Диас Валеев меч вестника – слово

Вид материала

Документы

Содержание От первого лица

Подобный материал:

• За­пис­ки бодрст­ву­ю­ще­го. Очер­ки и исс­ле­до­ва­ния / Диас Валеев. Казань: Татар, 5923.8kb.
• Инструкция по подготовке и оформлению статей для "Вестника Сибгути", 98.94kb.
• I. Древнерусская литература, 155.49kb.
• Большая гостиная в квартире. Если там основательно прибрать, то квартира приобрела, 590.14kb.
• Вестник, 1723.59kb.
• Ч ё ртовакоробочк а, 450.58kb.
• Formika, 33.72kb.
• Берналь диас дель кастильо, 7502.98kb.
• Нан україни Павло Михед Слово художнє, слово сакральне, 2215.81kb.
• Что такое Логос? Обычно с греческого языка содержание этого понятия переводят как "Слово"., 108.12kb.

ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА


«Вот! роды прейдут и державы сгорят…».

О.Чухонцев

«Для того, чтобы написать воспоминания, вовсе не нужно быть великим мужем, знаменитым злодеем или видавшим виды авантюристом… Вполне достаточно быть просто человеком…».

А.Герцен

«Вышли мы все из народа…»


I


Родители моей мамы Зайнуль Кутуевой, будущего известного в Татарии врача-фтизиатра, жили в деревне Татарский Канадей Кузнецкого уезда Саратовской губернии, ныне Пензенской области. У моего прадеда было два сына: мой дед и его брат, с рождения прикованный к постели детским параличом. В этом очерке я попытаюсь рассказать о своем роде; так вот этот двоюродный дед, научившийся читать и писать самостоятельно, слыл в Татарском Канадее самым грамотным человеком. Он писал всем письма, но писал не рукой, а ногой, ловко приладив перо между пальцами. Говорят, почерк его был очень красив. Человек этот сочинял стихи и поэмы, их у него было великое множество, и он был, вероятно, первым в нашем роду сочинителем. Он был очень дружен с моей бабушкой, которая и рассказала об этом моей маме, а та в свою очередь – мне. Стихотворные опыты его, к сожалению, нигде не печатались и до нас не дошли. Я не знаю даже имени первого поэта нашего рода, и теперь мне негде его узнать, не у кого спросить.

Первым профессиональным писателем в нашем роду Кутуевых-Валеевых-Яруллиных-Юсуповых стал чуть позднее поэт, прозаик и драматург Адель Кутуй, которому в 2003 году исполнилось сто лет со дня рождения. Народ республики отметил эту дату.

В роду Кутуевых правила в основном моя прабабушка. Она решила женить своего сына Нурмухаммеда, моего деда, на засидевшейся в девках сестре одного из богатых родственников. Дед сопротивлялся, не желая жениться на ней, однако прабабушка клятвенно обещала ему, что вторую жену он обязательно выберет сам. И в один прекрасный день, будучи уже женатым человеком и отцом двух сыновей, он и в самом деле приглядел себе еще невесту, увидев ее в окне дома, мимо которого шел. Сначала они долго переписывались, а затем в воскресный базарный день встретились в условленном месте, и он привез к себе домой мою бабушку, бывшую тогда в совсем юном возрасте. Сделано это было без согласия ее родителей. Когда они появились на пороге дома, его первая жена в это время жарила на сковороде картошку, ожидая мужа. Около нее находились два их сына. Дед сказал им, что он привез им молодую маму. Так они и звали ее всю жизнь: молодая мама. Первая жена деда от неожиданности уронила на пол сковородку, жареная картошка посыпалась россыпью под ноги, а юную девушку в это время запирали в чулан. Таков был обычай. Она плакала, просясь обратно домой. Может быть, действительно боялась новой жизни в незнакомом доме. А может, плакала от того, что так было надо.

Эта юная девочка, ставшая моей бабушкой (я помню ее уже древней старухой), родила потом мою маму Зайнуль, ее младшего брата, будущего писателя Адельшу, сестер моей мамы Шамси и Хаву и еще двух детей, ставших потом мелкими коммерсантами, кустарями-химиками, инженерами-практиками. Позднее, в десятых годах XX столетия, но еще до Первой мировой Кутуевы переехали из Татарского Канадея в село Алексеевка Бузулукского уезда Самарской губернии. Недалеко от Алексеевки находился хутор богатых людей, у которых мой дед Нурмухаммед арендовал землю, сеял на ней хлеб, а потом начал изготавливать колесную мазь и варить мыло. Вот откуда у некоторых старших братьев моей мамы возникло увлечение химией. Один из них, Зиганша, даже основал позже небольшой завод бытовой химии в Дербышках под Казанью; сначала был его владельцем, а потом директором. Завод этот, говорят, существует и поныне.

Началась Первая мировая война, и старшие сыновья – двое от первой жены Нурмухаммеда, двое от второй – ушли на нее. Никто не погиб. Контуженные, раненные, братья один за другим вернулись домой, но в Алесеевке стало жить уже невозможно, и в 1917 году большая семья Кутуевых перебралась в поселок Кряж в семи километрах от Самары, где самовольно заняла брошенный бежавшими от Гражданской войны хозяевами старый дом. Старшие Кутуевы варили мыло, занимались выделкой кож, а мама и дядя Адель ездили или ходили по шпалам учиться в русскую школу в Самаре – то на поезде, то пешком. Впрочем, и на станции Кряж вскоре стало жить невозможно: из дома Кутуевых вернувшиеся хозяева попросили убраться. Началась полуцыганская жизнь. Кутуевы перебрались в Самару – жили в заброшенных, покинутых прежними хозяевами квартирах на Казанской улице, на Соборной, еще где-то. В это время Адель Кутуй уже писал свои первые стихи, все отчетливее осознавая себя поэтом. Первое стихотворение, как рассказывала мама, он написал в четырнадцать лет, и было оно написано по-русски.

Отгремела арестами и расстрелами, мором от голода десятков тысяч людей Гражданская война, пришла на двор эпоха НЭПа. Мама с Аделем-абы закончили к этому времени в Самаре среднюю школу, естественно, русскую, ибо других не было и, как только открылись медицинский и политехнический факультеты в Самарском университете, поступили туда. Но жизнь была еще ненадежной, и университет вскоре закрылся. Само собой возникла мысль о немедленном переводе в Казанский университет.

Мама вспоминала, как младший брат встречал ее в Казани на пристани. Пароход опаздывал на целые сутки, и Аделю-абы пришлось даже ночевать на пристанском дебаркадере. Ранним утром при подходе парохода к причалу, мама увидела, как кто-то в огромной клетчатой фуражке бегает по пристани и машет возбужденно руками. Пригляделась: это был брат. С пристани он повез ее на квартиру, которая находилась в Казани на улице Горшечной, ныне Шмидта. В этой квартире снимали у хозяйки комнаты студенты старших курсов разных казанских институтов и в одной маленькой комнатке квартировал мой дядя Адель. Студенческая квартира всегда была полна народу, шум, смех почти не умолкали. Ключ находился под крыльцом, и у кого возникала нужда переждать время под крышей, тот и приходил. Адель-абы оставил маму в этой квартире, а сам нашел другую в Старом Горчичном проулке, ныне улице Щапова. Мама стала учиться на медицинском факультете Казанского университета, а Адель Кутуй поступил в политехнический институт, а затем, проучившись там два года, перешел в педагогический, одновременно начав работать в школах, а потом в авиационном техникуме. Естественно, подрабатывала на житье-бытье и мама – воспитательницей в детском саду, медсестрой в больницах.

Мама с младшим братом были в эти годы очень близки друг с другом. Тогда среди женской молодежи было очень модно курить, и однажды Адель Кутуй застал маму с длинной папиросой в губах. Он отобрал у нее все папиросы и запретил когда-либо касаться их. Надо сказать, мама его послушалась. Но и она не давала ему спуска, когда он выходил, как казалось ей, за какие-то нормы. Я смотрю на фотографию Кутуя двадцатых годов: красавец! Естественно, вокруг него постоянно вились женщины. Одна из молодых красавиц, безумно его любившая, очень радовалась, когда ее спрашивали, сколько времени у нее на часах? Вместо часов она носила медальон с портретом Кутуя. Она открывала этот медальон и с блаженной улыбкой на устах говорила: «Сейчас спрошу у Кутуя, сколько времени?» Естественно, мама считала, что за младшим братом нужен глаз да глаз: ведь он мог залететь в какую-нибудь историю с этими женщинами.

В эти годы к Аделю Кутую постепенно приходила известность как к поэту и драматургу. В газетах чуть ли не каждый день появлялись его статьи. На сцене Татарского академического театра одна за другой игрались его пьесы: «Сизый голубь», «Свояченица», «Душа моя», «Песня радости»… Возгоралась его слава как первого татарского футуриста. Адель Кутуй становился героем молвы, сплетен, слухов. Все оборвалось осенью 1930 года в связи с раскруткой дела «Джедигена», или «Семерки». Семеро писателей, и среди них Кутуй, организовали «междусобойчик», дабы поддерживать, пропагандировать и толкать друг друга на пути к славе. Их литературный заговор был превращен в заговор конттреволюционеров, и все они были арестованы. На допросах и очных ставках вчерашних друзей стали стравливать друг с другом, каждый отличился в обличении ближнего, однако через десять месяцев за отсутствием состава преступления они были выпущены на волю. Но слава «отщепенцев» и «заговорщиков» еще долго витала над ними. Известен случай, когда администратор Татарского академического театра, где еще совсем недавно шли пьесы Кутуя, заявил со сцены: «В зале находится враг народа Кутуй, просим его удалиться из зала». Говорят, что его прогнали, тоже как врага народа, и с похорон его друга Хади Такташа.

Вскоре история повторится. В конце тридцатых годов в Казани арестуют другую группу писателей – тоже стравят друг с другом, заставят заняться обличительством друг друга. Кто-то покончит жизнь самоубийством, кого-то выпустят, кого-то расстреляют, а кого-то сошлют на долгие годы в лагеря. И те же гэбешные приемы пыточного стравливания беззащитных людей сработают в третий раз в 1950 году, когда после ареста и многомесячных допросов одного будущего литератора отправят в психушку, а трех других молодых писателей, опутанных паутиной взаимных подозрений – в этой паутине после их смерти будут барахтаться еще их дети – этапируют в лагеря Казахстана и Восточной Сибири. Для чего я упоминаю об этом? Для того лишь, чтобы сказать, что весь стандартный набор драм и трагедий, которые пришлось испытать народам России в XX веке, не обошел стороной и мой род. Были в этом наборе драматических моментов, разумеется, и звездные вспышки.

В середине тридцатых годов Адель Кутуй написал повесть «Неотосланные письма», впоследствии знаменитую и много раз переиздаваемую. Только на китайском языке она была переиздана три раза, вдвое больше на татарском и пятнадцать раз – на русском, а еще – на чешском, французском, арабском, английском, албанском, корейском, вьетнамском, монгольском, и еще – на узбекском, казахском, каракалпакском, марийском, чувашском, киргизском…

Жизнь кутуевского рода развивалась параллельно на всех его стволах и ветках. К 1929 году и позже мама уже работала главным врачом ряда сельских больниц в Арском и Атнинском районах Татарии. Подобно земским врачам ей приходилось заниматься всем: и принимать роды, и выводить людей из «белой горячки», и лечить от туберкулеза и даже вырывать зубы, если в том была нужда. Небольшого роста, но решительную, властную, то верхом на коне, то в пролетке, ее можно было увидеть всюду. Ее не останавливали ни лютый холод, ни осенняя слякоть, ни пурга, когда уже за пять метров ничего не видно. Она никогда не знала в себе чувств растерянности или страха. Однажды ее вызвали к человеку, болевшему воспалением легких. Им оказался молодой инструктор райкома ВКП(б), мой будущий отец Назих Валеев.

У меня есть фотография, помеченная 1930 годом, где они изображены вместе. Молодой сельский коммунист и молодой сельский врач – оба в строгой одежде того времени. Какие необыкновенно одухотвренные лица: сейчас таких лиц у людей уже не встретишь. Они погасли, ушли из человеческого мира вместе со своей эпохой.

В середине тридцатых годов мама была переведена на работу в Казань, где всерьез и уже на всю оставшуюся жизнь занялась лечением туберкулезных больных.

В 1936 году у Аделя Кутуя родился сын Рустем, мой двоюродный брат, третий по счету сочинитель и второй профессиональный писатель в нашем роду, талантливый поэт и прозаик.

Я помню, как в 1963 году, идя по одной из центральных улиц Новокузнецка (я работал тогда геологом в поисково-съемочной партии в горах Горной Шории и приехал в Новокузнецк в командировку) и остановившись на мгновенье у открытого книжного лотка, я увидел вдруг книгу Рустема Кутуя. Это был прекрасно изданный, довольно толстый сборник повестей и рассказов «Дождь будет», выпущенный московским издательством «Советский писатель». Ему было тогда двадцать семь, а первая его книжка «Мальчишки» вышла двумя годами раньше в Татарском книжном издательстве. Рустем Кутуй рано начал писать, рано стал печататься в газетах и издаваться, и известность к нему пришла тоже сразу. Я издавался в тех же издательствах, но со мной это случилось значительно позже – через пятнадцать-двадцать лет после выхода его первых книг, хотя он был старше меня всего на два года. Если у его отца при жизни вышло около двадцати книг, то мой двоюродный брат за всю жизнь издал около сорока книг – поэтических, прозаических, детских, взрослых. Причем в самых престижных и не столь уж доступных для пишущего люда издательствах страны.

Вскоре началась Вторая мировая войн, и его отец Адель Кутуй добровольцем, наряду с другими представителями кутуевского рода, ушел на фронт. Оказавшись в действующей армии, и не в тыловых частях, а на передозой, он каким-то образом умудряется еще и писать, известны написанные им на фронте фантастический роман для детей «Приключения Рустема», рассказ «Кинжал», проза в стихах «Мы – сталинградцы», «Тоска». Моя мама во время войны была назначена главным врачом Республиканской туберкулезной больницы, помещавшейся на улице Карла Маркса в бывшем прекрасном дворце генерал-губернатора Сандецкого, и одновременно – главным врачом республиканского противотуберкулезного диспансера, размещавшегося на Большой Красной. Я помню, как в детстве она водила туда меня и брата раз в год, чтобы удостовериться в рентген-кабинете, не подхватили ли мы туберкулез. Она была врачом от Бога. Ей обязаны жизнями композитор Назиб Жиганов, литературовед и критик Гази Кашшаф, поэт Ильдар Юзеев, да и сколько еще. Даже сейчас, прошли уже десятилетия, меня порой останавливают на улице люди и говорят о моей матери, которая спасла их от смерти. Не случайно ей дали потом звание заслуженного врача ТАССР, а затем – звание заслуженного врача РСФСР и наградили второй по значению наградой в стране – орденом Ленина. Это было строгое время, когда еще ни званиями, ни наградами не разбрасывались.

Ее брат Адель Кутуй, пройдя живым и невредимым и даже ни разу не раненым через сталинградский ужас, через все фронты, перед самым окончанием войны жестоко простудится, заболеет скоротечной чахоткой и в июне 1945 года, уже после Победы, когда в Казани его близкие будут каждый день ждать его возвращения, умрет в польском городе Згеж. Помнится, в году сорок третьем или сорок четвертом он приезжал на короткую побывку в Казань и заходил проведать нас к нам домой в квартиру на улице Коротченко. У нас на стене висел дешевеньким раскрашенный полотняный коврик «Три поросенка», который я очень любил. И мы под этим ковриком на маленьком коричневом диванчике с моим старшим братом Радиком благоговейно и трепетно рассматривали его пистолет, который он дал нам подержать в руках. Это была великая минута в моей ранней детской жизни! Представьте, идет война, ребенку пять лет, и он держит в руках самый настоящий боевой пистолет. Мы со старшим братом готовы были сами тогда идти на войну.

Адель Кутуй умер от туберкулеза. От болезни, в которой моя мать была первым в Татарии специалистом. Помню, она переживала: «Если бы Адельшу привезли в Казань, я бы его спасла». Наверное, так. Ведь спасла она от смерти сотни и тысячи других, отчего же не спасти брата!

Смерть отца сильно повлияла на Рустема Кутуя. Полистайте, почитайте его повести и рассказы. Мотив послевоенной безотцовщины настойчиво звучит в них, почти не ослабевая с годами.


2


Мой отец Назих Валеев родился шестью годами позже мамы в деревне Казанбаш Арского района Татарии – в семье рабочего-железнодорожника. Ему исполнилось всего четыре года, когда его отец и мой дед Гарифулла умер. Бабушка Гульчира работала в деревни у богатых односельчан батрачкой, и на ее руках осталось трое детей. Окончив после революции школу 1 ступени, отец и сам с 1921 по 1923 год работал в своей деревне батраком по найму. С шестнадцати лет он уже – в комсомоле, сначала – секретарь сельячейки, затем ответственный секретарь Карамыш-Казанбашского, а после его упразднения Арского волкома ВЛКСМ. В восемнадцати деревнях отцом были организованы тогда комсомольские ячейки. Надо сказать, комсомольско-партийная работа в те годы, особенно в деревне, относилась к категории чрезвычайно опасных. Могли убить «чужие», а в случае малейшего промаха могли посадить или поставить к стенке и «свои». Однако, отец не был ни троцкистом, ни левым, ни правым уклонистом. С самого начала и до конца он был, условно говоря, «сталинистом». Сталина он уважал, даже пройдя сквозь заключение и пытки во время следствия. Ныне я тоже уважаю Сталина как державника и величайшего государственного деятеля, но были времена, особенно после XX съезда партии в 1956 году, когда я относился к этой политической фигуре иначе. Резко негативно. И в то время мы часто спорили с отцом по этому поводу.

Помню один разговор с ним в самом начале шестидесятых годов.

– Две группы боролись за власть. Группа пророссийски настроенных государственников, которые хотели воплощения социалистической идеи. И группа, условно говоря, коминтерновцев, троцкистов, просто сионистов, которые использовали социалистическую идею как прикрытие. Россия была для них как вязанка хвороста, которую надо было сжечь и ее пламенем запалить весь остальной мир, чтобы потом утвердиться на его развалинах как племя господ. Если бы они победили тогда, меня давно не было бы в живых. Не все так примитивно просто, как пишут в учебниках. Борьба, я чувствую, еще вспыхнет…

Я не понимал отца тогда. Я действительно знал историю двадцатых и тридцатых годов по учебникам, по книгам, он же был непосредственным и активным участником исторического процесса, работая секретарем Атнинского волкома ВКП(б), преобразованного потом в Атнинский райком партии. На страну надвигались перемены колоссального масштаба. Именно в этот момент и решили жить вместе молодой врач и молодой партработник – моя мама и мой отец.

Отец без конца мотался по деревням: в Татарии шла коллективизация. В архиве отца сохранились документы, из которых видно, что им непосредственно были организованы колхозы «Трактор» в селе Верхние Березки, имени Ленина в Нижних Березках, «ХIII лет Октября» в деревне Большая Шухата, «Спартак» на станции Кишет, «Автодор» в деревне Ньянгушево, «Кшкар» в Малой Шухате… Был он основателем колхоза «Кзыл-Казанбаш» и в своей собственной деревне. Сейчас другое время, подобные действия не приветствуются, об их существовании в биографии человека часто выгодно умолчать. Но историю не перепишешь. Сын деревенской батрачки и сам батрак, отец действовал по убеждению. Наряду с партийной работой, он одновременно работал еще постоянным (по нынешней терминологии, собственным) корреспондентом Центральной татарской рабочей газеты «Эшче», органа Татаро-башкирского Бюро ЦК ВКП(б) и Центральной татарской крестьянской газеты «Игенчеляр» Совета Национальностей ЦИК СССР. На сохранившемся удостоверении корреспондента «Игенчеляр», наряду с подписью главного редактора, стоит подпись ответственного секретаря поэта А.Ерикея. Рассказывают, отец был в те годы блестящим оратором, умея одинаково убедительно овладевать вниманием как татарской, так и русской аудитории. Я не написал, что с сентября 1925 по июль 1927 года по командировке Арского канткома РКП(б) он являлся студентом казанской совпартшколы II ступени. Там их учили и приемам ораторского искусства.

Но отца готовили, вероятно, к более высокому полету. В 1931 году постановлением секретариата Татарского обкома ВКП(б) он был командирован для поступления в Казанский сельхозинститут в счет мест «парттысячника». Правда, доучиться до конца ему не довелось (он окончит этот институт заочно через семнадцать лет, только в 1950 году). Решением ЦК ВКП(б) с последнего курса он был мобилизован для работы во вновь создаваемых в стране машино-тракторных станциях и направлен начальником политотдела в Атнинскую МТС. Когда ему исполнится двадцать девять лет, он будет избран первым секретарем Кзыл-Юлдузского райкома партии, а затем через два года переведен заместителем директора по политчасти Нурлатской МТС, откуда в 1938 году был уже назначен на должность заместителя заведующего сельскохозяйственного отдела Татарского обкома BKП(б). Партработники не знали своей воли, над ними всегда довлела воля высших органов их партии. И это наглядно видно на судьбе отца.

В 1933 году, когда отец в течение короткого периода был еще студентом, в семье Кутуевых-Валеевых родился сын Радик, ставший впоследствии доктором геолого-минералогических наук, широко известным в «узких» геологических кругах страны.

Я пытаюсь в этом очерке рассказать о нескольких поколениях одного татарского рода, одной татарской семьи, и без повествования о моем старшем брате здесь не обойтись. Радик Валеев, нелепо погибший от инфаркта, когда ему не исполнилось еще сорока пяти – слишком крупная фигура.

У меня на полке книжного шкафа стоят четыре его книги, изданные в разные годы союзными издательствами «Недра» и «Наука». Помню, к своему тридцатипятилетию он получил подарок, вышла его первая крупная теоретическая работа монографического плана «Тектоника Вятско-Камского междуречья». По первоначальному образованию я инженер-геолог, несколько лет работал геологом, и к работе брата могу подойти профессионально. Волго-Уральская область по запасам и добыче нефти занимала тогда первое место среди нефтеносных бассейнов Советского Союза, однако ее отдельные крупные регионы были еще недостаточно изучены. И в монографии брата освещались тектоническое строение и перспективы нефтеносности одного из таких крупных регионов – Вятско-Камского междуречья, охватывающего территории Кировской области, Удмуртии, востока Марийской республики и севера Татарии.

Теоретически абсолютно свежие подходы брата позволили совершенно по-новому охарактеризовать как тектоническое строение региона, так и в значительной степени расширить перспективы его нефтеносности.

Проще говоря, прежде чем найти месторождение нефти на больших глубинах в земле, надо уметь отыскать его в уме, в недрах познающего действительность разума, а затем очертить контуры этого, пока еще виртуального, месторождения на картах и разрезах. И тогда виртуальное, «логическое» может стать вполне действительным.

Другая монография Радика Валеева «Авлакогены Восточно-Европейской платформы» стала еще более крупным явлением в теоретической и практической геологии. Выявление раннеплатформенных подземных грабенообразных структур – авлакогенов – происходило одновременно с открытием в мировой геологии так называемой мировой системы рифтов, возрождением мобилистских представлений и их оформлением в виде гипотезы новой глобальной тектоники, или тектоники плит. Братом были подробно рассмотрены основные черты строения и развития авлакогенов, их эволюция во времени, возможный механизм формирования и их роль в образовании и размещении основных полезных ископаемых. Иными словами, на огромной территории Восточно-Европейской платформы брат теоретически предсказал и точно наметил поля размещения еще не открытых физически месторождений нефти и газа, калийных солей, боратов, фосфатов, самородной серы, флюорита и других полезных ископаемых.

Я пищу этот текст, а сам думаю: понятно ли людям то, что я говорю. Надеюсь, что понятно. Но этого мало. Важно, чтобы было не только понятно, но и интересно. Но разве неинтересно наблюдать за мыслью человека, пронзающего глубины земли?

В 1977 году в издательстве «Наука» вышла работа брата «Разломы и горизонтальные движения платформенных областей СССР». Как бы объяснить все кратко и понятными словами? Суть в том, что самыми различными средствами (геологосъемочными, геоморфологическими, буровыми, а главным образом геофизическими) на территории Восточно-Европейской платформы выявлено и закартировано большое число разломов в осадочном чехле и кристаллическом фундаменте. И вот в результате тончайшего анализа брат выяснил, что месторождения полиметаллов, ртути, соды, цеолитов, стронция, апатитов, каменного угля, боратов, самородной серы, калийных солей, как правило, приурочены к критическим приразломным пятикилометровым зонам, в которых происходит основная разрядка тектонических напряжений. Это было не открытие какого-то одного конкретного месторождения. Это было выявление путей к открытию десятков месторождений!

Брат долго, вплоть до семидесятых годов, жил в нашей старой коммунальной квартире на улице Коротченко. Я часто забегал к нему вечерами, мы обыкновенно выходили покурить в темный общий коридор, и я помню, как возбужденно, сверкая радостно глазами, рассказывал он мне об идеях, которые пришли ему в голову.

Теперь, спустя много лет, я снова и снова вспоминаю свои разговоры с ним – дымился в чашках чай, дымились сигареты. Мы мало говорили о бытовых вещах. Если эта тема и возникала, то как-то вскользь. Радик Валеев не был бытовым человеком, и мы порой часами, с жаром и интересом друг к другу, обсуждали вещи сугубо отвлеченные. Наверное, это выглядело смешно: поздний вечер, почти ночь, за окном темно, огромный город спит, а два брата, один ученый, другой писатель, обсуждают предположим, строение Вселенной, примеривают к ее возможным моделям, скажем, пространства отрицательной и положительной кривизны Лобачевского и Римана. Или вдруг в разговоре возникает тема революции и ее драматических, а то и трагических тупиков, роль масонства в ее коллизиях, а толчком к обсуждению служит только что прочитанный роман о народовольцах или статья в историческом журнале. Я помню, как-то возникла тема вечных сюжетов в мировой литературе и вечных персонажей – Дон Кихота, Фауста, Дон Жуана. Совсем незадолго до его ухода из жизни, пожалуй, это произошло в последнюю нашу встречу, брат рассказал мне о романе Дмитрия Гусарова «За чертой милосердия», не столь широко известном, но, пожалуй, одном из самых интересных и жестких произведений об Отечественной войне. Теперь этот роман стоит у меня на книжной полке, и, глядя на него, я думаю о том, что это была, может быть, последняя книга, которую прочел брат.

Чем были интересны и любопытны для меня все эти наши встречи, разговоры, долгие словесные бдения? Я постоянно ощущал в старшем брате редкую способность к универсальному и оригинальному мышлению. Передо мной находился талантливый собеседник, имеющий жадный интерес к самым разным областям духовной жизни человека – это могли, например, быть некоторые эпизоды из Великой Французской революции 1889-1894 годов или, скажем, события далекой античной древности вроде суда над Сократом. Все его интересовало, и на все у него был свой взгляд. Необычная широта кругозора, интерес к разным областям знания неизбежно помогали ему как ученому. Каждый человек находится не только в том мире, которые дается ему извне, но и в мире, который создает он сам. Мир брата, в котором он существовал как личность, который он «обживал» своей мыслью и чувством как собственный дом, был безграничен. Геолог вообще имеет дело с процессами большой протяженности и во времени, и в пространстве. Он, так сказать, должен быть философом по своей профессиональной обязанности. И художником. Разумеется, если он специалист крупного масштаба. В вопросах узкоспецифических, необходимых для науки или производства, мелкотравчатых по своему характеру, достаточно быть обычным ремесленником. Но брата, насколько я его понимаю, всегда интересовали вещи глобального порядка, и были минуты, часы, когда я ощущал в нем истинного художника, непосредственно ощущал силу его мысли, необыкновенную мощь воображения.

Подчас между научным и художественным мышлением ставят барьер. Я думаю, это неправильно. Что такое творчество в сути своей? Оно возникает в точке встречи двух миров – мира объективной действительности и субъективного мира творца, ученого или художника. Именно здесь, в точке слияния, рождается третья реальность – научная истина или, допустим, лирическое стихотворение. Эта вновь обретенная реальность неизбежно несет в себе родительские признаки – что-то от Объекта и нечто от Субъекта.

Разве не проступает в концепции абсолютистского мира печать ее творца, самого Ньютона? Разве теория относительности не есть отражение не только мира, но одновременно и «придумавшего» ее человека – Эйнштейна? Каждая научная истина, я убежден, есть совместное произведение объективной действительности и конкретного человеческого духа. Проблема авторства в науке заключается не только в том, что над научной статьей или монографией ставится имя человека, их написавшего. Автора можно угадать по самому стилю мышления, по масштабности подхода к проблемам, по какой-то особой «атмосфере», в которой существуют его идеи, ибо на всем лежит печать его личности, его духа.

В наших разговорах, естественно, возникала постоянно и геологическая тема. Я ушел из геологии в литературу, но все-таки энное количество лет я провел в ней, и способность к пониманию геопроблем у меня осталась. Я вспоминаю, как брат все больше и больше «влезал» в проблематику авлакогенов Русской, или, как ее сейчас называет, Восточно-Европейской платформы. Не знаю, но, наверное, четко установить зримую зависимость минерагенических комплексов от стадий развития авлакогенов, это – вопрос теоретический и одновременно насущно-практический. Вспоминаю, как радовался старший брат, когда ему удалось на широком фактическом материале статистически обосновать приуроченность месторождений, существующих, а значит, и возможных, еще не открытых, о чем я уже упоминал, к критическим приразломным пятикилометровым зонам. Необыкновенно сужалось, концентрировалось поле поисков. В принципе это было открытие чрезвычайно крупного масштаба. Не знаю, сумели ли использовать его на практике?

Между тем охотничий азарт светился в глазах брата, когда, я помню, он предсказывал возможность открытия на восточных склонах Балтийского щита погребенных вторых Апатитов. И не только апатитов, но и месторождений железных руд, а в зоне надвигов Суры и Камы – залежей ртути. Вспоминаются и последние дни – тогда все его мысли были заняты фосфатной картой страны.

Энциклопедическая информированность, свой концепционный взгляд на многие явления мирового тектогенеза, основного главенствующего процесса в постройке земной коры, позволял Радику Валееву, насколько я понимаю, быстро и всегда творчески входить в любую проблему. Когда у человека есть свои выстраданные и крупные идеи, проверенные многократно, ему легче. Он уже не страдает слепотой, у него появляется внутреннее интуитивное видение закономерностей; в мешанине фактов, в море разноречивых сведений всегда пробивается луч света…

Любопытно проследить за эволюцией мысли брата. Он начал с изучения тектонического строения и закономерностей размещения нефти в Татарии, Удмуртии, Самарской области, или, иначе, в бассейне Волго-Вятско-Камского междуречья. Затем поле его наблюдений распространилось на всю Восточно-Европейскую платформу. Платформа стала полигоном, на котором он отрабатывал практические вопросы по поиску месторождений нефти, калийных солей, боратов, флюорита, серы, другого нерудного сырья и разрешал теоретические пробелы по тектогенезу платформенных областей, имеющие общепланетарное значение. В последние годы ему, мне кажется, становилось тесно уже и на Восточно-Европейской платформе, теоретическая мысль рвалась за пределы, мышление все более приобретало действительно планетарный характер. Однажды, я помню, мы обсуждали геологическое строение Марса. Интересно, как развивался бы сюжет его научной мысли дальше. Наступало время Великой отдачи, время Чистой теории, но наступил предел. Охотник за месторождениями покинул земной мир буквально на взлете.

Не мне судить о степени его вклада в науку: я всего лишь брат, собеседник, свидетель некоторых эпизодов его жизни. Он был мне интересен как человек, мне было любопытно наблюдать работу его универсального мышления. Как бы то ни было, сюжет человеческой жизни иногда продолжается и после смерти. Крупные идеи всегда переживают своих создателей. Порой изменяясь, метаморфизуясь, они тем не менее еще очень долго несут в себе генетическое родство с человеком, их родившем. И чем более велик их путь, тем крупнее сам человек.

Четвертая крупная монография Радика Валеева «Тектоника и минерагения Восточно-Европейской платформы» вышла в свет в московском издательстве «Недра» уже после его смерти под редакцией член-корреспондента АН СССР В.Хаина. Эта работа была также нацелена на планомерное расширение минерально-сырьевой базы государства, на открытие новых перспективных районов, содержащих крупные высококондиционные месторождения полезных ископаемых, в том числе и неметаллических видов сырья. В связи с открытием большинства поверхностно залегающих месторождений нерудного сырья как никогда остро встала проблема поиска погребенных под землей залежей. Эффективность же геологоразведочных работ, кстати, чрезвычайно дорогостоящих (одна скважина миллион!), в первую очередь зависела от развития теории и методов научного прогноза. Между тем прогностика месторождений нерудного сырья значительно отставала от запросов дня, особенно на фоне достижений в нефтяной и рудной геологии. И брат предпринял попытку восполнить пробел, дав полный минерагенический анализ весьма важной в геолого-экономическом отношении Восточно-Европейской платформы.

В начале восьмидесятых годов XX столетия в геологической науке произошло крупное событие – вышла в свет «Минерагеническая карта СССР. Фосфатное сырье». Общей площадью больше семи квадратных метров, она заметно отличалась от других имеющихся геологических карт. В общем-то это был совершенно уникальный труд. Составлением карты занимались казанские фосфоритчики, апатитчики, тектонисты из располагавшегося в Казани Всесоюзного НИИ геологии нерудного сырья, опираясь, впрочем, на усилия сотен и сотен ученых из всех регионов огромной страны. К работе по ее составлению были привлечены до восьмидесяти геологических организаций – производственно-геологические объединения, научно-исследовательские институты различных министерств.

Все началось с того, что казанским фосфоритчикам вначале нужно было составить методические руководства по прогнозированию и поиску фосфоритов и аппатитов. Затем перед ними встал вопрос, как условно обозначить весь имеющийся материал. Оказалось, что те геологические карты, которые уже имелись в наличии, не могут дать никакой подсказки для составления карты по фосфатному сырью. После жарких обсуждений и споров редакционной комиссией было решено вынести на карту толщи горных пород, образовавшихся на разных этапах развития земной коры. Это усилило как динамизм, так и историзм карты. Оказалось, что потребность в карте чрезвычайно велика. Во-первых, с помощь ее стало возможно логически «вычислять» месторождения фосфатного сырья в новых районах. Поэтому карта стала незаменима для государственного планирования прогнозов, поисков и разведки фосфатных руд. Во-вторых, она дала ясную картину того, как шло накопление фосфатов в процессе геологического развития Земли. И в-третьих, карта служила подспорьем и для поисков других полезных ископаемых.

Основная работа по составлению карты, ее масштабному теоретическому осмыслению, бесконечному согласованию отдельных деталей и звеньев и ее оформлению легла на плечи ее редактора – доктора наук Р.Н.Валеева и возглавляемой им редакционной комиссии.

Изданная минерагеническая карта в определенной степени была экспериментальной. До нее подобных изданий ни в мире, ни в СССР не имелось. И не случайно уже в предварительных показах она получила одобрение как в научных, так и в производственных геологических коллективах страны. О значении карты свидетельствовало и то, что это издание экспонировалось на XXVII Международном геологическом конгрессе в Москве. Жаль только, что ничего этого брат уже не увидел и не услышал, погибнув внезапно от перенапряжения. Его увезли в больницу с инфарктом из зубоврачебного кресла. Вечером того мартовского дня 1978 года в Татарском академическом театре состоялась премьера спектакля «Сквозь поражение», поставленного по моей пьесе. Вторая премьера. Два года я добивался восстановления загубленного моими недругами спектакля. Добился. В день премьеры умер мой старший брат. На премьеру я не пошел. Было не до нее.