Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   53
Глава 9


Им повезло. Петр Васильевич Харламов, заместитель руководителя районного агропрома оказался у себя в кабинете. В приемной, которая разделяла кабинеты начальника и зама, не было секретаря и Михаил, оставив в ней Тараса Ефимовича и Антона, вошел к Петру Васильевичу. Тот стоял спиною к двери и говорил по телефону. Здесь были еще трое, двое мужчин и женщина, видно сотрудники агропрома. У всех вид собравшихся в дорогу, они ждали, пока закончит разговор Харламов.

Ответив на приветствие Михаила, сотрудники продолжали молча ждать Петра Васильевича. Тот нетерпеливо кричал в трубку. - Да! Да! Все понял! - Выдержав долгую паузу, крикнул еще раз. - Все! Разберусь! - И положил трубку.

Повернувшись, он в недоумении замер перед Михаилом, решая непостижимую задачу, откуда взялся этот человек.

- Ой, какой дорогой гость пожаловал, - шагнул он к Михаилу. Обнялись и долго не отпускали друг друга.

Когда они разошлись, в кабинете уже не было сотрудников.

Дверь осторожно прикрывала женщина и Петр Васильевич шумнул:

- Поезжайте! Я попозже подскочу! - И вновь, повернувшись к гостю, все с той же улыбкой продолжал. - Как же ты надумал?

А я уже поругивать тебя начал. Забыл ивановские корни.

- Да, нет. - Виновато развел руками Михаил. - Помню...

- Ну, ладно, молодец, что приехал. Присаживайся, рассказы­вай ....

- Я не один,- кивнул на дверь Михаил.

- Так чего же ты? - Метнулся за дверь Петр Васильевич, и, распахнув ее еще в большем возбуждении, проговорил: "Да тут и Иванов-младший! Ой, Антоша, какой же ты большой стал! Неужели отца перегонишь? - И он притянул к себе юношу.

Антон был почти на голову выше приземистого и кряжистого Харламова. Увидев рядом незнакомого мужчину, Петр Васильевич с разведенными руками косолапо, по-медвежьи отошел от Антона. Его корявая фигура напомнила Михаилу комель вывороченного дерева. Сухой, жилистый, обструганный солнцем, ветрами и морозами друг отца, сколько помнит его Михаил, всегда был вот такой же несдержанный, шумный, прямо и открыто выражал свои чувства, которые многих, впервые видавших его, приводили в смущение.
  • Да тут еще один гость! - И он пошел навстречу Сороке с разведенными руками. Тот сделал полушаг и, оказавшись припертым к столу, замер.
  • Знакомьтесь, - хотел опередить Харламова Михаил, но не успел. Гость уже был в объятиях темпераментного хозяина.
  • Ваш коллега, Тарас Ефимович Сорока, папин сослуживец. - Все же выкрикнул Михаил.
  • Так я ж вижу.- Не отпуская Сороку, говорил Харламов. - Вижу, что свой человек. - Наконец, отступив на шаг, он спросил. - А откуда же вы взялись здесь?
  • Та я с Украины.- Уже пришел в себя Сорока, заражаясь возбуждением хозяина кабинета. - Я самый что ни на есть, репаный украинец, из Полтавщины... А сюда приехал поглядеть, где мой бывший дружок успокоился, где он родился и жил...

-И хорошо сделали. Хорошо. - Заспешил Петр Васильевич. - Там, в Ивановке, откуда пошли вот эти молодцы, - и он перевел взгляд сначала на Михаила, а потом на Антона, - места райские. Коренная Россия. Вы ведь туда держите путь?

- Туда, Петр Васильевич, - кивнул Михаил, - хотели с ночевой. В багажнике палатка.

- А чего ж! - Подхватил Харламов. - Обязательно с ночевой, а так и не разглядите наши Палестины. Да вы садитесь! - Обратился он сразу ко всем. - Давайте обморокуем ваш приезд.

Сели к столику, который упирался в большой и нелепый письменный стол, заваленный бумагами, и Петр Семенович продолжал.
  • Сделаем так. - Он с минуту молчал и его бурое, будто прокопченное лицо выразило напряжение. - Да, так! - И он решительно рубанул ребром ладони. - Я вас завезу домой. Там пообедаем. Разносолов нет, а домашние щи будут. Я только сейчас позвоню. - Потянулся к телефону. Набрал номер. - Надя! Я завезу тебе трех мужиков. Их покормить надо. Да не паникуй! Люди свои, поймут. Все! Через полчаса будем! - И положил трубку.
  • Ну, зачем вы напутали Надежду Ивановну. - Простонал Михаил. - Не надо ничего! У нас все есть.

- Ты не командуй! - Нарочито прикрикнул Харламов. - Она все равно без обеда не отпустит - ни меня, ни вас. Так, это сделано. - И новый взмах ребром ладони. - Теперь бредешок надо. Хоть плохенький...
  • У нас удочки. - Гордо отозвался Антон.- Ты, отец, взял?
  • Взял. Весь твой снаряд захватил...
  • Удочки это хорошо, а бредешок лучше.- Скривил смешную рожу Антону Харламов. - Он опять потянулся к телефону и набрал номер. - Нюра, это Харламов. Семен далеко? Позови его. - Прикрыв ладонью трубку, он опять весело подмигнул Антону. - Сейчас. Этот из-под земли достанет.
  • Слушай, Семен, ко мне дорогие гости нагрянули. Собираются отдохнуть на Безымянке. Бредешок нужен. Да нет, сетку не нужно. Это браконьерство. Тебе тоже не советую! Полчаса тебе на поиск. Звони домой. Все! - Бросил трубку и новый взмах ладони. - Так! Тоже сделано. - И, улыбнувшись сразу всем своею широкой и простодушной улыбкой, пояснил.- Это шофер нашего предрика. У него и бык телется! Теперь подскочим к привозу. Кое-что прихватим и к Надежде Ивановне на щи. Для вас, Тарас Ефимович, - повернулся он к Сороке, - лучше бы борщ, затолченный старым салом. Но, чего нет, того нет. - И он картинно развел руками.- Откушайте наших русских щец. Они у моей Нади тоже славные.

Харламов стоял посреди кабинета, приглашая всех к выходу. Взял Михаила под руку и говорил с ним на ходу.
  • Вы едете в Ивановку без меня. Дорогу, надеюсь, знаешь? Расположитесь там, у Аленушки. Помнишь где?
  • Так это же на том берегу Безымянки, У старой ветлы? - Отозвался Михаил.
  • Совершенно верно. Там, в полукилометре, выше по течению есть брод. Дорога сама приведет к нему. Если воды много, то тогда в объезд, через мост, у желтых круч. Знаешь?

Но думаю воды по этому лету немного. Сушь. Вброд перескочите. А я заявлюсь часам к шести-семи. У меня в Красном Знамени и совхозе Кретово два совещания. Проведу и к вам. По пути заскочу к сыну и Тимошку, внука захвачу, чтобы тебе, Антон, не скучно было. Помнишь его? Он тоже вымахал, как ветла у воды. Деда уже перегнал.

Вышли из здания. Харламов направился к запыленному газику и крикнул Михаилу: "Ты за мною давай держи!"

- А можно мне с Вами? - Догнал его Антон.

Петр Васильевич распахнул дверцу "Садись!" и сам совсем не по-стариковски легко вскочил в машину.

- Ну и моторный мужик! - Восхищенно кивнул вслед рванувшему с места газику Сорока. - Прямо огонь! Люблю таких.- Уже сидя в машине, продолжал: - Он что, моложе отца?
  • Нет, на два года старше, хотя называли себя одногодками.
  • Как это одногодками? - Не понял Сорока.
  • Да так, они учились в одном классе. Отец с шести лет пошел в школу, а все его одноклассники с восьми. Ну и учился он с ними, как одногодок, пока десятый не окончили. Заканчивали учебу уже здесь в Большой Ивановке, в Малой только семилетка была... А, когда кончили, все мальчишки в военные училища стали оформляться.
  • Да я помню. - Отозвался Сорока. - Тогда перед войною все рвались в летчики, все Чкаловыми хотели...
  • Ну вот, - продолжал Михаил.- Отец тоже туда, в училище, а его не принимают. Ему только шестнадцать. Вот тут обман его наружу и вылез, Петр Васильевич на год раньше попал в училище. Он в моряках служил. А отец через год в авиационное пробился. - Он помолчал, а потом добавил:
  • Но, все равно они себя одно­годками всю жизнь считали.
  • Да забавный мужик. - Все с тем же удивлением, отозвался Сорока. - Я когда встречаю таких людей вроде бы жизнь светлее становится, - помолчал и вдруг спросил: - Так он старше Ивана? Почти мой ровесник. А выглядит молодцом. Наверное, война у него счастливее была, чем у нас с отцом твоим.
  • Он на Северном флоте всю войну... Тоже и ранен был два раза, тонул. А выглядит молодцом, потому что всю жизнь здесь. Работал в селе...

Сорока говорил уже не о Харламове, а об отце. Михаил, петляя по улочкам Большой Ивановки вслед за газиком, тоже стал думать об отце, но никак не мог оторвать его от Петра Васильевича. Самые душевные отношения были у отца, пожалуй, с ним. Они не виделись годами, а если взять войну и послевоенные годы, то лет пятнадцать, а то и больше. Всякий раз, когда встречались, а это случалось и при Михаиле и здесь в Большой Ивановке, а чаще у них в доме в городе, то всегда было так и отец, и дядя Петя будто только вчера расстались. Они и разговор начинали, как казалось Михаилу, с того, на чем прервали его много лет назад: просто, с мягкой шутки.

Жигуль Михаила, вслед за газиком дяди Пети проскочил мимо старого, довоенной постройки, двухэтажного здания, бывшей школы, где отец и Харламов кончили десятый класс. Выехали к привозу, той самой базарной площади, которая раньше была уставлена подводами, а теперь забита машинами так, что они долго не могли найти место для их газика и жигуля.

Михаил отвечал на вопросы Copoки и сам все думал про свою жизнь, которая переплелась с жизнью отца и уходила своими истоками вот в этот пыль­ный и шумный городок.

Все эти два или три часа (он потерял ощущение времени) пока они колесили по Большой Ивановке, обедали у Харламовых, а потом ехали к Безымянке, (за рулем теперь сидел Сорока, а рядом с ним Антон), Михаил, забытый, полулежал на заднем сидении, прикрыв глаза, думал о своей жизни и жизни отца и находил в них все больше и больше общего. Это общее сходилось на той фразе, которую он случайно слышал от отца: "Судьба могла быть и помилостливее..."

Да могла. Могла бы и не сыпать такие удары. И хотя нельзя сравнивать войну отца и послевоенное его бытие, с тем, что пришлось Михаилу пережить в последние годы: болезнь Наташи, те страшные сцены ее деградации в алкогольном чаду и бреде; конечно, нельзя, да и не надо сравнивать; там было одно, а здесь другое…

Сколько он сейчас не думал, как ему вырваться из капкана, выхода не было. Пока жива Наташа, ему не разрубить этот намертво стянутый узел. Наверное такая же безвыходная ситуация была и у отца, там на Севере да и после его возвращения в Россию. И приходилось только ждать, положиться на время. А когда у человека связаны руки, когда он в бездействии - это уже не жизнь.

Тяжелые, тягучие мысли сменяли одна другую. Он вглядывался в свою жизнь и видел в ней зияющий провал в несколько лет. Провал начался еще при жизни отца, когда он беспечно, нет, преступно смотрел на слабость Наташи. Подумаешь, приняли друзей! Подумаешь, в компании Наташа выпила лишнее! А после смерти отца все полыхнуло пожаром, разразилось в катастрофу...

Как он сберег Антона? Сберег не он, а бабка, железной своей волей сберегла, оторвала от Наташи и сберегла. Каких ду­шевных сил это ей стоило?

Отбиваясь от этих безысходных мыслей, Михаил видимо задремал, а когда очнулся, то услышал все тот же неторопливый разговор Сороки и Антона. Теперь говорил больше Тарас Ефимович, а Антон только изредка спрашивал.

- Так вот я попал в группу, где после санобработки недосчитались одной бритвы.

- Какой бритвы?

- Обыкновенной, опасной. Тогда еще не было сегодняшних, с лезвиями, а были такие вроде складного ножа, только лезвие это сама бритва. Неужели никогда не видел?

-Нет! Отозвался Антон.

- Так вот. - Продолжал Сорока. - Были такие опасные бритвы. Но там, в лагерном санпропускнике они все тупые, как топор. Волосы рвали с корнями, до крови. Однако всем нужно было перед баней обрить волосы. Если плохо выбрил, охрана возвращает назад. И вот не досчиталась этой несчастной бритвы. Нас всех голых во двор. Был декабрь, поздний вечер. Шел снежок. Гонят к столбу, где светит лампочка. Рядом на помосте, охранник с автоматом. Мы жмемся друг к другу, а банная обслуга вытащили пожарные брандзбойты и начинает поливать нас водою. Крики, проклятья и мольба к тому, кто украл эту бритву отдать ее.
  • А может, она куда-нибудь сама пропала. - Испуганно спросил Антон. - Упала и провалилась в дырку какую...
  • Может и так. Но нам-то не легче. Боже, какой-то кошмар творился. Живые и погибаем. На морозе холодной водой всех окатывают...

Сорока умолк. Молчал и Антон, видно пораженный, как и Михаил рассказом.

Гнетущая тишина вдавила в сидение Антона, под нею и сам здоровый и громоздкий Сорока сжался, а у Михаила перехватило дыхание и он затаился, боясь поменять позу и обнаружить себя, слушавшего за спинами этих зацепеневших людей. И вдруг Тарас Ефимович резко распрямился, даже приподнял свое тяжелое тело над рулевым управлением и, сделав перегазовку перед выбоиной на дороге, задавленно простонал:

- И ты хочешь, чтобы я забыл все это? - он спрашивал кого-то, гладя перед собою в даль на дорогу. - Как же я могу? Да я помру, а не забуду. Им гадам… Никогда. Такое фашисты над пленными проводили не раз...

- Наконец, отозвался Антон. - Они Карбышева и его друзей...

- Да, у этих палачей были самые изуверские методы. – Продолжал Сорока. - Они перемалывали и уничтожали миллионы людей. Оттуда, из лагерей нам казалось, что вся Германия - гигантская машина уничтожения. В ней все продумано. Во всем немецкий порядок. Те, кто сидел в лагерях с самого начала войны впадали в отчаяние. Сломать эту машину нельзя! - Говорили они.

- А ее сломали, - тихо отозвался Антон.

- Да, сломали. – Подтвердил Сорока. - Но какою ценою? И самая дорогая наша...

Михаил опять прикрыл глаза, вслушиваясь в разговор. То напряжение, которое захватило и взволновало его, прошло. Тарас Ефимович рассказывал, как он был "большим' начальником" в нашем пересыльном лагере, где под его началом находилось больше тысячи пленных.

- Размещались в бывших немецких казармах. Жилье хорошее, но скученность страшная. Нары в четыре яруса, аж до потолка. Забот много. Организовывать питание, следить за дисциплиной, санитарными условиями, выделять людей на работы. Я и мои помощники по двадцать часов в сутки на ногах. А, потом, к осени, кажется, уже в сентябре, стали всех переправлять в фильтрационный лагерь, под Берлин. Там началось другое. Работала наша контрразведка и другие службы. Пошли проверки. Допросы по ночам.

- Почему по ночам? - тихо спросил Антон.

- А черт его знает. - Спокойно продолжал Сорока. – Тогда все административные службы в стране работали по ночам. Говорят, что все шло от Отца-родного. Он страдал бессонницей и работал по ночам. Вот и другие, глядя на него. Большое начальство не могло оставить работу, когда Сам на службе. А вдруг вызовет, позвонит... Меньшее начальство смотрело на своих руководителей. Итак, цепочка тянулась до самого низа. Тогда ведь много странного и непонятного было. А может и не в этом причина? Но, все равно, шла какая-то бестолковая, изнуряющая ночная жизнь у начальства. В войну она была понятна. Какой перерыв на ночь? Война! Хотя немцы ночью старались спать, особенно в первые годы, когда они брали верх... Помню, как летом сорок второго мы отступали на Воронеж и ночью набрели на колонну спящих мотоциклистов. Ночь была душная, высунулись мы из балки, смотрим какие-то копны и у каждой что-то белеет. Время предрассветное, только чуть сереть стало. Замерли, какая-то фигура маячит. Пройдет шагов двадцать по кругу и присядет. Всмотрелись. Колонна. А это их часовой. Его сон морит, вот он и садится. Расползлись по краю балки и одновременно, как поднялся наш капитан, кинулись с ножами и штыками на эти белые пятна. Никто не убежал. Всех покололи, мотоциклы побили прикладами, потоптали спицы, взяли оружие, жратву и опять в балку, и в это же утро вышли к передовой. Так что они тоже за свою беспечность, спать в белье, платили дорого... Но бог с ними, с немцами.

- А у нас это ночное бдение продолжалось и после войны. Захватил и я его, когда уже в гражданке работал. Так шло до пятьдесят третьего - смерти Сталина. Видно все же в нем дело было...

Сорока замолчал и было видно, что его рассказ, как костер, в который перестали подбрасывать сушняк, иссякал. Еще несколько ничего не значащих фраз бросит рассказчик и разговор угаснет совсем. Но Михаил не хотел этого, он почему-то думал, что именно сейчас услышит то важное, ради чего приехал Сорока и поэтому продолжал с закрытыми глазами полулежать на сидении и делать вид, что дремлет.

- А как было потом? - Все так же тихо спросил Антон, и, не дождавшись ответа, добавил. - Когда привезли домой? Как вас встретили... Первый раз...

Тарас Ефимович не отвечал. Он все так же смотрел на дорогу перед собой, и его огромные ручищи еще цепче впились в тонкую и хрупкую баранку рулевого управления, которая, казалось, вот-вот развалится.

- Первый раз? - Наконец отозвался он. И опять была долгая и тягучая пауза, во время которой Михаил еще сильнее затаился за широкой спиною Сороки и ждал, пока тот продолжит разговор; ждал и страшился, как бы ему самому неловким движением не оборвать его. - Что я никогда не забуду до самой смерти, как и ту бритву, так это как раз первую встречу на своей земле... А может она была уже и не первая... Но встреча... - И опять трудная пауза, - случилась она на одной из маленьких станций, а может и разъезде в Белоруссии. Тогда ведь не поймешь, что это? Все разбито, сожжено, одни пути... Мы уже проехали от границы видно не одну сотню километров и вот где-то днем остановился наш эшелон. Напротив нас другой эшелон с демобилизованными, победителями, которые возвращаются тоже домой, из Германии, с войны... Ты, Антон, наверное, видел кинохронику, как встречали у нас солдат? И цветы, музыка, слезы, объятия, радостные выкрики... И вот, тут же и наш, прокаженный пятьсот веселый из теплушек с дверьми закрученными проволокой и оконцами в крупную клетку. Можешь себе представить, что с нами творилось? Там духовой оркестр играет, говорят речи, объятья, а у нас, как у мертвецов, гробовая тишина. А потом подбежала ватага мальчишек. Оборванные, грязные... Начали кричать: "Полицаи!", "Фашисты!" и швыряют камни и зем­лю в наши загоны... Вой, улюлюканье: "Мамку мою убили!", "Хату спалили!" И ничем их крики и ярость не остановишь... Я припал к щели в вагоне, смотрю на мальчонка лет десяти. Рваная телогрейка спала с голого плеча, выкрикивает сквозь слезы проклятья, гребет дрожащими ручками землю и кидает ее в нашу сторону... К нему подбежала девочка. Наверное, младшая сестренка. В таком же рванье. Красный кулачок из широкого рукава, как маков цвет на тонком стебельке ручонки. И тоже в нашу сторону грозит... – Сорока задохнулся, умолк, но тут же, превозмогая себя, продолжал: - Нельзя было это видеть этих несчастных детей. Кто-то им сказал... Не знаю, как сердце выдержало, не разорвалось... Отвалился от той щели и такая смертная тоска меня охватила. Обреченность и обида... вот тут запеклось, - он потянулся рукою к горлу... - Столько лет прошло, а не могу забыть... Думаю и с твоим дедом такое было... Только он умел молчать.

Ведь все уже с нами случалось, все пережили... И голод, и побои и надругательства, и смерть друзей. Да и свою смерть каждый не раз примерял и пережил... - Не пережили мы только этого, на белорусском разъезде. Горше, чем смерть. Будто за последнюю черту заступил... До самого места не подходил к дверям, забился куда-то и опомнился, когда нас в страшный мороз привезли на Сивую Маску. Выгружали из теплушек прямо в снег, а мы полураздетые. Всех в колонны, под усиленной охраной, и с теми же немецкими овчарками. Везде они! Какой-то дикий кураж... Зачем охрана? Зачем собаки? Куда убежишь, снега по пояс, а мы в летней одеж­де. И погнали в лагерь, где до нас жили ссыльные...

А вот та встреча - на белорусском разъезде... Та встреча, она колом в моем сердце...

3наешь, я говорил об этом с твоим дедом. Он тоже все тяжело пережил, потому что и его везли той же дорогой, только чуть позже. Так вот, он на все иначе реагировал. Переживал то же самое, что и мы при встречах на родной земле, а вел себя, как он говорил, по-другому. Я запомнил его слова: "На все смотрел и не отворачивался. Все хотел запомнить". Рассказал мне про двух женщин. Запомнились ему мать и дочь, а может мать с невесткой. Они пришли со всеми встречать демобилизованных, но узнали, что в тупике стоит другой эшелон... И пошли к нему. Охрана их гонит, а они не уходят. Слышат из вагонов выкрики по-русски и просят передать в вагон торбу с харчами. "Я пробился к зарешеченному оконцу, - рассказывает Иван,- смотрю на этих женщин, кричу им что-то и услышал сквозь брань охранника слова старушки: "Милок, возьми харчи, они же наши люди...." Сердце у меня зашлось, смотрю на них, - говорил Иван, - а охранник гонит их туда, где радостная толпа вокруг другого эшелона, где играет духовая музыка... Я именно это должен был видеть". Так он и сказал: "Именно это!"

Видишь, у него были другие мысли, когда он ехал по России. Поэтому Иван и видел другое.

И еще он рассказал мне про одну страшную сцену. Уже там, на Сивой Маске, когда прибыл их эшелон. Все было так же, как и с нами. Начали выгружаться прямо в снег, крики конвоя, построение, те же овчарки рвутся с поводков. И вдруг какой-то шум, беготня охраны вдоль вагонов по путям. Оказывается, одна теплушка взбунтовалась. Взбунтовались в ней люди и не выходят на мороз, в снег. Все не выходят или только несколько человек, нам не видно,- рассказывает Иван,- но только вся колонна стоит, охранники мечутся, как угорелые, орут. Двери в теплушке открытые, а люди не выходят... Что там произошло, никто не поймет, то ли от буржуйки теплой на мороз они не хотят, то ли еще какая причина. А не выходят. Что это за вагон мы тоже толком не знаем? И кто в нем?...

И вот такая кутерьма. Мы уже замерзаем на морозе, а у той теплушки все возня идет. Сунуться туда охрана тоже не решается, хоть и с оружием...- Тарас Ефимович вдруг оборвал рассказ и будто, проглотив подступивший к горлу ком, упавшим голосом проговорил. - И стали в эту взбунтовавшуюся теплушку спускать собак... И это ему надо было видеть. Он смотрел на все. А я бы не стал...

После долгого молчания Антон задавленно спросил.
  • А кто же они были?
  • Не знаю. Иван не говорил, я не спрашивал. Люди.
  • Может власовцы, убийцы?- начал Антон,

- Может.- Как-то неохотно отозвался Сорока. - А может и не они. Просто решили не выходить... Ведь тогда никто не знал, что нас всех ждет...