове все как-то поплыло и подступила опять тошнота. И температура подскочила.

Бросил. Спать еще рано, да и не уснешь. Сел за эти строки. Но вижу, ничего не смогу написать, меня будто перекрутили.

А старик был удивительный, и, может быть, единственный, не только в России, но и на всей земле. А, впрочем, знаем ли мы других? Земля на людей, даже таких, богата. Сколько их безызвестных ушло?

И еще многое я не могу понять в Л.Н. Например, его отно­шение к сыновьям. Все же он был очень жесток к ним. Не хотел (не мог?) понять. Почему? Всем прощал, а почему их обходил, особенно к старшему сыну Льву? Ему он не мог ничего простить. Л.Н. видел же, каков Лева. А в том, что сыновья его такие, и его вина немалая (он отец!), значит, и ответственность на нем. Почему же этого не сознавал?

И потом, Л.Н., как всякий человек был очень пристрастен, хотя изо всех сил старался поступать объективно и непредвзято.

В Черткове - все хорошо только потому, что тот разделял его взгляды (думал, как говорил Л.Н., с ним в «одной плоскости»). Горького то хвалил, то ругал…. Несправедливо! мне кажется, он рев­новал его... А вот к чему? Кому? Надо додумать... Но такое ощущение есть!

Любил Семенова и все в его писаниях было хорошо, хотя пи­сатель намного слабее Андреева и Куприна, не говоря уже о Горьком. Что-то Л.Н. не удается "по-толстовски" быть справедливым и беспристрастным и не все идет у него по "человечески".

Учение одно, а жизнь другое. И много этих заковырок в жизни Л.Н. Понимаю, что именно в этом его величие, но ведь Толстой!

... Подхожу по дневнику к его смерти и оторопь берет, не хочется идти дальше, тормозится чтение, останавливается... А какая-то сила тянет туда, в омут... Страшно, а тянет, как кроли­ка в пасть удава. Странное и неразгаданное мною пока ощущение. Сильное, до головной боли. Что будет завтра?

Утро. Умер Л.Н.Толстой. Сейчас дочитал дневник. Умер тихо, по-толстовски, по-людски... Я боялся этой смерти, а она неожиданно пришла вот так умиротворенно и естественно. Оборвалось дыхание тела, а мысли Толстовские продолжают биться, ма­яться, жить. Под конец они стали прозрачнее, яснее и проще…

Поразила меня запись Л.Н. 6 октября 1910 г.: "Гуляя, особенно ясно, живо чувствовал жизнь телят, овец, коров, деревьев, - каждое кое-как укоренившееся, делает свое дело - выпятило за лето побег; семечко - елки, желуди превратились в дерево, дубок и растут, и будут столетними и от них новые, и такие же овцы, кроты, люди. И происходило это бесконечное ко­личество лет, и будет происходить такое же бесконечное время и происходит и в Африке, и в Индии, и в Австралии и на каждом кусочке земного шара. А шаров-то таких тысячи, миллионы. И вот когда ясно поймешь это, как смешны разговоры о величии че­го-нибудь, человеческого или даже самого человека. Из тех существ, которых мы знаем - человек выше других, но как вниз от человека - бесконечно низших существ, которых мы отчасти знаем, так вверх должна быть бесконечность высших существ, кото­рых мы не знаем потому, что не можем знать. И тут при таком положении человека говорить о каком-нибудь величии в нем - смешно. Одно, что можно желать от себя, как от человека, это только то, чтобы не делать глупостей. Да, только это".

Великие мысли! Величие их в естественности и простоте. В последних записях Л.Н. хоть и жалуется на память: "за­был", "не помню" и т.д., но мысли стали доходчивее, просвет­ление, сравнения поражают: "Надо быть, как лампа, закрытым от внешних влияний ветра - насекомых и при этом чистым и прозрач­ным и жарко горящим" (11октября 1910 г., стр.407).

А какая точная оценка Достоевского: "многословие", "неряшливость", "много лишнего". Я это тоже всегда чувствую в нем и не могу долго читать Д. Меня раздражает это же...

Читая дневник, я прожил последние пятнадцать лет Л.Н. с добрым напряжением сердца. Сейчас не могу точно определить этого чувства, но оно похоже на сегодняшнее утро, после вче­рашнего сильного дождя и грозы. Солнце сушит мокрую землю и деревья; прохлада, покой и умиротворение в природе. В нашем са­наторском парке тихо щебечут птицы, гукают горлинки. Сейчас надо идти в бассейн. Он у нас открытый и меня пугает, а не на­лил ли туда раднционной или другой какой отравы, вчерашний сильный дождь. Если бы я не знал, что происходит или может произойти на атомных электростанциях, химических заводах и в других страшных промышленных центрах... Мне было бы легче смотреть на детей. Петля нарушения экономического равновесия в природе уже накинута на человечество и если мы по-прежнему будем бездействовать, она все сильнее станет затягиваться. Может наступить такое время, когда люди уже не смогут снять ее с себя».

Михаил оборвал чтение. Дальше шли рассуждения об атомной энергетике, которую отец как-то в шутку или всерьез в споре с Семерниннм назвал "страшным судом человечества". Это была осо­бая тема разговоров отца и его споров с Михаилом и сейчас, пос­ле прочитанного о Толстом, ему захотелось остаться наедине с собою, потому что он тоже был подавлен его смертью.

Стал ходить по комнате. Постоял у книжного шкафа, достал последний том дневников который, держал в руках отец. Прочел несколько записей. Многие начинались тремя буквами "е, б, ж", что значило: "Если буду жив". И ему стало так тяжело и грустно, что он дольше не смог оставаться один в комнате.

Выйдя на кухню, где мать готовила обед, он напугал ее своим видом.

• Что случилось, Миша. - Тревожно дрогнуло ее лицо.
  
• Я читал записки отца... О Толстом...
  

- Ху-у-х. - Вздохнула Мария Петровна. - Как ты меня напугал? Хватит тебе его читать. Передохни... Сходи прогуляйся, скоро обедать, да Антон куда-то задевался? Видно, с друзьями, как с цепи спушенный, носится.

- А я хотел с ним поговорить.

- Поговоришь еще. - Скользнула по ее липу и застряла меж­ду двух морщинок полуулыбка. - Я тоже долго не могу читать отцовы записи. Больная делаюсь. Вон Антон, тот ничего...выдерживает... – Она продолжала вопрошающе смотреть на сына. - Так пойдешь, прогуляешься?

- Нет, сегодня никуда из дома. Пойду читать дальше. А то перед сыном стыдно, он меня попрекает...

И опять, прежде чем добраться до записей отца, Михаилу пришлось пробиваться через афоризмы и короткие мысли. Чьи они? - Всегда спрашивал он себя. Иногда он мог уверенно сказать, что это отец. Он или слышал нечто подобное от него или там были не только его выношенные мысли, но и его интонапия. Но очень часто Михаил терялся. Кто это?

Сам же отец лишь немногие афоризмы и мысли помечал имена­ми их авторов. Видно те, которые ему особенно импонировали. Михаил выбрал несколько записей с именами. "Надо иметь собственную голову на плечах, чтобы в каждом отдельном случае уметь разобраться" - В.И.Ленин, соч. т.41, с.52.

И дальше: Ленин, приводя штату Наполеона "Сначала нужно ввязаться в бой, а там уже видно будет", сказал: "Так только и делают­ся революции". "Иначе вообще не могут делаться революции". И тут же:

"Нужда ведет народ к революции, а революция ввергает его в нужду" - Виктор Гюго, записал эти строки, сидя в кресле пэ­ра, 19 февраля 1848 года.

О чем думал отец, когда ставил эти высказывания политика и писателя рядом? О тех последствиях революции, про которую говорил Сорока на берегу Безымянки? Он тогда спрашивал, что же это за революционная теория, которая не могла предвидеть?

Михаил вновь начал читать дневник. Шли высказывания Толстого в записях его врача Маковицкого.

"Цивилизация, как болезнь. Народы, которые eе усваивали, начиная от Греков и Римлян, слабели и гибли".

«Л.Н. говорил, когда он бросил читать газеты, испытывал такое же наслаждение, как бросил курить и, когда ему рассказывали, что они пишут, то будто вдыхал табачный .дым курева».

Как много мыслей у Л.H. в его дневниках и записях Маковицкого, которые совпадают с моими, да видно и с мыслями дру­гих людей. Меня хорошая музыка волнует до слез, больше, чем другие виды искусства и я ее побаиваюсь. Это же говорил Толстой Маковицкому и другим. Видно истинное непременно приходит ко всем.

"Толстой сказал недавно, - записал Маковицкий, - я определил, что такое музыка - это стенография чувств". Точнее, наверное, не скажешь. И еще Л.Н. по Маковицкому: "Надо брать мысль в зените. Она бывает вначале еще вялая, в зачатьи и на исходе ослабленная".

Сам Л.Н. за ночь по 5-6 раз зажигал свечу, чтобы записать мысль в зените.

И еще. "Я убежден, что только во взглядах тупых и ограниченных 'людей может не быть противоречий".

Так вот же! - Соскочил с тахты и заходил по комнате. - Как же отец не заметил этого, когда начал спорить с Толстым и ули­чать его в противоречиях? Вот! Здесь собака зарыта... - И он стал лихорадочно листать тетрадь, ища тот отцовский спор. Стал перечитывать, но постепенно его пыл улегся. Нет, не совсем об этом ведет речь отец. Противоречия Толстого смущают отца только от части. В другом месте он признает их за ним, как за всяким человеком. Там главное - спор о выдуманном Толстым и людьми Боге. И о мужестве жизни и смерти без него, без это­го сладкого обмана. Нет, отца голыми руками не возьмешь... Михаил дальше листал тетрадь, присев у окна в кресло. Он нашел запись, которая сделана спустя три дня после "смерти Толстого". Отец уже успокоился, не читал, что же он думал в эти дни?

"Все проходит, - летят дни, а с ними убыва­ет и жизнь человеческая удивительно быстро. Сегодня тихое солнечное утро, бежал по проснувшемуся воскресному городку, лас­ково светило народившееся солнце, машины, люди где-то далеко, даже не понял в какой стороне, звонили колокола церкви. Зелень деревьев и лужаек в парках... Благодать... И я почувствовал, как течет во мне и вокруг меня жизнь. Прямо физически почувствовал: кап-кап - помалу, но течет и вытекает...

И никакого большого сожаления об этой роковой течи! Так, немного грустно, что все это будет без тебя... Что ж! Но будет для других, для твоих детей, внуков, для той и твоей ниточки в огромном древе жизни всего человечества, которое проросло из неведомого семя в почти необозримом прошлом, в котором и твое родовое тоненькое волоконце. А в нем ты сам, чуть приметный, но необходимый узелок, потому что через тебя протянулась жизнь твоего рода и от тебя прошла она дальше, а не оборвалась..»

Михаил читал и его брала оторопь. Да это же его мысли! Они не раз приходили ему. И только недавно, когда они ехали на родину отца, он думал об этом же. Что же это такое? Какая-то загробная телепатия? Но тут же вспомнил схожесть мыслей отца с Толстовскими, которые сам отец назвал "истинными" и, немного успокоившись, стал продолжать чтение дальше.

«... а не оборвалась. И ты вспомнил свое предназначение и тебе легче уходить, чем тому, с кем этого не случилось.

Все так легко и сильно почувствовал, что ноги мои, поба­ливающие в последние дни, вдруг взбодрились, и побежали легко и скоро...

И это все при условии, что мир еще не проглотил отраву радиации и других ядов, которые могут войти в людей и без войны. Одних расщепляющих веществ накоплено столько, что хватит всего несколько процентов, чтобы убить все живое на земле. А сколько другой отравы создал человек? Какие капканы он расставил на себя на земле, в воде и воздухе».

Михаил оборвал чтение. Он протестовал и при жизни отца и протестует сейчас против его бездоходности. Нельзя же так! Весь мир задыхается от недостатка энергии, продуктов питания, одежды... а отец: ^«Не дразните этого джина, коль не смогли удержать его в бутылке!" Сделать это невозможно, как невозмож­но остановить технический прогресс. Мир уже стоит двумя нога­ми на экскаваторе и он несет его в гору! "Тем сокрушительнее будет падениетвеего мира!" - кричал на Михаила отец.

Уже дважды заглядывала в его комнату мать, извещая, что обед готов. Однако, все не было Антона и он медлил. Приоткры­ла дверь мать и сейчас. Он положил тетрадь и отправился в ком­нату Антона. Вошел сюда с каким-то смешанным чувством тяжелой работы, которую начал давно, делал честно, с полной отдачей всех сил, но так и не закончил, потому что при всем своем старании не смог одолеть. Так у него было почти всегда при чтении отца. Правда, столько сразу ему пришлось прочесть впер­вые. Мать когда-то пошутила, что амбарную книгу можно прини­мать, как лекарство, понемногу. Радовало только одно - ему до самого вечера никуда не надо спешить.

- Мать! - Поднимая в себе то доброе утреннее настроение, закричал на всю квартиру Михаил. - Давай обедать! Шкура трещит, так есть хочется.

Когда мать с сыном уже сидели за обеденным столом, явил­ся Антон. Он вбежал в комнату, но тут же был выпровожен Ма­рией Петровной в ванную, с выговором за опоздание и строгим наказом привести себя "в божеский вид". Михаил, молча, одобри­тельно кивнул матери, а на Антона еще прикрикнул и от себя:

- Ты чего же заставляешь всех ждать? Посмотри, который час!

Антон с виноватым лицом молча вышел из ванной, не оправды­ваясь, сел за стол и сразу набросился на еду. Мария Петровна и тут не сдержала себя.

- Не спеши! Не глотай, как сом.

Михаил отвернулся. "Не выветрилась в матери строгость учительницы. Она только им, Михаилом, не может теперь командо­вать, а с Антоном, как с мальчишкой. И хорошо!"

- Ну как? - Осмелел Антон после того, как расправился с салатом и большим куском селедки. Принимаясь за суп, он обращался к отцу, повторив еще раз вопрос, и добавил: - Теперь ты убедился, что дед наш писатель?

- Писатель - Толстой. В этом я убедился еще раз...

- Ну, ты даешь, батя! - Пододвинул к себе тарелку. – Зачем юлишь? Говори честно! Толстой один, на весь мир, а писателей на земле, наверное... Он задумался... - Многие и многие тыщи...

- Мне очень понравилась эта "Охота" - Начал отец. – Не знаю, понял ли ты ее? - При этих словах Антон даже перестал есть и лицо его выразило удивление: "А почему ты сомневаешься?" Но отец, буд­то не заметив упрека, продолжал: - Мысль о культе избранных. Это ведь может быть не только культ группы, касты, но и како­го-то, хотя и малого, но класса. Привилегированные классы уже прошли через нашу историю. Они сменили один другого. Но дед говорит о другом. О привилегии, о культе наоборот. Им может быть не сословие людей, как раньше, а объединившаяся группа, а если хочешь, то просто шайка. Шайка ученых, умников, хитрецов, кого там еще? Вот они, при определенных обстоятельствах, могут объединиться одной идеей и командовать людьми. Ты эту опасность понял в рассказе?

Антон молчал. На выручку ему пришла Мария Петровна.

- Это гибрид и гитлеризма и сталинизма, и Мао Дзе Дуна и Пол-Пота. Это то, что может ожидать людей, если они не поумнеют.

• Нет. - Возразил ей Михаил. - Ты говоришь про цветочки... Культы одного человека, одного учения, в кавычках. Это уже пережил мир и как-то научился справляться с ними, хоть и доро­гой ценою. А тут группа, система. Отец прав. Это пострашнее...
  
• Но это же фантазия, утопия? - Наконец-то, вмешался Ан­тон. К таким вещам надо и подходить, как к фантазии. Чего пугать себя. - Он как-то снисходительно посмотрел на отца и бабушку, и спросил: - А написано как?
  
• Я же тебе говорил. - Отозвался отец. - Интересно чита­ется! Только с именами я долго путался.
  

- А о дневниках Толстого. Его спор? - Продолжал сын.

- Здесь очень точные и сильные переживания и оценки у отца. Я тоже вместе с ним переживал. И мысли у нас оказались схожими. Но кое-что я не понял... Не по зубам оказалось...

Мария Петровна во время этого разговора несколько раз осуждающе глянула на сына, безмолвно напоминая ему, что он "непедагогично" ведет разговор. Она и раньше говорила: нельзя перед детьми показывать свое бессилие или непонимание.

• А что врать? - Кричал Михаил.
  
• Зачем? - отвечала она. - Лучше промолчать.
  

Но Михаил никогда не следовал этому совету многоопытной учительницы. Он говорил, что думал, как бы это ему было не вы­годно. Впрочем, также поступал всегда и отец.

- Видишь ли. - Продолжал Михаил. - Отец кое-где, действительно, зацепил, скажем так, своего оппонента. Но во многом их спор идет по параллельным линиям. Они люди разного времени и воспитания. Ну, зачем отец требует от Толстого, чтобы тот отказался от загробной жизни? Толстой учился в другой школе, жил в другой среде, с молоком матери впитал все это. И, хотя он был Толстым и понимал своим великим умом, что Бога может и не быть, а физическое существо его было тем же, что и его современники. Правда, у Толстого свой Бог и вера в загробную
жизнь в какую-то духовную, что ли... Я тебе честно сказал - мне все это не по зубам. Разбирайся сам. Вот научишься лучше считать на своих ЭВМ, окончишь институт, тогда все можно будет вычислить и смоделировать на машинах. И мысли Толстого и возражения отца. И точно определить, кто прав?

• Ну, батя, ты и хитрец! Напустил туману, а сам в кусты.
  
• Ничего подобного. Я говорю честно, как понимаю. - Немного обиженно возразил отец.
  

• Ты не серчай, батя! - почему ты все время деда прини­жаешь? Подчеркиваешь в нем обыкновенность. Зачем это? Скажи откровенно.
  
• По третьему закону механики. - Хотел отшутиться отец и засмеялся. - Всякое действие вызывает противодействие. - Учил физику? Ты деда превозносишь до небес, а я его спускаю на зем­лю. В результате борения этих сил мы приближаемся к объектив­ной оценке. Да, кстати, ты заметил у деда выписана из Толсто­го очень точная на этот счет мысль о подлинной цене или зна­чении человека. Многие оценивают свое значение по числителю, а надо делить его еще и на знаменатель и тогда, как говорит Лев Николаевич "получится объективная величина, с которой мож­но жить".
  

- Ладно, - миролюбиво согласился Антон, - не думай, что ты и здесь вывернулся.

Они уже закончили обед и перешли в комнату Актона. Отец прилег на диван, а Антон сел напротив в кресло.

- А скажи мне, отец, - продолжал разговор Антон. – Что ты теперь думаешь про атомную энергетику после Чернобыля? Ведь прав был дед. А ты спорил с ним до хрипоты...

- Ты-то откуда знаешь? - Удивился отец и даже поднялся с дивана. -Был тогда от горшка три вершка, а тоже туда...

- Знаю! И сам слышал, и бабушка говорила...

- Ах, бабушка? - Отец, сидя на диване, словно раздумывал,
прилечь ему опять или продолжать разговор так, ибо знал, что
он обязательно будет горячим. И он остался сидеть, подавшись к Антону.

- И Чернобыль и все, что в мире происходит дед наш предвидел лучше, чем многие другие и там, где он говорит: "А не проглотило ли человечество уже отраву расщепляющегося ядра",

Михаил Иванович замолчал, наблюдая за лицом Антона, которое при его словах все больше и больше расцветало. С его пух­лых и полураскрытых губ время от времени рвалось безмолвное "Ага!", "Вот видишь!" Но отец не давал ему этого сказать. Учил сына слушать собеседника. Сейчас же, когда он сделал эту паузу и Антон рванулся своими аргументами подтвердить слова отца, тот знаком руки придержал его.

- Но он не прав в одном, нельзя остановить развитие ни атомной энергетики, ни химии, ни биологии... Они стали слиш­ком большой частью всего технического прогресса, а он, как ты, надеюсь знаешь, не остановим. Все развитые, а сейчас и другие страны, форсируют атомную энергетику...

- Не все! Голландия запретила и еще кто-то...

- Это не в счет. - Продолжал отец... - С дорожки этой уже не свернешь, науке надо искать и она ищет стопроцентной гарантии, безопасности атомной энергетики и других вредных производств.

- Брать ее от солнца, - прервал отца Антон, - с космических станций. Строить МГД! - генераторы, на которые так надеялся дед... да мало ли других безопасных источников энергии? А вы уперлись в эту самую дешевую атомную энергетику, а ведь она человечеству обойдется дороже всего. Ты читал записи деда после посещения атомных станций, где ставили генераторы с его охлаждением. Так вот, там он пишет такое, что туши свет...

- А где эти записки?

- Неуже­ли не читал?

- Ну, ты, Антон, слишком много от меня сразу требуешь. Сразу столько лекарства я принять не могу. Однако, торжественно обещаю принимать регулярно впредь...

- Ну, тогда что с тобою говорить... - Разочарованно под­нялся с кресла Антон. Защищать незащитимое нельзя... Два великих человека Эйнштейн и Капица предлагали правителям своих стран не заниматься атомной энергией. Они знали, чем все может кончиться, и сами отказались от этого грязного дела. А их не послушали. И вот теперь хлебаем...

• Все немножко не так... - Будто потеряв интерес к спору, прилег на диван Михаил. - Все, дорогой Антон, к сожалению, на много сложнее...
  
• Во-о-о-т! - протянул с издевкой сын. - Вы, взроолые, всегда прячетесь за пустые слова...
  

- Не дерзи! - прикрикнул отец на сына. - А то надеру уши.