Владимир Н. Еременко

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
• Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
• Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
• Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
• 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
• Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
• Международный симпозиум, 753.82kb.

Глава 14


Харламов предложил сварить полевую грибнину. Вместе с Ан­тоном он вызвался подскочить к гумнам разоренной Ивановки на газике и через час обещал доставить кашеварам грибы.

- А ты удачливый, Антон. - Сказал Харламов уже в машине по дороге в бывшую Ивановку. - Дед у тебя был такой. Ему всегда везло. - Он сделал паузу, улыбнулся и добавил: - в мелочах...

- Как это в мелочах? - не понял Антон.

- В большом-то он проигрывал, а вот в таких вещах, как рыбалка, игра какая, спор с кем-нибудь, - тут он всегда на ко­не. Быстро соображал. Другие еще только подумают, а он уже знает, что делать.

Петр Семенович лихо вел газик без дороги, а когда выскочили к пустырю исчезнувшей Ивановских, круто свернул к реке. Туда уходили бывшие гумна села.

- Вот там, где эти холмики. - Кивнул он головой по ходу машины. - Видишь, это граница Ивановских дворов. Там мы с тобою и грибы собирать будем.

Когда вышли из машины и взяли сумки, Петр Семенович ска­зал:

- Вон у тех гряд можно уже и искать. Они на перегное больше растут.

После столь удачной рыбалки, сбор грибов Антону показал­ся таким никчемным и несерьезным занятием, что он, как только отошел от Харламова, перестал смотреть себе под ноги, а мысленно вернулся к своим рыбам, которые он надежно уложил в мешок с крапивой. Однако скоро его думы опять перескочили на деда. Интересно, а ему удавалось поймать вот столько за один раз?

Занятый этими мыслями, Антон все же сорвал и по­ложил в сумку около десятка широких, как лопухи, белоголовых грибов. Когда они встретились с Петром Семеновичем, тот крити­чески осмотрел его добычу, поворошил своей короткой и крепкой пятерней в сумке и сказал.

• Да! Это и есть те самые печерицы. Но им столько же лет, сколько и мне. Высыпь их вот сюда. - И ткнул каблуком сапога под сгнивший сруб какой-то постройки, у которой они оказались. Актон не понял Петра Семеновича и в недоумении смотрел на не­го, пытаясь разгадать, шутить он или говорит всерьез.
  

- Выбрасывай, Антоша и запоминай! – Смягчившись, сказал он. – На следующий год тут грибная плантация будет.

- А скажите, дядя Петя. - Спросил Антон, - почему все люди, все, которые здесь жили бросили Ивановку?

Харламов озадаченно посмотрел на Антона и пожал плечами.

• Я у своего деда тоже об этом спрашивал. Как же так? Триста или четыреста лет ваши предки жили здесь. Выбрали та­кое место. Дрались за него с врагами, которые сюда приходили, а вы взяли и бросили. Бросили все!
  
• И что тебе твой дед на это ответил? - Замедлил шаг Хар­ламов, а потом, и совсем заступил дорогу Антону. - Что?
  
• Да что? – Недовольно отозвался Антон. - Говорит, так бывает. На войну ссылался...
  

- И больше ничего не говорил тебе твой мудрый дед?

• Надо, чтобы люди вернулись сюда! – Робко сказал Антон.
  
• Кто? - Испытующе посмотрел Харламов. - Ты поедешь?
  

- Я бы поехал! - Твердо ответил Антон. - Но если здесь будет работа по моей будущей специальности.

- А что она у тебя уже определилась?

- Да, мы с восьмого класса у шефов ... в институте на вычислительных машинах работаем. Буду программистом.

- Ну вот, остается Тимошка с его широким профилем механизатора. - Улыбнулся Петр Семенович. - Так, что жить тут особенно некому.

Харламов нагнулся и срезал гриб, потом шагнул в сторону и, расчесав, как граблями пятерней траву, обнажил еще два прекрасных колосовика.

- Значит, грибы и здесь пошли! Ты чего же, Антоша, зеваешь. Давай, коси их косой...

• Я, Дядя Петя, специалист однопрофильный... Только по рыбной части...
  
• Ишь ты, хвастунишка! А ну, давай, ищи боровики! А то не получишь грибницы. Ел когда-нибудь настоящую, полевую.
  
• Да где же...
  
• Ну вот, тогда зарабатывай…
  

И минут через двадцать у Харламова было уже полсумки грибов, а Антон «присовокупил», как он выразился, туда своих…


Машина была уже за городом и мчалась по той же автостраде, по которой они неделю назад ехали с Сорокой, а потом и с Ан­тоном на родину отца. Ах, какая это была поездка. Если что и удерживало его в течение этих дней от срывов, так это добрые мысли от этой поездки и настоящий мужские разговоры. Сорока уже на своей "Украине милой", дал телеграмму из аэро­порта в Полтаве: "Спасибо за все. Долетел благополучно. Тормо­шите Бориса".

Хороший мужик, но не простая штучка, еще бы, столько мурыжила его жизнь, да быть простаком? Так и осталось много неразга­данного для Михаила в его приезде и в его жизни. Михаила удиви­ло, что Сорока не раз заводил разговор о дяде Боре Иванове. Настаивал искать тетради и письма отца у него. Взял адрес и написал ему отсюда письмо. Сказал, что старый адрес у него был. Значит, они переписывались? А когда? Он спросил, а Сорока промолчал. Не хотел отвечать? Опять какая-то неясность, хотя с дядей Борей, да и со всеми такими, как он, всегда неясности. С ним, кто на этой работе, можно поддерживать только одностороннюю связь, когда он сам пожелает ее. Так было у дяди Бори и с отцом. Типичная манера комитетчиков, их образ жизни.

И дядя Боря не исключение... Он и с отцом-то не встречался десятилетия. Видел его только в гражданском. Мать говорит не то подполковник не то полковник. Если по годам и выслуге, то мог быть и генералом. В пятидесятом окончил юри­дический и, кажется, через два или три года, стал работать в органах. Как-то Михаил спросил у отца, а как же его взяли туда? Ведь ты был в плену. Он помнит, что отец ответил сердито: "Ты сам его об этом спроси!"

Вообще отец не любил говорить о дяде Боре. Но, как ни странно, он любил его нежно, как любят родители, своих "обиженных богом" детей. Михаил знал, что отец безгранично доверяет брату и всегда верил в его порядочность. Он помнит, когда мать как-то завела недобрый разговор и сказа­ла: "Почему Борис не мог тебе тогда помочь? Он даже на мое письмо не ответил!" Отец жестко и однозначно ей ответил: "Зна­чит, не мог! И запомни, в семье Ивановых подонков и дурных лю­дей никогда не было! И, надеюсь, никогда не будет!" Это он уже сказал для Михаила, который не ушел, как ему следовало, а сто­ял и слушал этот разговор.

Как все в этой жизни невообразимо переплелось? - думал Ми­хаил. - двух братьев, чудом уцелевших на войне, жизнь разбро­сала по разным углам. Он оборвал эти печальные мысли, не пристало тебе, мужчине, сухому технарю распускаться. - Приказал Михаил себе. - Душев­ные силы и крепость еще нужны будут там... у Наташи...

Машина мчала и мчала по гладкой дороге, разматывая за собою километры черного асфальта. Впереди, в ярких лучах полуденного солнца, асфальт плавился и тек узкой манящей речкой. Машина вот-вот должна была вскочить в нее. Быстрые колеса, кажется, уже настигали желанную прохладу расплескавшейся воды, но речка все не давалась, а так и бежала впереди, дразня обманом.

"Так и в жизни, - думал Михаил, - миражи и обманы. Кажется, вот-вот схватишь птицу, нет, не птицу счастья, а просто нормальную человеческую жизнь, обыкновенное душевное спокойствие, а она, эта птица, выпархивает.

Михаил уже смотрел на верстовые столбы, скоро поворот к пионер-лагерю, спрятавшемуся в лесу. Мысли его постепенно вырав­нивались, перестали скакать. Теперь он думал о всех сразу: и об отце, и о дяде Боре, с его непонятной и загадочной для всех жизнью, о Сороке, который сам себе на уме, и о своих женщинах, каким он не гадал и не думал причинять горя и неприятностей, а вот поди же, все сразу теперь плохо, а ему, может быть, хуже всего. Исправить, оборвать это "плохо" у него не хватает ни умения, ни сил.

Машина уже шла по знакомому проселку от автострады к лагерю. Там, где проселок кончился, Михаил увидел примятую траву его жигулем и подивился, что за неделю она не распрямилась. Смятый куст татарника, через который он переехал дважды, так и лежал распластанный на две стороны. И он подумал, а может Толстой, начиная свою повесть "Хаджи Мурат" с описания стойкости этого куста, погрешил против правды только потому, что ему нужен был образ могучей, не согнувшейся под колесами травы, для сравнения со стойкостью и силой его главного героя? Самая любимая повесть его отца, тот ее называл гениаль­ной, и не раз говорил: «вот в ней нельзя не убавить, ни прибавить ни единого слова».

"Хаджи-Мурат" была и любимой повестью Михаила, но он все же больше любил "Казаков", Епишку и самого, молодого Толстого, в этой чудной повести.

Так, уведя мысли от своей жизни, Михаил успокоенный и в добром настроении подъехал к зеленым воротам и забору пионер­лагеря, которые издали почти сплошь сливались с высоким и гус­тым лесом. И в этот раз ворота выросли вдруг и неожиданно, когда машина оказывалась почти перед ними. Михаил еще не ус­пел заглушить мотор, как увидел бегущего ему навстречу Антона и еще какого-то мальчика, головою еле достававшего до плеча сына.

Отец вышел из машины, шагнул навстречу бегущим ребятам.

• А мы тебя уже давно ждем! - запыхавшись, проговорил Ан­тон и, указав глазами на своего товарища, добавил: - Это Сережка Колов. Он тоже хотел ехать с нами, но сейчас будет отходить автобус и он вещи туда погрузил.
  
• Так давай возьмем твоего друга. - Обрадовался вдруг отец, -завезем его домой и заодно заедем к бабушке! Она тебя ждет. Наказывала, чтобы сначала заехали к ней...
  

Сережка нетерпеливо дернулся, видно, готовый бежать за вещами, но Антон поспешно упредил его.

- Да, нет. Не стоит. Мы прямо в Салахово, к маме... А Сереге ближе и скорее будет на автобусе.

- Ну, тогда идем за твоими вещами. - Предложил отец. – И вдруг, повернувшись к машине, крикнул: - Погодите! Я чуть не забыл подарок Татьяне Алексеевне. - и, по-мальчишески сорвавшись с места, побежал назад.

Когда отъехали от лагеря и выскочили на проселок, отец спросил:

- Поведешь?

• Давай! - широко улыбнулся Антон и быстро обежав маши­ну, сел за руль, а отец передвинулся на его место.
  
• Я тут еше гонял на газике! - похвастался он. - Сдал и теорию и практику вождения. А права будут вручать в школах. Настоящие автоинспекторы, от милиции.
  

- Ну, брат, поздравляю! - хлопнул по ладони сына с оттяжкой Михаил. - Так он делал всегда, когда выражал особую ра­дость, при встрече с человеком, которого уважал. Сын знал эту его привычку и принял отцовское пожатие, как награду.

Антон держался за рулем теперь, действительно, свободнее, без суеты переключал скорости и даже начал расспрашивать отца "как там дома?", "как бабушка?" Отец отвечал: "Нормально, ждет тебя не дождется". Однако разговор их будто перескочил на более веселый регистр, когда Антон вдруг спросил о Тарасе Ефимовиче Сороке.

• Интересный мужик. Он тебе понравился?
  
• Очень! - С особой радостью отозвался Антон и, глянув на отца, безмолвно спросил его мнение о Сороке. Но тот, еще раз сказав, "Интересный мужик!" собирался послушать сына, что тот скажет о Тарасе Ефимовиче.
  

- Он очень много знает, умно рассуждает... - Не отрывая глаз от дороги, отвечал Антон. - Больше всего мне понравилось, когда он про деда рассказывал... какого мы не знаем...

• Да. - Согласился отец. - Только он видел его молодым...
  
• А бабушка? А дядя Боря?
  

- Они уже знали его после Севера. По годам он был еще молодым, двадцать шесть, двадцать семь лет... Конечно, молодой. Но он уже был совсем другим...

- Слушай, Актон, а ты не проголодался?

• Да что ты! Нас, знаешь, как сегодня накормили на про­щанье.
  
• Ну, тогда возьми в сумке яблоки или груши, а я переку­шу. Пообедать я, как всегда, не успел...
  

- Бабушка говорит, что ты испортишь желудок без обедов.

- Он к старости портится и без обедов, и с обедами. - Где-то здесь бабушка положила нам с тобою жареную рыбу. - Перег­нувшись через спинку сидения, запустил он руку в сумку. - Знаешь, все едим твоего сома, а съесть не можем. Бери фрукты-то...

• Нет. Мы их лучше маме повезем...
  
• Да для мамы там много. Посмотри, вон еще сумка...
  
• Все равно, пусть ей...
  

Михаил смачно ел рыбу, помидоры, малосольные огурцы из развернутого на сидении огромного пакета. Пока он считал, ра­но заводить разговор о Наташе. Начнет готовить Антона к встрече, когда будут подъезжать к Салаховке. А сейчас продолжал рас­спрашивать сына о записных книжках деда.

Михаил Иванович закончил свой обед. Свернул пакет. Положил его в сумку, достал оттуда два больших розовобоких ябло­ка и, передав одно побольше сыну, звонко надкусил свое.

Антон держал в руках яблоко, продолжал смотреть на отца.

- А ты его дневники и записные книжки читал? - Отец, не ожидая такого на­пора сына, примирительно пожал плечами. - Ты хотя бы его дневник прочел, где он спорит с Толстым...

• Постой, Антон, ты чего на меня накинулся? Слова не да­ешь сказать. Я могу иметь свое мнение?
  

- Можешь! Но, когда, как говорил дед: видел, читал, знаешь.

- Ну, брат, что-то ты круто начинаешь спор. Это ты наслу­шался Тараса Ефимовича.

• Причем тут Тарас Ефимович. Я и без него знаю. И уж своего деда в сто раз лучше него....
  
• Если у меня будет когда-нибудь такой внук, как у моего отца. - Хотел свести разговор в шутку Михаил. - И он будет меня так защищать... – Но, вдруг оборвал фразу под тем же пристальным, но теперь уже и укоряющим взглядом сына.
  

Они оба умолкли. Отец включил мотор и стал выезжать на автостраду. Чтобы разрушить тягостное молчание, Михаил Ивано­вич повернулся к сыну и, как можно мягче, сказал:

- Насчет внука ты зря обиделся. Теперь мне остается ждать только его, если сын не понимает шутки.

- Я о деде всегда говорю всерьез. Ты не веришь, что он мог быть писателем, а забываешь, что Чехов и Булгаков врачи, композитор Бородин - химик. Да таких примеров сколько угодно.

• Хорошие писатели Чехов и Булгаков были плохими врачами, Бородин таким же химиком, кто там еще? Твой Азик Азимов? На­верняка физик хуже, чек писатель. А отец, видно, не хотел быть хуже... Он оставался тем, кем он есть... Могу и ошибаться. Я не знаю, что было с ним на Севере и что там произошло? Но не ты, не твой Тарас Ефимович меня не убедили!
  
• А ты читай деда и убедишься. - Сердито парировал сын и отец не стал больше продолжать спор, потому что последний до­вод Антона не был в его пользу.
  

Несколько минут ехали молча и чем ближе подъезжали к Салахово, тем тревожнее становилось на душе у каждого. Наконец, отец решился на разговор о матери.

- Мама сильно изменилась... Когда я был у нее без тебя и разговаривал с врачами, они сказали - болезнь остановить нельзя...

- Но есть же другие врачи и другие клиники? Да это и не клиника, а психушка! Все знают, что Салахово - психушка! - Раздра­жался Антон. И отец понял, что не так начал разговор, хотя и долго к нему готовился. Не так, совсем не так.

- Есть, конечно, другие. - Осторожно продолжал он, - но мама ведь лежала и в других клиниках и лечили ее разные врачи, а ничего не получилось...

• Значит, плохо лечили! - не смягчался сын. - Надо в Москву, в Ленинград попробовать ее свозить... Говорят в Тби­лиси...
  
• Советовался я с врачами. Они никаких гарантий... Мето­ды лечения одни. А здесь лес, природа, удаленность от города. Это главное при таких заболеваниях.
  

- Ну, не знаю! Все равно что-то надо делать...

- Надо. - Согласился отец и, посмотрев на сына мужским и просяшим взглядом, тихо добавил. - Только ты, Антоша, не пугайся. Она сильно изменилась, постарела...

• Мама, постарела? - Опять возбудился сын и Михаил вновь понял, что сказал не то. - Она просто болеет, - почти выкрик­нул тот, - а когда человек больной, то выглядит, как старый.- И раздраженно добавил: - Мама, старая?
  

Подъехали к высоким железным воротам и такому же высоко­му и железному с острыми пиками забору. Он огораживал огромный квадрат поля и леса. Рядом с воротами кирпичная сторожа, по­хожая на железнодорожную будку, с широким окном, через кото­рое выглядывала всклокоченная седая голова старика. Старик по-хозяйски приподнялся, всматриваясь в приехавших. Михаил пома­хал ему приветливо рукой, но старик не ответил, продолжая изображать всю ту же хозяйскую строгость.

- Здорово, дядя Саша! - Смело открыл дверь сторожки Михаил. - Что, не узнал?

- Почему не узнал. А разрешение на посещение имеется?

- Имеется, имеется. - Все в том же заискивающе-панибратском тоне, продолжал Михаил Иванович. - Газетки почитываете? - Приподнял с грязного стола старую газету и сунул под нее денежную купюру. Старик скосил один глаз к столу, будто через газету хотел увидеть, какого достоинства оказалась под нею купюра. Но вид­но не разгадал и крякнул, будто от досады. Все также строго сказал:

—Ну, коль имеется, то проходите. Только смотрите акку­ратнее. Главный, правда, уже уехал...

- Как всегда, дядя Саша! - подтолкнул вперед себя оторо­певшего Антона отец и прошел через проходную.

• Отец. - Уже за проходной, придя в себя, выкрикнул Ан­тон. - Как тебе не стыдно! Унижаешься, юлишь, взятки даешь...
  
• Тише ты! - опять подтолкнул Антона вперед Михаил Ива­нович.
  

- Это же... - Сын задохнулся. – Подонство, холуйство...
Отец покраснел, напрягся всем телом и, сдерживая свой голос, сердито ответил:

• Не бросайся словами! Я еще хуже могу сказать...
  
• А зачем же делаешь? - Чуть не плача, отозвался сын.
  

- А затем! - Теперь уже перехватило дыхание у отца. - Что мне день или два нужно убить, чтобы добиться этого пропуска. А он, как видишь, никому не нужен. Сюда не дозвонишься! Один телефон. А уговаривать врача, тоже унижаться... Тут такие по­рядки. Я их не заводил...

- Ты только их поддерживаешь?

- Да, поддерживаю. И хватит! Нам еще надо найти эту Белую мышь, тетю Пашу. Без нее мы тоже ничего не сделаем... Да­вай все делать без нервов и крика. Я прошу тебя, Антон...

Сын, сцепив зубы, молчал. Он хотел врезать отцу за "Бе­лую мышь", которой он уже давно окрестил добрую старушку те­тю Пашу, исполняющую здесь обязанности и нянечки, и сестры-хозяйки, и работницы кухни и еще кого-то, но сдержался, пожа­лел отца.

Через четверть часа разыскали тетю Пашу. Она шла со стороны парников и несла в фартуке огурцы. С парников была снята пленка и летом овощи выращивались в открытом грунте, на план­тации работали больные, кому был прописан врачами физический труд.

- С сыночком приехали? - Еще издали вместо приветствия
сказала тетя Паша.

Она была маленькая, в грязном белом халате, со сбившейся такой же под цвет халата грязной косынке, из под которой проглядывали стальным чепцом седые волосы. Она и взаправду была похожа на белую мышь, - отметил Антон, но нельзя же так о ста­ром человеке!

- Вы повидать Наталью пожаловали... Не знаю, как и быть?..

• Мы с сыном. - Заискивающе затоптался на месте Михаил Иванович. - Прямо из пионер-лагеря. Он вот. - И отец как-то жалостливо кивнул на Антона, - почти два месяца не видел...
  
• То-то и оно. - Не слушая Иванова-старшего, продолжала бубнить старуха. - Тяжелая она, матушка. Еe и в тяжелую палату перевели. Старуха отошла в сторону и взглядом поманила Михаила Ивановича. - Я уже не знаю, как быть. А врачи-то как?
  

-Да врачи что... - Приблизился к ней вплотную Михаил Ива­нович и, загородив собою старушку от Антона, бросил в приот­крывшийся фартук на огурцы, конверт с двадцатипятирублевой. Конверт приготовлен еще вчера. Обычно Михаил Иванович давал "Серой мыши" десять-пятнадцать рублей при посещении жены, теша себя тем, что она будет лучше относиться к Наташе, ухаживать за ней, а вчера понял, что этой суммы будет мало.

Старуха захлопнула фартук, успев переложить конверт в кар­ман халата и, подобрев, сказала:

- Ну, подождите, милки. Пойдемте, посмотрите, как она там.
В палату-то ту вам нельзя. Так я ее приведу в свою комнату. А там вы с ней и повидаетесь. Только тяжелая она, ох, тяжелая...- Бормотала себе под нос старуха, ведя за собою, словно на при­вязи, двух испуганных и униженных здоровых мужчин.

- Вы посидите здесь, а я пойду к ней…

Довела она отца и сына в просторную комнату, заставленную ведрами, грязными кастрюлями с известкой, швабрами, испорченными пылесосами и еще какой-то бытовой рухлядью. Все это было свалено в одной стороне комнаты, а в другой перед большим окном, упираясь в пол толстыми резными ножками, стоял стол, еще видно сохра­нившийся от барской мебели. Стол-раскаряка был застелен, не то простынью, не то старой вылинявшей скатертью, но чистой. За ним вдоль окна такой же массивный старенький диван, покрытый также чем-то белым. Вокруг стола три современных ширпотребовских стула и чуть поодаль от них табуретка на трех ножках.

Ивановы молча осмотрелись, не зная, куда себя девать, таких больших и растерянных в этой странной комнате, где ка­жется обитал дух трех веков и не менее десятка поколений людей, которым довелось жить в этих стенах.

Отец кивнул Актону, чтобы тот сел на диван, а сам присел на стул, у края стола, повернувшись к двери. Хотел еще раз попросить сына, чтобы тот не пугался, но не смог сложить фразу. И он продолжал напряженно сидеть и ждать, так и не проронив ни слова. Молчал и Антон, бессмысленно рассматривая рухлядь в углу комнаты, потолок со старой затейливой лепниной, но затертой до того поздними по­белками, что она еле угадывалась. Потом повернулся и стал смотреть в окно, во двор клиники. Вряд ли он сейчас видел красоты бывшего барского поместья, где рядом с обветшалыми, но еще жилыми рублеными домами, были выстроены два современ­ных корпуса, к одному из которых примыкало и это строение, где они сейчас сидели.

Он смотрел в окно, не отрываясь, пристально и повернулся только тогда, когда скрипнула дверь и на ее пороге появились две старухи, одна высокая, сгорбившаяся с пепельно-серыми, вы­бивающимися из-под платка волосами, со старческим отечным ли­цом и ссадиной от левой брови до виска. Ее под руку вела тетя Паша, приговаривая:

- Ну, вот и дошли, милая, дошли... Давай я тебя посажу вот здесь, рядком на диване.

Антон во все глаза испуганно смотрел на старуху, а когда тетя Паша и вдруг вскочивший со стула отец, усадили ее рядом с ним, он инстинктивно сжался и отодвинулся в угол дивана, уже понимая, что это его мать.

- Садись, Наташа, садись. Здесь будет тебе удобно. - Заговорил отец.

Услышал это имя Антон со страхом и ужасом. Он никак не мог совместить его с той старухой, которая сидела рядом с ним, но теперь уже и не мог оторвать от нее взгляда, ища в ее лице, и сгорбленной под серым байковым халатом фи­гуре, хоть какую-то малость, которая бы напомнила его красавицу маму. И вдруг сын перевел взгляд на руки, они были ее, длинные, гибкие, даже в рукавах этого нелепого халата, с кра­сивыми тонкими пальцами, только с грязными и коротко острижен­ными ногтями, каких у нее никогда не было. И все же это ее ру­ки и ее ласковые пальцы.

Мать долго, непонимающе оглядывала комнату потухшими глазами, будто кого-то пыталась и не могла спросить, зачем она здесь? Скользнула бессмысленным взглядом сначала по лицу мужа, а потом и сына, и, не отрываясь руками от тети Паши, скорее про­мычала, чем сказала:

- М-му-ж-чины... здесь...

- Ага, милая. - Освобождаясь от цепких рук, сказала старуха.

Антон смотрел на старуху и она теперь своей суетливостью, хитрыми юркими глазками удивительно напомнила ему белую мышь. Он уже боялся глядеть в лицо матери, видеть чужого человека, а смотрел только на ее руки и на то, как она отстранялась от Белой мыши.

• Это твои приехали мужчины. - Наконец высвободилась та от Наташи.
  
• Это мы, Наташа. - Стоял перед нею Михаил. - Я и Антон! Мы приехали проведать тебя. - Вот Антон, он из лагеря прямо...
  

В пустых глазах Наташи на мгновенье промелькнуло что-то осмысленное и она простонала:

• Ан-н-то-н... Ан-н-тон. - Но продолжала смотреть на Ми­хаила.
  
• Мама! - дрогнул голос сына. - Это я... Вот я! - И он потянулся руками к матери. Та повернулась на голос и тоже про­тянула свои длинные руки, которые будто запутавшись в широких рукавах халата, повисли. Но Антон подхватил их и прижал к се­бе, а потом и сам прижался к ней, горячо шепча сквозь слезы.
  

- Это я, мама, я. Что же ты меня не узнала... - И глядя ей в лицо, стал узнавать свою мать: ее большие миндалевидные гла­за, тонкие, переломленные домиком брови и мягкий округленный подбородок. К сожалению, больше ничего Антон не мог увидеть ни в ее лице, ни во всем облике от той мамы, которую знал. Но он все равно прижался к ней, придавил ее голову к груди. Платок спал ей на плечи и короткие пепельно-серые не мамины во­лосы обнажили чужую голову, совсем не похожую на ту, мамину.

Антон, задыхаясь, что-то бормотал и только одно слово "ма­ма", "моя мама" ясно прорывалось через этот клекот фраз и слов. А мать, затихнув в его руках, и только всхлипывая, начала вдруг опять бессмысленно смотреть по сторонам, будто искала кого-то.

Тетя Паша ушла. Отец присел на стул, рядом и попытался взять Наташу за руки. Но та резко отдернула их, еще раз тревожно оглядела комнату и вдруг истерически закричала:

- Где мой Антон? Куда вы его спрятали? Украли ма-а-ль-ч-и-ка, мо-о-е-го-о. - И начала биться в руках сына, крича все сильнее и сильнее. Антон изо всех сил удерживал ее, а она, изгибаясь, рвалась от него, стараясь укусить сына за ру­ки. Но тот держал крепко, отстранял ее голову своим плечом.

На крик вбежала Белая мышь. Подскочив к бившейся в руках Анто­на матери, закричала:

- Ты чего фулиганишь! Чего фулиганишь, бесстыдница. - И, как палкой, резко ткнула ей в бок своим костлявым, острым кулаком.

Наташа охнула, Антон испуганно выпустил мать из рук, по­тирая укушенное плечо.

- Ах, ты, фулиганка: - Еще раз замахнулась на Наташу Белая мышь. - Опять за свое, кусаться! - но Михаил Иванович удержал ее руку и отстранил старуху. Наташа продолжала выкрикивать уже что-то непонятное обрывками фраз, пересыпая их ру­гательствами. Истошный крик выбивал изо рта тягучую желтую пе­ку, конвульсии стали ломать тело Наташи. Михаил и Антон подхватили ее, положили на диван, придерживая руки и ноги. Ната­ша, издав какой-то неестественный утробный храп, вдруг вытянулась и замерла, закрыв глаза. Зубы до хруста крепко сжались, от лица отхлынула кровь и постепенно стала проступать ее нез­доровая желтизна. Антон испуганно отпустив ее руки, бросился к отцу.

- Она умерла! Умерла?

Белая мышь плечом оттерла Актона и своею грязной рукой бесцеремонно раздвинула губы Наташи.

- Нет, язык не прикусила. - Подняла она голову на Анто­на, и глядя на него, как на высокую гору, сказала. - Это прис­туп. Иногда на дню по пять-шесть раз треплет, а иногда неделю ничего. Вы ее с папашей маленько растревожили. Сейчас она отойдет.

Белая мышь стояла тут же, не уходила, ожидая пробуждения матери и это успокоило Антона. - Значит, жива... - Думал он. - Мама, мама... Что же с тобою они здесь сделали? - И с такой ненавистью посмотрел на старуху, что та даже отстранилась от него. Потом глазами, полными слез, растерянный и беззащитный, глянул на отца. Тот не выдержал и отвернулся.

- Ну вот и просыпается наша красавица. - Услышал Антон слова Белой мыши и с ужасом увидел, как та хлопает ее по ще­кам своими черными руками.

- Не смейте! - подбежал он к старухе и, приподняв ее, как предмет, переставил ее с места на место, отстранив от матери.

- Не смейте касаться мамы!

- Да он у вас тоже блаженный! - Взвизгнула старуха и, сжав кулаки, стала перед Михаилом Ивановичем. - Фулиган...

- Но тут же старуха как-то сразу сникла, потеряв свой напор и, печально глядя на верзил Ивановых, с упреком сказала: - Болезнь-то, милки, вливали в нее пудами, а она теперь и фунтами не хочет выходить. - И молча, пожевав впалым ртом, печально добавила: - Зря вы ее тадысь выписывали и забирали домой... Забрали и не уберегли...

- Да, как убережешь. - Дрогнул голос Михаила Ивановича. - Болезнь ведь...

- А раз болезнь, нечего было и искушать домом... Антон слушал этот разговор и никак не мог понять, почему отец оправдывается перед Белой мышью, а та, все больше возбуждаясь, опять стала покрикивать на него. Весной отец, действительно, забирал маму из Салахово домой. Она пролежала здесь уже полгода и ей тогда стало легче. Антон жил с бабушкой, он рвался домой к маме, но ему не разрешили. "Мама еще не совсем окрепла " - говорили ему. Они встречались с ней и у бабушки и у отца и их почти не оставляли наедине. Мама вела себя странно, она была какой-то заторможенной, безразличной даже к нему, Антону. И только в какие-то периоды глаза ее вдруг загорались, она оживала и становилась той прежней мамой, доброй, ласковой, внимательной. Она садилась рядом с Антоном, прижимала его голову к себе и как-то неестественно весело начинала говорить с ним, а ему было тревожно и страшно, потому что сквозь крепкий запах духов и мускатного ореха, кусочки которого она держала во рту, пробивался ненавистный дух алкоголя. Выходит, уже тогда отец не мог удержать ее...

В течение трех недель, какие мама пробыла дома, они встре­чались несколько раз. Однажды мама встретила его после уроков у ворот школы. Она была одна. Подхватила Антона под руку и заговорщески весело шепнула ему на ухо:

- Давай убежим от всех...

- Куда? Зачем? - Испуганно поглядел сын на мать.

- Ну, так! Убежим от всех. - Смеялись ее глаза. – Неужели не хочешь?

- Хочу... - С опаской включаясь в игру, которую затеяла мать, отозвался Антон. - Только я позвоню бабушке и предупрежу ее. Она меня ждет обедать и сама не ест.

От матери не пахло вином, но она была возбуждена и весела в том хорошем озорном настроении, которое нравилось Анто­ну. Он позвонил бабушке, сказав, что пошел к товарищу, а они сели в троллейбус и поехали в центр города. Мама повела его в картинную галерею, где они не были последние пять лет, с тех пор, как она заболела. Маму не забыли здесь, с ней раскланивались, им разрешили спуститься в под­вальные комнаты, где были запасники и мать ему рассказывала о совсем неизвестных художниках, показывала варианты картин, ко­торые висели там наверху.

Антону было так хорошо с мамой, что он забыл и про обед и уроки, которые нужно было готовить к завтрашнему дню. Но мама напомнила ему об этом. Она смущенно и виновато раскрыла свою сумочку и, звонко щелкнув замком, сказала:

- У меня пусто! А то бы мы пошли сейчас в кафе... Антон достал свой рубль.

- Спрячь, - Сказала мама, помрачнев. - Мы сейчас поедем на квартиру, я тебя покормлю и ты сядешь за уроки.

Они так и сделали. Приехали домой, на новостройку. Шел уже пятый час. Мать усадила Антона за стол на кухне, а сама почти ничего не ела, только пила крепко заваренный кофе. Но он не возбуждал ее, настроение ее портилось, она мрачнела и с нею уже было тяжело говорить.

После обеда Антон пошел в свою бывшую комнату, занялся уроками, а мать ушла в спальню отдохнуть.

Через четверть часа он услышал щелчок замка входной две­ри, а затем шум лифта. Он выбежал на балкон и, дождавшись, по­ка мать выйдет из подъезда, крикнул ей:

- Мама, ты куда?

Она подняла голову, помахала ему хозяйственной сумкой.

- Я в магазин! Минут через сорок вернусь... - И заспешила через двор.

Мать вернулась только через несколько часов. И не одна, а с отцом. Он привел ее домой пьяную. И тут же, проведя ее в спальню, отправил Антона к бабушке. Через два дня он узнал от отца, что мама "опять заболела" и ее отправили в Салахово...

Мама, мама, что ты с собою сделала? - Смотрел на бледное, еле узнаваемое лицо матери Антон. - Как же так... Чем тебе по­мочь?

Наташа открыла глаза, потянулась к голове и сжала ее руками. Гримаса боли исказила лицо. Но она подня­лась сама с дивана и, поддерживаемая Михаилом и Белой мышью, как пьяная, пошла к двери. Антон бросился к сумкам с фруктами. Белая мышь рявкнула на него.

- Оставь здесь! Себе я ничего не возьму. Все ей. А там в палате растерзают все...

Антон бросил сумки и шел за матерью, а когда старуха вы­тащила из грязного фартука ключ, похожий на тот, каким про­водники открывают купе и открыла им дверь, Антон срывающимся голосом крикнул:

- До свидания, мама!

Но она, будто не слыша его, продолжала держаться за свою голову, как за сосуд, который она боялась уронить. Отца тоже не пустили за эту дверь. Он только успел поцеловать Наташу куда-то в шею, сбоку, не проронив ни слова.